если бы какие-либо новые

страны получили возможность в течение двадцати, тридцати или сорока лет

господствовать на внешних или даже внутреннем рынке Соединенных Штатов,

продавая там свои товары с этикеткой «Made in USA».

Короче, победа северных стран не объясняется ни лучшим ведением дел, ни

естественной игрой промышленной конкуренции (хотя более низкая заработная

плата и обеспечивала их продукции бесспорное преимущество), ни Реформацией. Их

политика сводилась к тому, чтобы просто занять место прежних победителей, не

останавливаясь при этом перед насилием. Нужно ли говорить, что эти правила игры

остаются в силе? Насильственный раздел мира во время Первой мировой войны,

подвергнутый осуждению Лениным, был не так нов как тому казалось. А разве он не

является реальностью также и современного мира? Те, кто живет в центре или вокруг

центра мира-экономики, по-прежнему обладают всеми правами над другими.

И здесь возникает второй из поставленных выше вопросов: вопрос членения любого

мира-экономики на концентрические зоны, все менее благополучные по мере

удаления от процветающего центра.

Блеск, богатство, радость жизни соединяются в центре мира-экономики, в его сердце.

Именно здесь, под солнцем истории, жизнь обретает свои самые яркие цвета; цены

здесь высоки, но высоки и доходы, здесь вы найдете банки и лучшие товары, самые

выгодные ремесленные или промышленные производства и организованное на

капиталистический лад сельское хозяйство: отсюда расходятся и здесь сходятся

дальние торговые пути, сюда стекаются и драгоценные металлы, сильная валюта,

ценные бумаги. Здесь образуется оазис передовой экономики, опережающий другие

регионы. Путешественник отметит это, попав в XV веке в Венецию, в XVII — в

Амстердам, в XVIII — в Лондон, а сегодня в Нью-Йорк. Здесь обычно развиваются

самые передовые технологии и их неизменная спутница — фундаментальная наука.

Здесь же находят пристанище «свободы», которые нельзя отнести полностью ни к

мифам, ни к реальности. Вспомните, что называлось жизненной свободой в Венеции

или свободами в Голландии и Англии!

Это высокое качество жизни заметно снижается, когда попадаешь в соседние страны

промежуточной зоны, постоянно соперничающие, конкурирующие с центром. Там

большинство крестьян лишены свободы, там вообще мало свободных людей; обмены

несовершенны, организация банковской и финансовой системы страдает неполнотой

и нередко управляется извне, промышленность и ремесла относительно

традиционны. Как ни поражает своим блеском Франция XVIII века, ее уровень жизни

не может сравниться с английским. Откормленный Джон Буль потребляет много мяса

и носит кожаные башмаки, в то время как тщедушный, изможденный,

преждевременно постаревший Жак-простак питается хлебом и ходит в деревянных

сабо.

Однако какой далекой и благополучной кажется Франция, когда попадаешь в

периферийные районы мира-экономики! Около 1650 года (примем в качестве

ориентира эту дату) центром мира является маленькая Голландия или, точнее,

Амстердам. Промежуточную, вторичную зону составляет оставшаяся часть активно

живущей Европы, т.е. страны побережья Балтийского и Северного морей, Англия,

земли Германии, расположенные в долинах Рейна и Эльбы, Франция, Португалия,

Испания, Италия к северу от Рима. К периферии относятся — Шотландия, Ирландия,

Скандинавия на севере, вся часть Европы, расположенная к востоку от линии Гамбург

— Венеция, часть Италии, лежащая к югу от Рима (Неаполь, Сицилия), наконец, по ту

сторону Атлантического океана вся европеизированная часть Америки, составляющая

самую далекую периферию. За вычетом Канады и только что возникших английских

колоний в Америке, весь Новый Свет целиком живет под знаком рабства. Точно так

же вся Восточноевропейская периферия, включая Польшу и лежащие за ней земли,

представляет собой зону повторного закрепощения крестьян, т.е. крепостного права,

которое, почти исчезнув, как на Западе, в XVI веке было снова восстановлено.

