революция и пытка. Возможно, я должен буду допустить, что терзающий меня, допрашивающий меня с пристрастием вопрос может действительно иметь какую-нибудь связь с тем, что структурирует аксиоматику той или иной демократии, а именно с оборотом, возвращением к себе круга и сферы, и, следовательно, с самостью Единого, с autos автономии, с симметрией, с однородностью с тем же самым, подобным и, в конечном счете, с самим Богом — иными словами, с тем, что несовместимо, что диссонирует с иной истиной демократического: истиной другого, разнородного, гетерономного, асимметричного, рассеянной множественности, анонимного «какого-то», «неважно кого», неопределенного «каждого». Ибо Бог демократии, о котором говорит Токвиль, — это суверенная причина и цель самого себя, он также еще и похож на чистое Действие, на energeia первого движущего (to kinoun proton) Аристотеля, и это сходство по-прежнему призывает нас мыслить. Не двигаясь и не будучи движимым, эта чистая энергия или действие сообщает движение всему, движение, возвращающее к себе, движение, как уточняет Аристотель, круговое, поскольку первое движение всегда движение циклическое. И то, что его порождает или вдохновляет,— это желание. Бог, чистое действие первого движущего, одновременно является эрогенным и мыслимым. Он, если так можно выразиться, желанный, желаемый (eromenon), предмет желания (to proton orekton) в качестве предмета мысли (to proton noeton), который мыслит себя само, являясь мыслью о мысли (enoesis noeseos noesis). Аристотель, и это будет важно для нас, также определяет этот первый принцип как жизнь (diagoge— Александр в комментариях к этому пассажу использует zoe и zen для «жизни» и «жить»), образ жизни, провождение жизни, что может быть сопоставимо с той жизнью, которой мы можем жить только в течение очень короткого времени (mikron khronon). Эта жизнь превосходит жизнь людей, эта жизнь, которой первое движущее живет постоянно, всегда, непрерывно, что для нас невозможно (adunaton). Именно в этом energeia чистого акта есть «наслаждение» собой (edone), круг наслаждения собой. Энергия Бога и первого движущего является, таким образом, одновременно желаемой, желательной (eromenon, to proton orekton) и наслаждающейся. Наслаждение собой, круговая и зеркальная самопривязанность, аналогичная мысли о мысли или согласованная с мыслью мысли (noesis noeseos). Мы не должны никогда разъединять вопрос желания и наслаждения, когда говорим о политике, особенно демократической, о наслаждении сознательном или бессознательном, о расчете и о неисчисляемом, которым дают место желание и наслаждение. Все является циклическим, круговым и сферическим в том, что, таким образом, приводит в движение energeia первого движущего, тогда как неизменность субстанции оказывается связана с круговой вечностью движения. Если имеется кругообразность того, что, в итоге, является оборотом и вечным возвращением, так это конечность времени. Бог, первое движущее или чистый акт, не бесконечен, ни в смысле apeiron, безграничного, не имеющего горизонта, контура, окружности, eidos’a, ни в смысле гегелевской дурной бесконечности, ни даже в смысле бесконечной кантовской идеи, ни в смысле бесконечности наполненного присутствия. После длинных исторических размышлений о количестве сфер и небес, приводимых таким образом в движение, Аристотель заключает, что «первое движущее, будучи неподвижным, одно и по определению (logos), и по числу (en аra kai logokai arithmoto proton kinoun ak’ meton); стало быть, всегда и непрерывно движущееся также только одно (kai to kinoumenon ара aei kai sunekhos)» («Метафизика», Книга XII, 1074 a) 5.
