огня, с тех пор как покинули город.

— Ну, в лесу посидим…

— В лесу еще холоднее.

— Костер разведем…

Но Степочка был непреклонен. Он заранее составил себе план путешествия и не хотел от него отступать. По этому плану, всю первую ночь они должны были провести в плавании, чтобы поскорее уплыть как можно дальше от города. Тогда их не догонят.

— Вот солнце встанет, согреемся, — сказал он.

Но сам понимал, что солнце встанет еще очень не скоро. Ему тоже было холодно и тоже хотелось спать. Поразмыслив, он предложил:

— Давай ляжем рядом на невод, под скамейками. Прижмемся друг к другу, и нам будет тепло.

Действительно, на дне челнока было немного теплее. Они обнялись, грея друг друга. И Коля уснул.

Это был беспокойный, тяжелый сон, часто прерывавшийся. Коля просыпался от холода всякий раз, когда Степочка вставал, а Степочке приходилось вставать часто, потому что течение прибивало челнок к берегу и нужно было отталкиваться. Степочка ложился, и Коля засыпал снова. При каждом его пробуждении созвездия меняли свое положение в небе. Ночь двигалась.

Наконец он проснулся от такого нестерпимого холода, что больше заснуть не мог. Светало. Звезды исчезли, и края маленьких облачков в вышине розовели от солнца. Там, в небе, уже началось утро. Но внизу солнце еще не появлялось, и все было скрыто туманом, белым и плотным. Туман обступал челнок со всех сторон, как стена, и что за этой стеной — разглядеть было невозможно.

Степочка сидел за веслами и греб. Коля поймал на себе его взгляд и, закрыв глаза, притворился спящим. Ему не хотелось разговаривать. Нестерпимая тоска томила его. Он не сразу понял, отчего ему так тоскливо. Нет, не от холода. Ему плохо потому, что сам он нехорош. Он сделал что-то скверное, несправедливое. Вот только надо вспомнить, что он сделал.

И вдруг он вспомнил. Мама!

Он бросил ее, оставил совсем одну. Его мучило, что Степочка считает его трусом, ему Лиза сказала, что он должен быть героем, и он забыл о маме! Разве в том геройство, чтобы бросить все и бежать куда-то на Черное море? Это бегство, а не подвиг. Он просто бросил все важное, трудное, бросил на других людей и удрал. А этого важного и трудного так много! Вот подвиг — восстановить разрушенную школу. Вот подвиг — помочь Виталию Макарычу раскрыть до конца страшную тайну гибели партизанского отряда, узнать о судьбе папы. А мама… Вот самое важное дело — помочь ей жить, помочь ей перенести свое горе. Мама… Коля уехал, ничего ей не сказав, ни о чем не спросив. Зачем он так обидел маму!

Озябший, он лежал на дне челнока и от стыда не мог открыть глаз. Мама, конечно, беспокоилась о нем всю эту ночь. Она теперь ищет его по городу. Что же ему делать? Вернуться! Но как? Рассказать обо всем Степочке? Нет, Степочка не поймет его, он подумает, что Коля струсил, и будет смеяться.

И Коля решил расстаться со Степочкой, чуть только они пристанут к берегу, и вернуться в город пешком.

2

Но Степочка и не думал приставать к берегу.

— Поешь сухарей, — сказал он. И прибавил совсем так, как говорят у Жюль Верна: — Это подкрепит твои силы.

Он сам уже, отложив весла, усердно хрустел сухарями. Когда ему попадался какой-нибудь особенно твердый сухарь, он протягивал руку за борт и мочил его в реке. Грызя сухари, он деловито и бодро вглядывался в туман маленькими своими глазками, стараясь хоть что-нибудь увидеть за его пеленою. Время от времени поглядывал он и на Колю — дружелюбно, понимающе и весело.

Коля поднялся с невода, пересел на скамейку и послушно принялся за сухари. Они были крепкие, как железо, и для того, чтобы разжевать их, приходилось потрудиться немало. Работая челюстями, Коля даже немного согрелся. Но все-таки вид у него был унылый, и Степочка не мог не заметить этого.

— Тебе тяжело с непривычки, — сказал Степочка ласково и без всякой насмешки. — Ты привыкнешь, и все тебе станет легко. Мне легче, чем тебе, потому что я заранее готовил себя к плаванию, а ты нет. Человек может научиться всему: не есть, не пить, не спать, не мерзнуть. Человек не знает своих сил, их у него гораздо больше, чем он думает. Я давно об этом догадался и составил для себя такое правило: все, что может сделать другой, могу сделать и я. Ливингстон в центре Африки заболел тропической лихорадкой, температура у него была выше сорока, но нужно было идти, и он шел. Значит, и я могу идти с температурой выше сорока. Красноармеец в декабре, на разведке, переплыл начинающую замерзать реку, пять часов пролежал на снегу в мокрой одежде, следил за передвижением немцев, опять переплыл реку и доложил обо всем своему командиру. Значит, и я могу переплыть реку в декабре, значит, и я могу пять часов пролежать на снегу. Знаешь, отчего я научился ходить по балке над школьным двором? Оттого, что я думал, что партизаны ходили по этой балке в старое здание школы.

— Партизаны ходили в старое здание по балке над школьным двором? — спросил Коля.

— Наверное, ходили. Старое школьное здание было разбомблено в самом начале войны, и в первый год оккупации в верхнем его этаже был партизанский штаб. Это теперь всем известно. Я долго думал, как проникали туда партизаны. Все лестницы, ведущие в верхний этаж, разрушены. Оставался один путь — по балке над школьным двором.

