ними, которые борются не только за секуляризацию политики (сколь бы двойственной она ни оставалась), не только за появление светской субъективности, но и за такую интерпретацию коранического наследия, которая привела бы к возобладанию, появлению как бы изнутри демократических возможностей, которые в нем, вероятно, скрыты от невооруженного взгляда и не обозначаются словом «демократия», точно так же, как они не прочитывались в Ветхом и Новом Завете.
2. Во-вторых, если посмотреть на это с определенной точки зрения, приостановка избирательного процесса в Алжире, возможно, является типическим событием, характерным для всех покушений на демократию, осуществляющихся во имя демократии. Алжирское правительство и значительная, хотя и не преобладающая, часть алжирского народа (и даже иностранцев, живущих в Алжире) считали, что приведенный в действие избирательный процесс вполне демократическим образом положил бы конец демократии. Поэтому они предпочли сделать это сами. Они суверенным образом приняли решение приостановить, по крайней мере на время, демократию во имя ее собственного блага, чтобы позаботиться о ней, чтобы предохранить ее от худшей и более вероятной агрессии. Ценность такого маневра, по определению, никогда не сможет быть подтверждена или опровергнута. Ибо стратегическое и суверенным образом принятое решение в данном случае не является лабораторным экспериментом, которому можно дать задний ход: оно необратимо воздействует на тот процесс, который мы анализируем. В любом случае, гипотеза состоит в том, что происходит захват власти или передача власти (kratos) народу (demos), который на основании волеизъявления избирательного большинства и в соответствии с демократическими процедурам пришел бы к уничтожению демократии. Итак, в каком-то смысле здесь имеет место самоубийство демократии. Демократия всегда была предрасположена к самоубийству, и если у нее и есть какое-то будущее, то только при условии иного осмысления жизни и жизненной силы. Вот почему я недавно подчеркивал, что чистое действие (actus purus) определяется Аристотелем как жизнь.
Что же касается этого автоиммунного самоубийства, то здесь имеет место парадигматический процесс: фашистские и нацистские формы тоталитаризма пришли к власти, захватили власть в ходе динамически развертывающегося процесса выборов, формально соответствующих нормам и формально демократических. Учитывая, что плебс также в каком-то смысле является народом, или демосом, мы оставим здесь открытыми серьезные вопросы легитимности или демократической законности плебисцита — как и демагогии вождей, leader, Fuhrer и Duce, — а с другой стороны, вопросы, связанные со всеми формами прямой, или непредставительной, демократии, референдумом и выборами на основании прямого всеобщего голосования и т.д. Наиболее общая апория в отношении этого второго пункта связана с самой свободой, со свободой игры в понятии демократии: должна ли демократия оставлять на свободе и у власти тех, от кого может исходить опасность посягательств на демократические свободы, кто может положить конец демократической свободе во имя демократии и большинства, которое они могут объединить вокруг себя? Кто и на что может опереться, находясь по ту и другую сторону этого фронта, чтобы говорить о самой демократии, подлинной демократии, демократии как таковой, в то время как настоящее понятие самой по себе демократии, в своем однозначном и прямом смысле, в настоящий момент и навсегда отсутствует? Когда самые злостные враги демократической свободы поддержаны арифметическим большинством, они, по крайней мере с помощью риторически правдоподобной симуляции (и самые фанатичные исламисты способны при случае так действовать), могут представляться самыми большими демократами. Это — одно из многочисленных перверсивных и авто-иммунных следствий аксиоматики, определенной еще у Платона и Аристотеля. Такова перверсивность двойной пары: пары «свобода и равенство», с одной стороны, и пары «равенство в количественном отношении» и «равенство на основании достоинства», с другой («Esti ditton to non: to men gar anthmo, to kat’ axian estin…»). Ибо во имя одной пары, пары «свобода и равенство», принимается закон количества («равенство в количественном отношении»), который в результате разрушает обе эти пары: и пару двух равенств («равенство в количественном отношении» и «равенство на основании достоинства»), и саму пару — «равенство—свобода».
