предлагавшей в нужный момент свои услуги;

внешние рынки один за другим открывались перед английскими товарами. И даже

снижение прибылей, например, резкое падение рентабельности хлопчатобумажного

производства после первого бума, не вызвало кризиса; накопленные огромные

капиталы были вложены в новое дело и на смену хлопчатобумажной

промышленности пришла железная дорога.

В целом, все секторы английской экономики оказались на высоте этого внезапного

всплеска производственной активности, не было никаких задержек, никаких

перебоев. Так, значит, дело во всей национальной экономике в целом? К тому же

революция в английской хлопчатобумажной промышленности вышла снизу, из

обыденной жизни. Открытия чаще всего делались ремесленниками. Промышленники

нередко были выходцами из низших сословий. Инвестируемые капиталы были

вначале небольшими и с легкостью занимались. Таким образом, не уже накопленные

богатства, не Лондон с его торговым и финансовым капитализмом стояли у истоков

этого удивительного превращения. Только после 1830 года Лондон установил свой

контроль над промышленностью. На этом широком примере прекрасно видно, что

капитализм, который вскоре получит название промышленного, опирался на силу и

жизнеспособность рыночной экономики и даже базового слоя экономики, мелкой, но

склонной к новаторству промышленности и не в меньшей степени на всю

действующую систему производства и обменов, которая вынесла этот капитализм на

своих плечах. Последний рос, формировался и набирал силу лишь в той мере, в какой

это позволяла та экономика, которая служила ему опорой.

При всем этом, однако, английская промышленная революция, безусловно, не смогла

бы стать тем, чем она стала, в отсутствие условий, благодаря которым Англия

практически сделалась безраздельной хозяйкой мировых просторов. Этому, как

известно, в значительной мере способствовали Великая французская революция и

наполеоновские войны. И если хлопковый бум в течение долгого времени принимал

все более широкий размах, то это потому, что его постоянно стимулировало открытие

новых рынков: португальских, а затем испанских владений в Америке, Оттоманской

империи, Индии… Мир, сам того не желая, был активным пособником английской

промышленной революции.

В свете сказанного столь острая дискуссия между теми, кто допускает объяснение

успехов капитализма и промышленной революции лишь внутренними причинами и

преобразованием социально-экономических структур в стране, и теми, кто не желает

видеть ничего другого кроме внешних причин (сводящихся, по сути дела, к

империалистической эксплуатации остального мира), на мой взгляд, является

беспредметной. Эксплуатировать мир не может любой желающий. Для этого

необходимо обладать изначальным могуществом, которое не созревает быстро. В то

же время очевидно, что такое могущество, сформировавшееся в результате долгой

работы над собой, усиливается путем эксплуатации других, и в ходе этого

двойственного процесса дистанция, отделяющая могущественную державу от других

стран, увеличивается. Так что оба объяснения (с помощью внутренних и внешних

причин) оказываются неразрывно связанными.

Наступило время подводить заключительные итоги. Я, впрочем, не уверен, что, читая

эти лекции, мне удалось вас в чем-либо убедить. Однако я еще более сомневаюсь, что

мне это удастся теперь, когда, в заключение моего сообщения, я скажу вам, что я

думаю о сегодняшнем мире и современном капитализме, в свете того, что они

представляли собой вчера, и согласно тому, как я их вижу, и как я попытался их вам

описать. Разве не следует доводить историческое объяснение до современности — так,

чтобы эта встреча с сегодняшним днем его подтверждала и оправдывала?

Конечно, масштаб и пропорции современного капитализма фантастическим образом

изменились. Он стал вровень со столь же фантастически возросшими обменами на

базовом уровне и полученными в свое распоряжение средствами. Однако я не думаю,

чтобы mutatis mutandis* природа капитализма полностью при этом изменилась.

*С необходимыми поправками (лат.).

В подтверждение этого мнения я могу привести три доказательства:

— Капитализм по-прежнему основывается на использовании международных ресурсов

и возможностей, он существует в мировом масштабе, по крайней мере, он стремится

заполнить весь мир. И главная его нынешняя забота состоит в восстановлении этого

универсализма.