Если, пытаясь сообщить вам о мучительном вопросе, я ссылаюсь на «Метафизику» Аристотеля, прежде чем перейти к его «Политике», то делаю это потому, что последняя фраза этой книги предлагает нам политическую аналогию. Аристотель цитирует «Илиаду» (II, 204). Конец этой двенадцатой книги кажется подписанным, отмеченным суверенным авторитетом Гомера, его словом и его вердиктом, в том месте, где сам он в свою очередь цитирует слово суверенной власти. В этой сцене присутствуют Афина, дочь Зевса, и Одиссей, который сам сравнивается с Зевсом. Речь эта носит эллиптический характер и, таким образом, выглядит как сентенция. Она цитирует вердикт и точно так же сама оказывается под охраной суверенной власти. Итак, что же она говорит? Она произносится, она высказывается, провозглашая Одного и суверенитет Одного, Единого сверх и помимо рассеивания множества. Эти стихи предостерегают от правления многих, предостерегают от polykoirania. Таким образом, Аристотель извлекает эти слова из длинной тирады. Сделав внушение «кому-то из народа» (demou andra), после предупреждения, что «всем здесь не царствовать нам, аргивянам», в двух стихах читателю представляется нравоучительная, перформативная и повелительная сентенция: «нет в многовластии блага, да будет единый властитель» (ouk agathon polukoiranie. Eis koiranos esta, eis basileus)»6.
Мы еще будем позже, и без Платона, и без Аристотеля, и без Руссо, говорить об одном Боге, едином Боге или Божественном Едином, Боге, который никогда не соразмерен демократии или который всегда соразмерен только своей собственной идее. Вот вся эта тирада:
Смолкни, несчастный (daimoni), воссядь и других совещания слушай, / Боле почтенных, как ты! Невоинственный муж и бессильный, / Значащим ты никогда не бывал ни в боях, ни в советах. / Всем не господствовать, всем здесь не царствовать нам, аргивянам! / Нет в многовластии блага, да будет единый властитель, / Царь нам да будет единый, которому Зевс прозорливый / Скиптр даровал и законы 7.
Текст отсылает к Зевсу, от которого и пошли все цари. Зевс — сын. Здесь начало рода. Поражение отца, умерщвление Urvater’а, как сказал бы Фрейд, отцеубийство и цареубийство оказываются в связи с некоторой генеалогической, сыновней и, главным образом, фратерналистской интерпретацией демократического равенства (свобода, равенство, братство): чтение договора, устанавливающего равенство между сыновьями и соперничающими братьями в отношении наследия отца, во имя разделения kratos в demos. Зевс — это в первую очередь сын, ребенок мужского пола и преемник, которому хитростью (metis), а также с помощью своей матери удается ускользнуть от времени. Зевс, таким образом, подчиняет себе своего отца Кроноса, который в свою очередь подчинил себе своего отца, Урана, в свою очередь лишив его мужской силы. Подчиняя себе время, кладя пределы бесконечному порядку времени, если можно так выразиться, Зевс утверждает при этом свой суверенитет. Можно было бы придать этой формулировке чрезмерный масштаб, доведя ее до точки, где она подходит к концу времени, его конечности или финитности, наконец, к суверенитету как моменту принятия решения, которое кладет, в неделимой точке своего действия, конец как времени, так и языку (мы обнаружим позже, ради чего это делается).
Через эту теогонию отцеубийства проходит ожесточенная политическая борьба за монархическую власть, и намерение Кроноса здесь состоит в том, чтобы помешать одному из своих сыновей добиться того, чтобы его место было овеяно «царской честью среди Бессмертных» (Гесиод, «Теогония» 461—462). Среди стражей, охранявших его маленького сына — Зевса, который сам представляет собой соединение хитрости и силы, находятся Кратос и Бия, власть и необоримая сила. Эта мифологическая теогония суверенитета, не важно, является она основополагающей или нет, принадлежит, пусть даже и не открывая его, длинному циклу, одновременно, патерналистской и патриархальной и, следовательно, маскулинной политической теологии, идущей по линии отец—сын—братья. Я бы назвал ее также самоцентрической Теогонией или политической теологией (несмотря на некоторые возражения, идущие со стороны знатоков Бодена и Гоббса, о которых я не могу здесь распространяться), приведенной в действие или переданной через «нововременную» политическую теологию монархического суверенитета и даже через неслыханную политическую фаллоцентрическую, фалло-патерно-филио-фратерно-самоцентрическую теологию суверенности народа — одним словом, демократического народовластия. Атрибут «самоцентрический» проходит через все другие атрибуты и разом их объединяет (атрибуты фаллоса, отца, супруга, сына или брата). Самоцентричность могла бы быть заменена само-кратией, если бы это не было плеоназмом. Идея силы (kratos), власти и господства аналитически заключена в концепции самости.