Короче, европейский мир-экономика в 1650 году являет собой соединение, в котором

сосуществуют самые разные общества — от уже капиталистического в Голландии до

крепостнических и рабовладельческих, стоящих на самой низшей ступени лестницы

общественного прогресса. Эта одновременность, синхронность ставит уже, казалось,

решенные проблемы. Действительно, само существование капитализма зависит от

этого закономерного расслоения мира: внешние зоны питают промежуточные и,

особенно, центральную. Да и что такое центр, если не вершина, если не

капиталистическая суперструктура всей конструкции? По закону взаимности, если

центр зависит от поставок с периферии, то и она зависит от потребностей центра,

диктующего ей свою волю. Ведь именно Западная Европа как бы вновь «изобрела» и

экспортировала античное рабство в Новый Свет, именно ее экономические нужды

вызвали вторичное закрепощение крестьян в Восточной Европе. Все это придает вес

утверждению Иммануэля Валлерстайна о том, что капитализм является порождением

неравенства в мире; для развития ему необходимо содействие международной

экономики. Он является плодом авторитарной организации явно чрезмерного

пространства. Он не дал бы столь густой поросли в ограниченном экономическом

пространстве. Он и вовсе не смог бы развиваться без услужливой помощи чужого

труда.

Это положение объясняет ход истории иначе, чем привычная последовательная

схема: рабовладение, феодализм, капитализм. Оно выдвигает во главу угла

одновременность, синхронность — категории со слишком яркой спецификой, чтобы их

действие оставалось без последствия. Однако и это положение не объясняет всего, да

оно и не способно все объяснить. Ограничиваясь одним лишь пунктом, который я

считаю крайне существенным для возникновения современного капитализма, я хотел

бы кратко показать, что происходит в эту эпоху за пределами европейского мира-

экономики.

Действительно, до конца XVIII века и возникновения подлинно мировой экономики в

Азии существовал ряд прочно утвердившихся и надежно функционировавших миров-

экономик — я имею в виду Китай, Японию, Индию в совокупности с островами

Малайского архипелага, Страны Ислама. Как правило, — и, впрочем, справедливо —

говорят, что взаимоотношения между этими экономиками и экономикой Европы

были поверхностными, что они вовлекали в свою орбиту лишь торговлю некоторыми

предметами роскоши, в частности, перцем, специями, шелком, которые покупались за

наличные деньги, и что этот обмен был незначительным по сравнению с огромными

экономическими массами этих миров. Это, разумеется, верно, но верно и то, что эти

ограниченные и рассматриваемые как поверхностные обмены точно отражают ту

долю, которую определял себе крупный капитал в обоих мирах, и это не является,

просто не может быть случайным. Я даже прихожу к мысли, что любой мир-

экономика часто управляется снаружи. Это настойчиво утверждает долгая история

Европы, и никому и в голову не придет упрекать ее в том, что она выделяет, как

исключительные, такие события, как прибытие Васко да Гамы в Каликут в 1498 году,

остановка в 1595 году голландца Корнелиуса Хаутмана в Бантаме, в то время крупном

городе на острове Ява, победа Роберта Клайва в битве при Плесси в 1757 году,

отдавшая Бенгалию в руки англичан. Судьба носит семимильные сапоги и наносит

удары издалека. 

III

Я уже говорил о существовании в Европе целой последовательности сменявших друг

друга миров-экономик, когда рассказал о центрах, которые поочередно их

образовывали и вдыхали в них жизнь. Следует уточнить, что до 1750 года такими

господствующими центрами были всегда города, города-государства. Ибо об

Амстердаме, еще господствовавшем в середине XVIII века над миром-экономикой,

можно сказать, что это был последний в истории город-государство, полис. За ним

лишь слабо угадывается тень правящих институтов Соединенных провинций.

Амстердам царит один, как яркий маяк, который виден в любой точке мира от

Антильских островов до берегов Японии. Однако примерно около середины века

Просвещения начинается другая эпоха. Новый центр, Лондон — уже не город-

государство, это столица Британских островов, дающих городу непреодолимую силу

национального рынка.

Итак, две фазы: фаза экономик, создаваемых и доминируемых городами, и фаза

национальных экономик. Все это мы рассмотрим очень бегло, не только по тому, что

вы в курсе этих известных фактов, не только потому, что я уже об этом говорил, но

также и потому, что единственное, что следует принимать в расчет, на мой взгляд, это

совокупность этих известных фактов, ибо лишь с учетом этих фактов в их

совокупности проблема капитализма предстает и освещается по-новому.

