Динамика капитализма. Бродель Ф.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ПЕРЕОСМЫСЛИВАЯ МАТЕРИАЛЬНУЮ И ЭКОНОМИЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ
Замысел книги «Материальная цивилизация, экономика и капитализм», этого
объемистого и честолюбивого труда, возник много лет тому назад, в 1950 году. Эту
тему мне подсказал, а точнее, дружески навязал Люсьен Февр, только что основавший
тогда серию «Судьбы мира», — позднее именно на мою долю выпало продолжить это
хлопотное дело после того, как в 1956 году скончался его основатель и руководитель.
Сам же Люсьен Февр предполагал написать «Идеи и верования на Западе с XV по
XVIII век». Эта книга должна была выйти вслед за моей, составляя ей пару и дополняя
ее, однако, к сожалению, она уже никогда не будет опубликована. Так моя книга
внезапно и навсегда осталась в одиночестве.
Между тем, хотя в целом этот труд не выходит за пределы экономической области, в
ходе работы над книгой мне пришлось столкнуться со множеством проблем,
связанных с необходимостью обработки огромной массы документов, со спорами
вокруг самого предмета моих занятий — ведь никакой экономики «в себе», разумеется,
не существует, — с теми трудностями, которые вызваны постоянным ростом
историографической литературы, поскольку в этот поток непременно, хотя и не сразу,
вливаются, желают этого авторы или нет, работы по любым другим наукам о
человеке. Нам едва удается следить за этим непрерывно нарождающимся, год от года
меняющимся потоком, — на ходу, часто в ущерб собственным работам, подчиняясь,
чего бы это ни стоило, изменчивым требованиям и побуждениям. Что до меня, то я с
наслаждением заслушиваюсь этим пением сирен. А годы проходят — и уже не
надеешься достичь заветной гавани. Я отдал двадцать пять лет истории
Средиземноморья и двадцать — «Материальной цивилизации». Это, конечно же, много,
I
История, называемая экономической и представляющая собой еще не вполне
сложившуюся дисциплину, не обладает, согласно расхожему и предвзятому мнению,
достаточным благородством. Благородная история — это ковчег, который строил
Люсьен Февр: туда помещены Мартин Лютер и Франсуа Рабле, но не допущен Якоб
Фуггер. Однако, какой бы она ни была благородной или несколько менее
благородной, чем другие, — в экономической истории исследователь-историк
сталкивается со всеми теми проблемами, которые вытекают из существа его науки:
перед ним — глобальная история людей, хотя и рассматриваемая с определенной точки
зрения. Это история тех, кого принято считать крупными историческими фигурами,
будь то Жак Кёр или Джон Лоу; в то же время это история великих событий, история
конъюнктуры и кризисов, наконец, это также история общественных масс и структур,
претерпевающих медленную эволюцию в лоне длительной временной
протяженности. Здесь-то и кроется трудность, ибо, когда перед взором предстают
четыре века истории всего мира, неизбежно возникает вопрос: как представить такое
множество фактов и их объяснений? Разумеется, необходимо выбирать. Я остановил
свой выбор на постоянной игре глубинных тенденций к равновесию и его нарушению
в длительной исторической перспективе. Действительно, наиболее существенной
чертой доиндустриальной экономики мне представляется сосуществование жесткого
и неподвижного, тяжеловесного механизма все еще примитивной экономики с
локальным и ограниченным, но в то же время живым и мощным ростом современных
экономических структур. С одной стороны, мы видим крестьян, живущих в своих
деревнях почти без всякой связи с внешним миром, чуть ли не в полной автаркии; с
другой — распространение рыночной экономики и капитализма, растекающихся,
подобно масляному пятну, постепенно расширяющих производство и создающих
прообраз того мира, в котором мы сегодня живем. Итак, существуют, по меньшей
мере, два мира, два жизненных уклада, весьма непохожих друг на друга. Удельный вес
каждого из них может быть, однако, взаимно выведен и объяснен исходя из другого. Я
решил начать с инертных структур, чья история, на первый взгляд, темна и
недоступна для ясного осознания людьми, являющимися в мире этих стихий скорее
объектами, нежели субъектами действий. Именно эти вещи я стремился разъяснить в
первом томе своего труда, которому для первого издания в 1967 году я собирался дать
название «Возможное и невозможное: люди и повседневность», — затем этот заголовок
был заменен на «Структуры повседневности». Но разве в названии дело? Ведь объект
исследования в любом
случае предельно ясен — при всей случайности и неполноте научного поиска, таящего
массу ловушек и недоразумений. Действительно, те слова, которыми приходится
пользоваться: повседневность, структуры, глубина — сами по себе достаточно
расплывчаты. При этом в данном случае речь не может идти о расплывчатости
бессознательного в психоаналитическом смысле, хотя и этот аспект в известной мере
может оказаться затронутым и, вероятно, еще предстоит открыть феномен
коллективного бессознательного, реальность которого не давала покоя Карлу Густаву
Юнгу. Однако, как правило, эта большая тема затрагивается нами лишь в своих самых
незначительных проявлениях. Она еще ждет своего исследователя.
