в

Атлантике и Северной Европе. Затем, по ряду политических причин, связанных с

войной между Испанией и Нидерландами, которые было бы слишком долго подробно

излагать, доминирующее положение заняла Генуя.

Богатство города Св. Георгия основывалось на торговле не с Левантом, а с Новым

Светом и Севильей, а также на притоке белого металла из американских рудников,

который Генуя поставляла для всей Европы. Наконец, всех примиряет Амстердам; его

долгое, более чем полутора вековое господство на просторах Балтийского моря до

Леванта и до Молуккских островов объясняется, главным образом, его неоспоримым

господством, с одной стороны, над торговлей товарами Севера, а с другой — на рынках

заморских пряностей: корицы, гвоздики и т.д. в результате быстрого захвата всех

источников этих товаров на Дальнем Востоке. Его почти монопольное положение

позволяло ему практически в любых делах считаться лишь с собственными

интересами.

Оставим, однако, эти города-империи и поскорее перейдем к сложной проблеме

национальных рынков и национальных экономик.

Национальная экономика представляет собой политическое пространство,

превращенное государством в силу потребностей и под влиянием развития

материальной жизни в связное и унифицированное экономическое пространство,

деятельность различных частей которого может быть объединена в рамках одного

общего направления. Одной лишь Англии удалось в достаточно ранний срок

реализовать такое свершение. Применительно к этой стране нередко употребляют

слово «революция»: сельскохозяйственная революция, политическая революция,

финансовая революция, промышленная революция. К этому списку следует добавить

еще одну революцию, подобрав для нее соответствующее название, — я имею в виду

революцию, приведшую к созданию в стране национального рынка. Отто Хинце,

критикуя Зомбарта, одним из первых обратил внимание на значение этого

преобразования, ставшего возможным благодаря относительному обилию на

сравнительно небольшой территории транспортных средств: морские каботажные

пути дополнялись плотной сетью рек и каналов, а также многочисленным гужевым

транспортом. С помощью посредничества Лондона английские провинции

обменивают и экспортируют свою продукцию, к тому же английское пространство

очень рано избавилось от внутренних таможен и пошлин. Наконец, Англия в 1707

году объединилась с Шотландией, а в 1801 году — с Ирландией. Вы скажете, что все это

уже было осуществлено в Соединенных провинциях, однако их территория была

незначительной и не могла даже прокормить собственное население. Поэтому

внутренний рынок почти не принимался в расчет голландскими капиталистами, чья

деятельность была полностью ориентирована на внешние рынки. Что касается

Франции, то она столкнулась со слишком многочисленными препятствиями, среди

них — и экономическое отставание, и слишком большая территория, слишком

скромный доход на душу населения, затрудненные внутренние связи и, наконец —

отсутствие полноценного центра. Таким образом, это была слишком обширная для

тогдашнего транспорта страна, слишком разноликая, слишком неорганизованная.

Эдварду Фоксу не составило большого труда показать в своей нашумевшей книге, что

в ту пору существовали по меньшей мере две Франции: одна из них — морская

держава, живая и гибкая, полностью захваченная волной экономического подъема

XVIII века, однако, недостаточно связанная с материковой частью страны и

полностью устремленная во внешний мир; другая — континентальная страна,

приземленная, консервативная, привязанная к местным горизонтам, не сознающая

преимуществ международного капитализма. Именно этой второй Франции, как

правило, принадлежала политическая власть. К тому же административный центр

государства, Париж, расположенный в глубине его территории, в то время даже не

был экономической столицей страны — эта роль долгое время принадлежала Лиону

(начиная с 1461 года, когда в этом городе начали проводиться крупные ярмарки).

Смещение центра в пользу Парижа наметилось лишь в конце XVI века, однако

настоящей смены центра не произошло. Только после 1709 года и «банкротства»

Самюэля Бернара Париж стал экономическим центром французского рынка, а

последний, после реорганизации в 1724 году Парижской биржи, начал играть

подобающую ему роль. Между тем, время уже было упущено, и хотя в правление

Людовика XVI экономическая машина работала на полных оборотах, она уже не

могла привести в движение и заставить работать все экономическое пространство

страны.

