Дальше мне предстоит идти одному. Деррида Ж.
О многом следует сказать, но для этого у меня сегодня нет настроения.
Слишком многое высказано о том, что с нами случилось здесь, и случилось со мной в связи со смертью Жиля Делёза. Той смертью, которой мы, без сомнения, страшились (зная о том, что он так болен), но еще более с этой смертью здесь (cette mort-ci). С этой невообразимой картиной, с этим событием будет нарастать, если это вообще представляется возможным, бесконечная скорбь от другого события. Делёз-мыслитель, помимо всего, – это мыслитель события и всегда вот-здесь происходящего события (cet evenement-ci). Он оставался мыслителем события от начала и до конца. Я перечитал то, что он сказал о событии уже в 1969 году, в своей наиболее замечательной книге «Логика смысла». Делёз цитирует Жо Боске [Joe Bousguet] («Мою тягу к смерти, – говорил Боске, – которая была поражением воли, я заменяю на страстное желание смерти, ставшее апофеозом воли»), а затем продолжает: «В этой перемене нет, по сути, ничего, кроме изменения воли: это что-то вроде прыжка на месте, совершаемого всем телом, меняющим свою органическую волю на духовную.Тело желает теперь не того, что именно происходит, а чего-то такого в происходящем, что совмещалось бы с ним по законам скрытого, юмористического соответствия: События. Именно в этом смысле Amor fati сопровождает борьбу свободного человека.» (Аналогичные фрагменты можно приводить бесконечно.)
Да, слишком много сказано о времени, которое я делил с Делезом, наряду со многими другими представителями моего «поколения»; об удаче, которая сопровождала мое мышление благодаря ему, благодаря его мышлению. С самого начала все его книги (но прежде всего «Ницше», «Различие и повторение» и «Логика смысла») не только провоцировали мое мышление, но в каждый момент времени не давали мне покоя. Опыт этого беспокойства, достаточно сильного, соответствовал или почти совпадал с «тезисами» – если так можно сказать, – в которых слишком очевидной становилась дистанция, так лелеемая мной, принимаемая мной с таким наслаждением, «жест», «стратегия», «манера»: письма, речи, быть может, чтения. Согласно «тезисам» (но это слово не подходит) и, в частности, тезису, относяшемуся к различию, которое не сводится к диалектическому противопоставлению. Различие «более основательно», чем контрадикция («Различие и Повторение»), различие в радостно повторяющемся утверждении («да, да»), принимая во внимание симулякр, Делез остается, без сомнения, несмотря на многие расхождения, одним из тех, кого я считал наиболее близким себе среди всех, кто представлял мое «поколение». Я никогда не испытывал в себе даже слабого сопротивления его дискурсу, даже, если не соглашался с его позицией или с рядом пропозиций в Анти-Эдипе. (Однажды я рассказал ему об этом, когда мы вместе возвращались из университета Нант на машине, – там он выступал с защитой Спинозы). Или, возможно, с такой идеей философии, которая состоит в «творчестве» концептов.
Когда-нибудь мне захочется объяснить, каким образом согласие на уровне философского «содержания» не исключает всякого рода различия, – еще сегодня я не знаю как именовать или располагать такое «противоречие». (Делез благожелательно воспринял идею публикации нашего с ним долгого импровизированного разговора на эту тему, но затем мы ждали, слишком долго мы ждали). Я знаю только, что эти различия не служили чему-нибудь, но только дружбе между нами. В моих положениях нет тени, знака, которые могли бы указать на такую противоположность. Такое бывает столь редко в нашей среде, что мне хотелось бы отметить это здесь в данный момент. Такая дружба не исходит из исключительного, единственного факта, подобно тому, как это происходит у врагов.