Что же касается меня, то я остался в кругу конкретных критериев. Исходным
моментом для меня была повседневность — та сторона жизни, в которую мы
оказываемся вовлечены, даже не отдавая в том себе отчета, — привычка, или даже
рутина, эти тысячи действий, протекающих и заканчивающихся как бы сами собой,
выполнение которых не требует ничьего решения и которые происходят, по правде
говоря, почти не затрагивая нашего сознания. Я полагаю, что человечество более чем
наполовину погружено в такого рода повседневность. Неисчислимые действия,
передававшиеся по наследству, накапливающиеся без всякого порядка,
повторяющиеся до бесконечности, прежде чем мы пришли в этот мир, помогают нам
жить – и одновременно подчиняют нас, многое решая за нас в течение нашего
существования. Здесь мы имеем дело с побуждениями, импульсами, стереотипами,
приемами и способами действия, а также различными типами обязательств,
вынуждающих действовать, которые порой, причем чаще, чем это можно
предполагать, восходят к самым незапамятным временам. Это очень древнее, но все
еще живое многовековое прошлое вливается в современность подобно тому, как
Амазонка выбрасывает в Атлантический океан огромную массу своих замутненных
вод.
Все это я и попытался охватить удобным, но неточным, как и любое слово со слишком
широким значением, термином «материальная жизнь». Конечно, это составляет лишь
одну сторону деятельной жизни людей, по своей природе столь же изобретательных,
сколь и склонных к рутине. Однако, повторяю, я даже не пытался с самого начала
строго очертить границы и определить природу этой жизни, скорее, пассивно
претерпеваемой, нежели проводимой в активных действиях. Мне хотелось увидеть
самому и показать другим эту обычно едва замечаемую историю — как бы
слежавшуюся массу обыденных событий, — погрузиться в нее и освоиться в ней.
Потом, но лишь только потом, настанет время выйти из нее наружу. Первое и весьма
глубокое впечатление, которое получаешь сразу после этой подводной охоты, это
представление о том, что ты плавал в очень древних водах, находился внутри истории,
для которой времени, в определенном смысле, не существует, где находишь почти ту
же историческую реальность, возвращаясь на два-три века или на десять веков назад,
и которую иногда еще сегодня, но лишь на какое-то мгновение, нам удается увидеть
собственными глазами. Материальная жизнь, как я ее понимаю, это то, что за долгие
века предшествующей истории вошло в плоть самих людей, для которых опыт и
заблуждения прошлого стали обыденностью и повседневной необходимостью,
ускользающей от внимания наблюдателя.
II
Такова путеводная нить моей первой книги. Ее цель — доскональное исследование
упомянутых сторон жизни. Сами ее главы — достаточно взглянуть на их названия —
представляют собой как бы перечень темных сил, чья скрытая работа движет вперед
материальную жизнь, а за ее пределами и где-то высоко над ней — всю историю людей.
Первая глава носит название «Бремя количества». К продолжению рода людей, как и
все живое, подталкивает, главным образом, биологический инстинкт, «весенний
тропизм», как говорил Жорж Лефевр. Но существуют и другие тропизмы, другие
императивы. Эта пребывающая в вечном движении человеческая материя управляет,
хотя отдельные люди этого не осознают, значительной частью судеб всех живущих.