«Значит, и папа ходил по этой балке», подумал Коля.

— Ты был в том месте, где они жили? — спросил он.

— Там во всем этаже сохранилась всего одна комната. Чтобы до нее добраться, здорово нужно полазить. Идешь все время, как по карнизу — сбоку пропасть. Потом попадаешь в черный коридор, поворот в темноте — и дверь. Никогда не догадаешься, что там комната.

— Осталось что-нибудь в этой комнате?

— Почти ничего. Стол, железные кровати. Видно, что на столе стоял радиоприемник — сохранилась проволочная антенна. Эти две гранаты я там нашел.

— Ну!

— Нашел несколько воззваний, написанных на пишущей машинке.

— А что в этих воззваниях?

— В них сообщается, что немцы разбиты под Москвой, что Красная Армия наступает, что партизаны мстят немцам и будут мстить. Хорошо написано! Нашел еще один документ, очень странный…

— Странный?

— Он был спрятан под половицей. Я отодвинул кровать, нечаянно наступил на одну половицу, и вдруг она поднялась. Там лежала бумажка, сложенная, и в ней написано на двух языках — слева по-немецки, справа по-русски. Вроде удостоверения…

— Что же там написано?

— А там написано, что лоцман Козиков оказал услуги и просьба ему содействовать.

— Кому оказал услуги?

— Немцам, наверно. Подписано немецким комендантом.

— А кто такой этот Козиков?

— Не знаю. Там сказано, что лоцман.

— Лоцман?

Но Степочка не ответил. Он вслушивался. Далеко в тумане, за кормой челнока, выла пароходная сирена.

Уже совсем рассвело, но туман не поредел. Он только стал цветистым от солнечных лучей, внезапно пронизавших его насквозь, и клубился вокруг челнока, как дым. Берегов по-прежнему не было видно, в двадцати шагах не было видно даже воды. И рев пароходной сирены доносился словно из другого мира.

— Ты знаешь, что это? — спросил Степочка.

— Пароход, — сказал Коля.

— Пароход-то пароход, а какой?

— Не знаю.

— «Иван Мичурин». Я его сирену даже во сне узнать могу, — сказал Степочка не без самодовольства. — Самый большой пароход на реке. Бывшая «Минерва».

«Иван Мичурин», видимо, с трудом прокладывал себе путь в тумане, и сирена его ревела почти беспрерывно. Этот рев, раздавшийся за кормой челнока, становился все громче. «Иван Мичурин» нагонял челнок.

— У Черного моря он будет через пять суток, — проговорил Степочка. — А мы — только через месяц.

— Нужно дать ему дорогу, а то он на нас наскочит, — сказал Коля. — Нужно грести к берегу.

Степочка сразу же взялся за весла. Но, вместо того чтобы грести к берегу, он повернул челнок носом против течения и двинул его вверх по реке.

Коля следил за ним с недоумением.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Иду навстречу «Мичурину».

— Зачем?

— Хочу, чтобы он взял нас на буксир.

От удивления и неожиданности Коля растерялся.

— Но ведь капитан никогда не согласится…

— Тю! — сказал Степочка. — Мы не будем у него спрашивать. Мы прицепимся сами.

И он изо всех сил ударил веслами по воде.

Сирена, на минуту затихшая, взревела снова, и голос ее на этот раз был оглушителен.

Коля невольно заткнул уши. Значит, пароход уже совсем близко!

— Степочка, — сказал Коля, когда сирена умолкла, — я не хочу на буксир. Он завезет нас, и мы не сможем вернуться…

— Вот и хорошо, — ответил Степочка. — Мы ведь не собираемся возвращаться…

Коля не решился сознаться, что собирается вернуться, и проговорил:

— Он перевернет нас…

— Небось! — сказал Степочка. — У него за кормой привязана лодка. Мы пропустим его, пройдем мимо его борта и прицепимся к лодке. Ступай на нос! Я буду грести, а ты — привязывать.

Коля послушно полез через скамейки на нос челнока. Не успел он сесть, как прямо перед собой увидел что-то черное, надвигающееся, огромное, как гора. Это был «Иван Мичурин». Он вынырнул из тумана так внезапно, что сразу оказался перед челноком.

— Степа!.. — крикнул Коля.

Степочка попытался повернуть челнок вправо. Но не успел. Коля увидел огромный борт парохода над собой. Потом толчок, грохот. Коля взлетел на воздух и упал в воду.

Вода сомкнулась над ним. Он почувствовал, что быстро движется — все вниз, вниз, вниз.

3

Потом его потащило вверх. Он вынырнул на мгновенье, наконец, и прямо перед собой, в пяти шагах, увидел громадное колесо «Мичурина» — в сияющих брызгах и клокочущей пене. Вода бурлила вокруг Коли, словно в кипящем котле, и едва он успел схватить ртом воздух, как его снова потащило вниз. Его долго несло под водой, крутя и швыряя. Так долго, что когда он снова вынырнул, «Иван Мичурин» уже скрылся в тумане. Только вода еще колыхалась, поднимая и опуская Колю.

Коля жадно, глубоко дышал, с наслаждением хватая воздух ртом.

Вдруг он вспомнил о Степочке. Где Степа?

Ни Степочки, ни челнока нигде не было видно. Берега тоже не было видно. Проклятый туман все заволакивал.

Коля медленно поплыл наугад. Он давно умел плавать, но теперь почувствовал, что плыть ему гораздо труднее, чем обычно. Он был в башмаках, и башмаки, намокшие, полные воды, тянули его вниз.

Он понял, что надо разуться. Но едва он протягивал руки, собираясь развязать шнурки башмаков, как погружался,