До 1750 года Европа поочередно вращалась вокруг одного из главных городов,

превращавшихся благодаря их особой роли в священных идолов — вокруг Венеции,

Антверпена, Генуи, Амстердама. Между тем, ни один из городов этого ранга не

господствовал над экономической жизнью в XIII веке. Европа, однако, к этому

времени уже представляла мир-экономику, обладающий своей структурной

организацией. Средиземное море, завоеванное на некоторое время мусульманами,

вновь стало открытым для христианского мира, и благодаря торговле с Левантом

Запад приобрел там важные форпосты, без которых, разумеется, не может идти и

речи о существовании какого-либо мира-экономики, достойного такого названия.

При этом в Европе отчетливо обозначились два ведущих региона — Италия на Юге и

Нидерланды на Севере. Вся же система обрела свой центр тяжести между двумя этими

зонами, на полпути между ними: им стали ярмарки Шампани и Бри, ярмарки,

образовавшие нечто вроде искусственных городов в окрестностях Труа – почти

большого города — и трех городов поменьше: Провен, Бар-сюр-Об и Ланьи. Было бы

преувеличением сказать, что этот центр тяжести пришелся на пустое место, тем более,

что он был не очень удален от Парижа, бывшего тогда крупным торговым центром,

чье значение усиливалось благодаря великолепию двора Людовика Святого и

исключительному престижу Парижского университета. Все это чутко уловил историк

гуманизма Джузеппе Тоффанин, написавший книгу с характерным названием «Век

без Рима» («Il Secolo senza Roma»), имея в виду XIII век, в течение которого Рим

утратил, а Париж приобрел культурное первенство в Европе. Между тем, очевидно,

что блистательное положение Парижа в этот период имеет некоторое отношение к

шумным и деятельным ярмаркам Шампани, бывшим почти постоянно действующим

местом международных встреч купцов. Сукно и полотно с Севера, из Нидерландов, в

широком смысле этого географического понятия, из обширной туманности семейных

мастерских, обрабатывающих шерсть, пеньку, лен на пространстве от Марны до

Зейдер-Зе, обменивались на перец, пряности и серебро итальянских торговцев и

ростовщиков. Этих ограниченных обменов предметами роскоши хватило, однако, для

того, чтобы запустить огромный механизм торговли, промышленности, транспорта и

кредита, сделав эти ярмарки экономическим центром Европы того времени.

Закат ярмарок Шампани происходит в конце XIII века по разным причинам: здесь и

установление прямой связи по морю между Средиземноморьем и Брюгге, начиная с

1297 года — морской путь одерживает верх над сухопутным, здесь и использование

торговых маршрутов между Севером и Югом, пролегающих через немецкие города,

через перевалы Симплон и Сен Готар, здесь, наконец, и развитие производства в

итальянских городах: раньше они довольствовались тем, что окрашивали суровые

ткани, доставленные с Севера, теперь же они сами начали их выпуск; во Флоренции

начинает развиваться шерстяное производство (Arte della lana). Главной же причиной

был тяжелый экономический кризис, последовавший вскоре после эпидемии «черной

смерти» в XIV веке и сыгравший свою обычную роль: Италия, наиболее сильный из

участников ярмарок в Шампани, вышла из этого испытания победительницей. Она

приобрела или вернула себе роль неоспоримого центра европейской жизни. Она стала

контролировать все обмены между Севером и Югом, и к тому же товары,

прибывавшие в Италию с Дальнего Востока через Персидский залив, Красное море и

перевозимые караванами Леванта, заведомо открывали для нее все рынки Европы.

По правде говоря, первенство Италии в течение долгого периода означало

одновременное господство четырех городов — Венеции, Милана, Флоренции и Генуи.

Лишь после поражения Генуи в 1381 году началось долгое, не всегда спокойное

царствование Венеции. Оно, однако, продлилось более века — пока Венеция

продолжала господствовать в торговле с Левантом и оставалась для всей Европы,

толпившейся в ее передней, основным поставщиком изысканных товаров. В XVI веке

Антверпен потеснил город Св. Марка, а дело в том, что он превратился в гигантский

склад перца, доставляемого португальцами через Атлантический океан в порт на

Шельде, благодаря чему он стал огромным центром, подчинившим торговлю