Существуя в тех или иных общих условиях, люди каждый раз оказываются то
слишком многочисленными, то недостаточно многочисленными; конечно,
демографические колебания стремятся к равновесию, однако последнее достигается
редко. Начиная с 1450 года, население Европы быстро возрастало: необходимо было
компенсировать — и такая возможность тогда появилась — огромные потери населения,
вызванные в предыдущем веке «черной смертью». Рост населения продолжался до
следующего спада. Сменяющие друг друга, почти предсказуемые для наблюдателя-
историка, периоды роста и сокращения населения очерчивают и вскрывают
закономерную и долговременную тенденцию, которая будет наблюдаться вплоть до
XVIII века. И лишь в XVIII веке будут взорваны границы невозможного и будет
преодолен до той поры недоступный предел. С этого времени рост численности
населения не прекращался и тенденция эта не менялась. Может ли она завтра
Как бы то ни было, до XVIII века человечество было как бы заключено в замкнутый
круг, граница которого была для этой живой системы практически недоступна. Едва
эта граница достигалась, как следовало попятное движение, откат. Причин и поводов
для восстановления равновесия было немало: нищета, неурожай, голод, тяжелые
условия повседневного существования, войны и особенно многочисленные болезни.
Они и сегодня угрожают людям, но вчера это было бедствие апокалипсического
масштаба — взять ли чуму, регулярные эпидемии которой прекратились в Европе
лишь в XVIII веке, или тиф, который вместе с суровой зимой сковал армию Наполеона
в самом сердце России; взять ли оспу и брюшной тиф с их эндемическими
вспышками; туберкулез, издавна известный в деревнях, а в XIX веке наводнивший
города, где, главным образом, он и приобрел свой романтический ореол; наконец,
венерические болезни, сифилис, вернувшийся после открытия Америки в Европу и
буквально заполонивший ее в результате взаимодействия различных видов его
возбудителя. Добавим сюда низкий уровень гигиены, плохое качество питьевой
воды…
Как же человеку, существу столь хрупкому от рождения, устоять перед всеми этими
напастями? Детская смертность в этот период необычайно высока, как сегодня или в
недавнем прошлом в некоторых развивающихся странах, а санитария находится в
зачаточном состоянии. Мы располагаем сотнями отчетов о вскрытиях, начиная с XVI
века. Это ошеломляющие документы. Описания деформаций и повреждений тела и
кожи, невообразимых колоний паразитов в легких и внутренностях изумили бы
современного врача. Таким образом, до недавнего времени над историей людей
неумолимо господствовала нездоровая биологическая среда. Об этом следует
помнить, когда задаешься вопросами: сколько их было? чем они страдали? способны
ли они были бороться со своими болезнями?
В следующих главах ставятся новые вопросы: что они ели? что пили? как одевались?
Это неудобные вопросы: чтобы ответить на них, нужно предпринять целую
экспедицию в прошлое — ведь, как известно, в традиционных исторических трудах
люди не едят и не пьют. Между тем издавна — и справедливо — говорят: «Der Mensch ist
was er isst» («Человек есть то, что он ест»), однако, вероятно, говорят это лишь ради
игры слов, которую допускает немецкий язык. Я же думаю, что не следует
отмахиваться, как от несущественной детали, от появления стольких пищевых
продуктов от сахара, кофе и чая до спиртного. Каждый раз в таких случаях мы имеем
дело с одним из бесчисленных и мощных приливов истории. Во всяком случае,
невозможно преувеличить значение злаков, этих господствующих культур в питании
прошлых времен. Пшеница, рис и кукуруза явились результатом очень древнего
отбора и бессчетного ряда экспериментов, определив, в результате многовековых
«отклонений» (по выражению Пьера Гуру, самого великого из французских
географов), выбор цивилизации. Пшеница, занимающая огромные площади,
требующая, чтобы земля регулярно отдыхала, позволяет и предполагает занятие
животноводством; можно ли вообразить историю Европы без домашних животных,
плугов, упряжек, повозок? Культура же риса возникает на основе своего рода
огородничества, интенсивного земледелия, не оставляющего места для животных.
Что касается