— Он всегда с необыкновенной настойчивостью опирается на монополии де-факто,

несмотря на яростное противодействие, с которым он при этом сталкивается.

Организация, как ныне выражаются, по-прежнему приводит рынок в действие.

Однако было бы ошибкой видеть в этом по-настоящему новое явление.

— Более того, вопреки тому, что обычно говорится, капитализм не распространяется на

всю экономику, на все занятое трудом общество; он никогда не заключает ни того, ни

другого в свою, как утверждают, замкнутую и совершенную систему. Тройное

членение, о котором я вам говорил, на материальную жизнь, рыночную экономику и

капиталистическую экономику (последнюю со значительными дополнениями),

сохраняет удивительную разрешающую способность и объяснительную силу. Чтобы в

этом убедиться, достаточно взглянуть изнутри на некоторые характерные виды

деятельности, существующие в настоящее время на каждом из упомянутых этажей. На

самом нижнем даже в Европе вы найдете еще множество примеров

самодостаточности, услуг, не учитываемых официальной статистикой, массу

ремесленных мастерских. На среднем этаже возьмем пример производителя готового

платья — производство и сбыт продукции подчинены строгому и даже жесткому закону

конкуренции; минутная невнимательность или слабость с его стороны означают для

него крах. Что касается последнего, верхнего этажа, то я мог бы привести вам, помимо

многого другого, пример двух известных мне крупных фирм — французской и

немецкой, — якобы конкурирующих между собой и вытеснивших всех других

конкурентов с европейского рынка. При этом совершенно безразлично, в какую из

них поступят заказы, поскольку произошло слияние их интересов неважно каким

способом.

Я подтверждаю, таким образом, свое мнение, к которому лично я пришел далеко не

сразу: капитализм вырастает преимущественно на вершинных видах экономической

деятельности или, во всяком случае, тяготеет к таким вершинам. Как следствие этого,

такой капитализм «высокого полета» парит над двойным низлежащим слоем —

материальной жизнью и связной рыночной экономикой, являясь зоной высоких

прибылей. Я поместил его, таким образом, в высшую область. Вы можете упрекнуть

меня в этом, но не один я придерживаюсь такого мнения. В брошюре «Империализм,

как высшая стадия капитализма», написанной в 1917 году, Ленин дважды делает

следующее утверждение: «Капитализм есть товарное производство на высшей ступени

его развития; несколько десятков тысяч крупных предприятий являются всем, в то

время как миллионы мелких — ничем»*. Однако эта истина, очевидная в 1917 году,

является старой, очень старой истиной.

Недостаток исследований, проводимых журналистами, экономистами, социологами,

нередко состоит в том, что их авторы не учитывают исторических масштабов и

перспектив. Да и многие историки, впрочем, поступают подобным образом — как будто

изучаемый ими период существует сам по себе, содержит в себе собственные начало и

конец. Так, Ленин, человек, между тем, проницательного ума, писал в той же

брошюре в 1917 году: «Для старого капитализма, с полным господством свободной

конкуренции, типичен был вывоз товаров. Для новейшего капитализма, с

господством монополий, типичным стал вывоз капитала». Эти утверждения более чем

спорны: капитализм всегда был монополистическим, а товары и капиталы всегда

перемещались одновременно, поскольку капиталы и кредиты всегда были самым

надежным средством выхода на внешний рынок и его завоевания. Задолго до XX века

вывоз капитала был повседневной реальностью — для Флоренции начиная с XIII века,

для Аугсбурга, Антверпена и Генуи — с XVI. В XVIII веке капиталы путешествуют по

Европе и по всему миру. Надо ли повторять, что все те методы, приемы, уловки, к

которым прибегает капитал, не родились между 1900 и 1914 годами. Все они давно

известны капитализму, а его сила и характерная особенность в том и состоит, чтобы

переходить от одной хитрости к другой, от одной формы воздействия к другой,

десятикратно перестраивая свои порядки в зависимости от обстоятельств и

конъюнктуры, оставаясь при этом в достаточной мере приверженным своей сути,

тождественным самому себе.