Верно, что мы редко виделись, особенно в последние годы. Но я все еще мог слышать хихиканье его голоса с небольшой хрипотцой, который рассказывал мне много такого, что мне нравилось, и о чем напоминали прощальные строки письма: «Мои лучшие пожелания и всего хорошего». То же самое он нашептывал мне с дружеской иронией во дворе Сорбонны летом 1955, когда я провалился на экзаменах. Или еще, в таком же одиночестве старости: «Больно видеть тебя, проводящим так много времени в этом институте (Международном философском колледже). Лучше бы ты писал …». Я вспоминаю памятные дни коллоквиума по Ницше в Кериси в 1972, и еще многое, много других моментов, которые касались меня. Безусловно с Жаном-Франсуа Лиотаром (который сейчас рядом), мы ощущаем сегодня одиночество, отчаяние и меланхолию в том, что можно было бы обозначить ужасным и фальшивым словом «поколение». Любая смерть, конечно, уникальна и поэтому необычна, но что можно выразить в термине необычность, когда от Батая до Альтюссера, от Фуко до Делеза, которые шли разными путями, мы объединяем их в слове «поколение», как в некую серию, – а Делез был также философом сериальной сингулярности, – все эти непохожие смерти?
Да, мы все влюблены в философию. Кто может отрицать это? Но, верно, (он сказал это), Делез был в этом «поколении» тем, кто «делал/мастерил» (faisait) ее более весело, более невинно. Я полагаю, он не любил слово «мыслитель», которым я обозначил его выше. Он предпочел бы слово «философ». В этом смысле он призывал быть «более невинным (лишенным чувства вины) в осуществлении/делании философии». Без сомнения, его позиция оставила глубокий след в современной философии, след, который есть он сам, несравнимый ни с кем. След великого философа и великого учителя. Историки философии, которые исследуют характер конфигурации и выборки его собственной генеалогии (стоики, Лукреций, Спиноза, Юм, Кант, Ницше, Бергсон и т.д.) обратят внимание на то, что он был также изобретателем философии, который никогда не ограничивал себя рамками какой-либо философской «области» (он писал о живописи, кино, литературе, Бэконе, Льюисе Кэрролле, Прусте, Кафке, Мелвилле и т.д.). И я хочу откровенно сказать здесь, что я любил и восхищался его манерой, – всегда безошибочной, – манерой обращения к образу, газетам, телевидению, к публичной сцене и к тем трансформациям, которые во множестве произошли за последние десять лет.
Экономия и бдительное отступление. Я ощущал солидарность с тем, что он делал и говорил об этих вещах, например в интервью «Либерасьон» по поводу публикации «Тысячи плато» (в стиле его памфлета 1977 года). Он сказал: «Кто может знать, что за истекший период случилось с книгой. Уже несколько лет мы переживаем реакцию почти в каждой области. Неразумно полагать, что книги остались вне процессов реакции. Люди все больше заняты фабрикацией литературного пространства, – но также юридического, экономического и политического, которые по своей природе реакционны; эти пространства более нетворческие и сдавливающе/сжимающие. Я думаю, что в сложившейся ситуации нужна систематическая работа, – анализировать то, что мы полагаем свободой». Это «хуже, чем цензура», – добавлял он, – но такая заколдованность не может быть преодолена по необходимости». Может быть, может быть.
Подобно Ницше, Арто, Бланшо и многими другими, кем он восхищался, Делез никогда не выпускал из внимания альянс, сложившийся между необходимостью и алеаторностью, между хаосом и безвременьем. Когда я писал о Марксе в критический момент, три года назад, я услышал (в период моего исследования), что он планировал сделать то же самое. И я глубокой ночью перечитал то, что он написал об этом в 1990: «…Феликс Гваттари и я всегда считались марксистами, может быть по разному, но все равно вместе. Мы не верили политической философии, которая должна была бы стать центральным моментом анализа капитализма и его развития. Что нас интересует более всего, так это анализ капитализма как имманентной системы, которая постоянно утаивает свойственное ей ограничение, и всегда обнаруживает его в более широком контексте, потому что ограничение и есть Капитал как таковой.»
Я собираюсь заново прочитать Жиля Делеза, чтобы учиться, и я буду совершенно одинок в этой долгой беседе, которую мы собирались провести вместе. Я думаю, что мой первый вопрос будет обращен к Арто и делезовской интерпретации «тела без органов», затем к слову «имманенция», которая столь настойчиво присутствовала в его творчестве, чтобы помочь или позволить ему сказать нечто, что, без сомненья, все еще остается для нас тайной. И я попытаюсь рассказать ему, почему его мышление никогда не покидало меня, уже почти сорок лет. Но как я смогу это сделать после того, что произошло?