Судьба Англии была куда проще. В стране был только один центр — Лондон, уже с XV

века ставший экономическим и политическим центром Англии. Быстро

сформировавшись, он одновременно формировал английский рынок в соответствии

со своими нуждами, т.е. в соответствии с потребностями местных купцов.

С другой стороны, островное положение помогло Англии отделиться от внешнего

мира и не допустить вторжения в страну иностранного капитала. Так, в 1558 году,

благодаря Томасу Грэшему и созданию прообраза Лондонской биржи (Stock

Exchange). Англия обезопасила себя перед лицом экономической мощи Антверпена, а

в 1597 закрытие Стального двора (Stahlhof) и отмена привилегий его постояльцев

положили конец влиянию ганзейцев. Против Амстердама был направлен первый

Навигационный акт, изданный в 1651 году. В то время Амстердам контролировал

основную часть европейской торговли. Однако у Англии имелось средство давления

на Амстердам: дело в том, что голландские парусные суда, в силу господствующего

направления ветров, постоянно нуждались в заходах в английские порты. Именно

этим объясняется та терпимость, с которой Голландия отнеслась к

протекционистским мерам Англии — подобных мер она не потерпела бы со стороны

никакой другой державы. Как бы то ни было, Англия сумела защитить свой

национальный рынок и нарождающуюся промышленность лучше, чем любая другая

страна Европы. Победа Англии над Францией, долго готовившаяся и рано начавшая

принимать реальные очертания (на мой взгляд, начиная с Утрехтского мирного

договора 1713 года), делается очевидной в 1786 году (договор Идена) и становится

триумфом в 1815.

Возвышение Лондона перевернуло страницу в экономической истории Европы и

всего мира, ибо установление экономического господства Англии,

распространившегося также и на сферу политики, означало конец многовекового

периода экономик, отводивших ведущее место городам, периода миров-экономик,

неспособных, несмотря на размах и аппетиты европейского капитализма, удерживать

под своим влиянием весь остальной мир. Англии же удалось не только вытеснить

Амстердам и повторить его успех, но и превзойти его.

Это завоевание мира было трудным, чреватым инцидентами и драматическими

эпизодами, однако английское господство сохранилось, преодолев все препятствия.

Впервые европейская экономика, потеснив другие, стала претендовать на

доминирующую роль в мировой экономике и отождествляться с нею в мире, где

любые препятствия отступали вначале перед англичанином, а затем перед

европейцем. И так продолжалось вплоть до 1914 года. Андре Зигфрид, родившийся в

1875 году, и которому в начале нашего века исполнилось двадцать пять лет,

значительно позднее, в мире, ощетинившемся границами, с восхищением вспоминал,

как он в молодости совершил кругосветное путешествие, имея в качестве

единственного документа, удостоверявшего личность, обычную визитную карточку.

Это было чудом pax britannica* существовавшего, разумеется, за счет некоторого числа

людей, оплачивавших его цену…

IV

Английская промышленная революция, о которой нам остается рассказать, явилась

для английского господства омолаживающим омовением, источником нового

могущества. Однако не беспокойтесь, я не брошусь, очертя голову, в бескрайние воды

этой огромной исторической проблемы, которая, по правде, сохранилась до наших

дней и неотступно преследует нас. Промышленность по-прежнему окружает нас со

всех сторон и грозит новыми революциями. Успокойтесь, я намерен вам описать лишь

начало этого бескрайнего движения, я удержусь от обсуждения блистательных

контроверз, занимающих внимание историков, прежде всего англосаксонских, но

также и других. К тому же задача моя ограниченна: я хочу выяснить, в какой степени

английская промышленная революция следует выстроенным мною схемам и

моделям, и в какой степени она вписывается в общую историю капитализма, и без

того столь богатую эффектными эпизодами.

*Мир по-британски (лат.).

Отметим, что слово «революция» здесь, как это, впрочем, всегда делается,

употребляется в несвойственном его природе значении. Согласно этимологии,

революция — это поворот колеса, оборот вращающегося светила, т.е. быстрое

движение — едва оно началось, уже известно, что оно вскоре завершится. Между тем,

промышленная революция была преимущественно медленным, а вначале едва

различимым явлением. Уже при жизни Адама Смита появились ее первые признаки,

однако он их не заметил.