Говоря об округлости или о самопроизвольном вращении, говоря о тропе, обороте и, в целом, возвращении, даже прежде любой оппозиции между physis и его другими (и именно здесь собственное место силы и различий сил), я не указываю, и повторю это еще раз, ни на чисто идеальную объективность геометрического круга, ни на геологическую возможность знания об округлости или шаровидности Земли, хотя в современном смысле, который уже не принадлежит ни стоикам, ни апостолу Павлу, идея космополитической демократии предполагает, может быть, и тео-космогонию, и космологию, и видение мира, определяемые сферической округлостью шара. Мондиализация: глобализация. Когда-то небесный свод представлялся нам поворачивающимся колесом. Может быть, чуточку позже мы постараемся формализовать всегда существующий в образе этого колеса, этой дороги, возвращающейся к себе самой, этого еще одного оборота, округлости оборота и башни как возвращения к себе, закон ужасающего и самоубийственного авто-иммунитета, колесный механизм самоубийства, вовлекающий уникальным образом круговое совмещение, существующее между силой и правом, силой и справедливостью, силой и правом сильного.
Как бы мы мало ни знали о том, что должна значить «демократия», необходимо еще, может быть, благодаря какому-то предпониманию, все же что-то об этом знать. И вот, снова герменевтический круг делает свой поворот. Необходимо предвосхитить наше понимание, сколь бы малым ни было это предвосхищение, надо двигаться вперед, в горизонте, очерчивающем смысл слова, чтобы попытаться лучше понять то, что «демократия» сможет означать, что она должна будет, в действительности, значить. Мы уже располагаем некоторой «идеей» того, что «демократия» должна была бы значить, уже будет значить, — и здесь идея, идеал, eidos или idea, указывает также на окружность контура, границу, окружающую видимую форму. Если бы у нас не было идеи демократии, нас не волновала бы ее неопределенность. Мы не пытались бы прояснить ее смысл, даже взывая к ее пришествию.
Но колесо вопроса еще не там, не там, где я чувствовал себя колесованным этим вопросом, в том месте, к которому я хотел бы постараться вернуться вместе с вами.
РАСПУЩЕННОСТЬ И СВОБОДА: СВЕРНУВШИЙ С ПРЯМОГО ПУТИ
Вы начинаете находить это вступление чересчур хитроумным (rouee). Что же означает прилагательное «хитроумный» (rouee), прежде чем я введу существительное «rouerie» («мошенничество»)? Литтре определяет слово «rouerie» («мошенничество») так: «ср. действие, плутовство». Причастие «roue» может тогда обозначать кого-то или действие кого-то, чья хитрость, изворотливость и даже ловкость, metis, проявляют себя злоумышленным, зловредным или вредоносным образом. Таким образом, мошенничество, вероятно, заслуживает колеса, а именно казни, состоящей в том, чтобы быть «колесованным», высеченным на колесе или, во всяком случае, на-казанным за нарушение законов или преступление против нравственности. Кроме того, Литтре определяет значение слова «roue» еще как «человек, лишенный принципов и безнравственный». Это развратник — человек, который «ко всему относится без уважения».
«Развратник» (будем так переводить слово roue) — тот, кто сбился с верного пути, что-то вроде бродяги и разбойника (le voyou). Приведенная в той же самой словарной статье цитата из Сен-Симона открывает нам собственно политическое измерение этого слова, которое интересует