*Вторая часть цитаты (после точки с запятой) дана в обратном переводе, так как в

отечественных изданиях этот фрагмент отсутствует (прим. перев.).

О чем я особенно сожалею — не как историк, а как человек своего времени, — так это о

том, что и в капиталистическом, и в социалистическом мире упорно отказываются

различать капитализм и рыночную экономику. Тем, кто на Западе возмущается

жестокостями капитализма, политики и экономисты отвечают, что это наименьшее из

зол, неизбежная оборотная сторона свободного предпринимательства и рыночной

экономики. Я же вовсе так не думаю. Тем же, кто проявляет беспокойство — а такие

мнения высказываются даже в Советском Союзе — по поводу неповоротливости

социалистической экономики и хотел бы придать ей большую гибкость (я сказал бы:

большую свободу), также отвечают, что это меньшее зло, неизбежная оборотная

сторона избавления от бича капитализма. И в это я тоже не верю. Однако возможно

ли вообще создать общество, которое было бы, с моей точки зрения, идеальным? Я, во

всяком случае, не думаю, что в мире нашлось бы много сторонников такого общества.

Я охотно закончил бы свое выступление этим общим утверждением, если бы мне, как

историку, ненужно было вам сделать последнее признание.

Историю постоянно нужно переписывать, она вечно находится в стадии становления

и преодоления самой себя. Ее судьба сходна с судьбой других наук о человеке.

Поэтому я не думаю, что книги по истории, которые мы пишем, сохранят все свое

значение в течение десятилетий. Нет книг, написанных раз и навсегда, и все мы это

знаем.

Мое понимание капитализма и экономики основывается на широком использовании

архивов и многочисленных научных источников, на цифрах, которые, однако, в

конечном счете не столь многочисленны и не так уж связаны друг с другом, иными

словами, скорее, на качественных, нежели на количественных критериях. Вообще,

крайне редки монографии, в которых бы приводились кривые развития производства,

ставки прибылей, проценты отчислений на накопление, серьезные отчеты о

деятельности предприятий, хотя бы примерные оценки износа основного капитала. Я

безуспешно пытался найти с помощью коллег и друзей более точные сведения в

различных областях. Результаты были более чем скромными.

Между тем, на мой взгляд, именно на этом направлении следует искать выход из того

круга объяснений, которыми мне, за неимением лучшего, пришлось

довольствоваться. Членить для лучшего понимания, членить на три уровня или три

этапа – это значит калечить, уродовать экономическую и социальную реальность,

которая в действительности значительно сложнее. На самом деле необходимо

охватить всю совокупность явлений, чтобы одновременно понять и причины

наблюдаемого изменения темпов роста, и особенности машинного производства.

Стремящаяся к тотальному описанию, к глобальному охвату история может оказаться

возможной, если в область изучения экономики прошлого мы сумеем внести

современные методы, учитывающие определенную совместимость национальных

экономик и строящие некоторую макроэкономику. Проследить изменения

национального дохода, дохода на душу населения, вернуться к новаторскому

историческому труду Рене Береля о Провансе XVII и XVIII веков, попытаться

установить корреляцию между «бюджетом и национальным доходом», постараться

измерить разрыв — различный в разные эпохи — между совокупным и чистым

продуктом, как советовал Саймон Кузнец, чьи предположения на этот счет мне

представляются первостепенными для понимания современного экономического

роста — таковы задачи, которые я охотно предложил бы молодым историкам. В своих

книгах я время от времени открывал окно то на один, то на другой из таких пейзажей,

и они там лишь слегка угадывались. Однако открыть окно недостаточно. Необходимы

если не коллективные, то по крайней мере скоординированные исследования.

Все это не означает, разумеется, что такая экономическая история завтрашнего дня

будет окончательной и неизменной историей ne varietur*. Исследование

экономической совместимости — это в лучшем случае изучение потока национального

дохода и его изменений, но не измерение массы достояний, национальных состояний.

Между тем, эта масса, также доступная для изучения, тоже должна быть исследована.

Для историков, для представителей других наук о человеке и всех других объективных

наук всегда найдется Америка, которую можно будет открывать.

*не подлежащей изменению (лат.).