Не находим ли мы сегодня свидетельств того, что промышленная революция

представляет собой медленный, сложный, с трудом идущий процесс? На наших глазах

часть третьего мира переживает промышленную революцию, которая проходит,

однако, с такими неслыханными трудностями, такими многочисленными срывами и

столь медленно, что a priori* это кажется аномальным. То аграрный сектор

оказывается невосприимчивым к модернизации, то не хватает квалифицированной

рабочей силы, то недостаточен спрос на внутреннем рынке, то местные капиталисты

предпочитают вкладывать свои средства не в своей стране, а за рубежом, где

инвестиции более надежны и выгодны, то в государственном аппарате

обнаруживается бесхозяйственность или коррупция, то импортная техника

оказывается непригодной для использования или давит слишком тяжким грузом на

себестоимость продукции, то выручка от экспорта не компенсирует затраты на

импорт, т.е. международный рынок по той или иной причине проявляет

враждебность, и она играет роковую роль. Между тем все эти осложнения возникают

отнюдь не у пионеров промышленных революций в то время, когда существуют

готовые модели, которым, казалось бы, может следовать всякий. А priori все просто.

Но почему-то все движется с большим трудом.

*априори, изначально (лат.).

На самом деле, не напоминает ли ситуация в этих странах то, что происходило в мире

до прорыва Англии, т.е. провал многих технически возможных, но нереализованных

промышленных революций прошлого? В Египте эпохи Птолемеев была известна сила

пара, однако она служила лишь забавой. Римляне располагали значительным фондом

технических и технологических достижений, забытых в период раннего

Средневековья и возвращенных к жизни лишь в XII – XIII веках. В эти века

начинающегося возрождения количество источников энергии в Европе возрастает

просто фантастически, благодаря распространению водяных мельниц, известных еще

в Риме, а также ветряных мельниц — это уже можно назвать промышленной

революцией. Имеются сведения о том, что в Китае в XIV веке был известен коксовый

чугун, однако это революционное изобретение осталось без всяких последствий. В XVI

веке в глубоких шахтах внедряется целая система подъема, перекачивания, оттока

воды, однако эти первые современные фабрики, вызвав в ходе своего становления

интерес капитала, вскоре стали жертвами закона снижения производительности. В

XVII веке в Англии расширяется использование каменного угля, и Джон Ю. Неф

справедливо говорит в этой связи о первой английской революции, впрочем, эта

революция не сумела распространиться вширь и вызвать глубокий переворот в

тогдашней жизни. Что касается Франции, в XVIII веке там наблюдаются явные

признаки промышленного развития, одно за другим следует ряд технических

изобретений, и успехи фундаментальной науки по меньшей мере столь же блестящи,

как и по другую сторону Ла-Манша. Однако именно в Англии были сделаны

решающие шаги. Все там шло естественно, как бы само собой, и в этом состоит

увлекательнейшая загадка, которую загадала первая в мире промышленная

революция, обозначившая самый большой разрыв в истории нового времени. Так все

же почему Англия?

Английские историки столь усердно исследовали эти проблемы, что историк-

иностранец может легко потеряться в гуще споров, каждый из которых ему понятен в

отдельности, но сумма которых отнюдь не дает простого объяснения. Единственно, в

чем можно быть уверенным, так это в том, что простые и традиционные объяснения

признаны неудовлетворительными. Все более и более утверждается тенденция

рассматривать промышленную революцию как совокупное явление и как явление

медленное, а следовательно, восходящее к дальним и глубоким истокам.

На фоне трудного и хаотического роста экономики в слаборазвитых зонах

современного мира, о которых я только что говорил, самым удивительным – не

правда ли? — является то, что бум английской машинной революции, ставшей первым

опытом массового производства, принял в конце XVIII, в XIX веке и далее форму

фантастического роста национальной экономики — и при этом нигде и ни разу

двигатель этого развития не заклинило, нигде и ни разу не возникали узкие места.

Английская деревня обезлюдела, но сохранила свой производственный потенциал;

новые промышленники нашли необходимую им квалифицированную рабочую силу;

внутренний рынок продолжал развиваться, несмотря на растущие цены;

продолжалось и развитие техники,