3. Наконец, в-третьих, этот исходный посыл (envoi) демократии, первый шаг демократии, призывает к отсыланию (renvoi) демократии. «Посыл» как эмиссия, как миссия, которая направляет на путь, как наследование, называется здесь — с самого первого шага — отсыланием. Отсылание как отсрочка и как исключение, как одновременно убийство и самоубийство. Следуя по пути, указанному этим наиболее показательным событием, мы могли бы постараться предпринять еще более сильную его формализацию. Тем более, что мы имеем не один, а целый ряд взаимосвязанных примеров, свидетельствующих об авто-иммунной извращаемости демократии: колонизация и деколонизация — и то и другое было опытом авто-иммунизации, в ходе которой жесткое навязывание культуры и политического языка, считающихся тождественными греко-европейскому политическому идеалу (в послереволюционный период, конституционная монархия во время колонизации, затем республика и французская демократия и затем алжирская), привело к тому, что было прямо противоположно демократии (французский Алжир), затем способствовало так называемой гражданской войне, фактически войне за независимость, которая велась во имя политических идеалов, к которым апеллировала колониальная власть; затем новая власть должна была сама прервать текущую демократизацию, она должна была прервать нормальный избирательный процесс, чтобы спасти демократию, которой угрожали ее заклятые враги. Таким образом, чтобы сохранить себя, чтобы защищаться от атак неприятеля (внешнего или внутреннего), демократия порождала врагов по ту и другую сторону, и все, что ей осталось, — это выбор между убийством и самоубийством; но убийство уже сразу трансформировалось в самоубийство, а самоубийство, как всегда, оказывалось переведенным в убийство.
Описываемый мной авто-иммунный процесс я постарался представить в виде общего закона в «Вере и Знании», тексте, который вырос из беседы о прощении и в котором велась речь о «грядущей демократии» в связи с тайной, прощением и о безусловном как таковом, как о понятии, выходящем за пределы политико-правовой сферы и сочленяющемся с нею как изнутри, так и снаружи. Формализация закона авто-иммунитета осуществлялась тогда именно вокруг сообщества как авто-ко-иммунитета («общее» [commun] в «сообществе» [communaute] разделяет с «иммунным» общее «полномочие», [munus]), так же как и вокруг авто-ко-иммунитета человечества — и особенно авто-иммунитета гуманизма. Я мог бы без труда вписать здесь категорию авто-иммунитета в ряд высказываний более древних или современных, касающихся double bind и апории, но я воздержусь от этого в целях экономии времени. И хотя апория, double bind и авто-иммунный процесс не являются просто синонимами, они имеют в качестве общего и в качестве полномочия нечто большее, чем внутреннее противоречие, чем неразрешимость, — а именно все они содержат в качестве общего антиномию внутреннего-внешнего, не имеющую диалектического разрешения, которая угрожает параличом и призывает к событию решения, прерывающего демократию.
Итак, этот авто-иммунный процесс, который мы изучаем внутри самой демократии, всегда состоит в отсылании. Фигура отсылания принадлежит пространственно-временной структуре, тому, что было мной уже давно настойчиво тематизировано под названием расстановки (espacement), понимаемой как становление времени пространством или становление пространства временем. Значения следа или отсылания, как и значение различания (differance), оказываются там нерасторжимо связанными. Итак, здесь демократическое отсылание расставляет и преломляет больше, чем одну логику, и больше, чем одну семантику.
a) Действуя в пространстве, авто-иммунная топология требует всегда отсылания демократии в некое другое время и место, она требует ее выталкивания или отбрасывания, требует исключения под предлогом ее защиты изнутри, при этом отбрасывая, выводя внутренних врагов демократии за ее пределы. Она может, например, отослать их к ним домой, подальше от избирательных урн, лишить их общественного пространства, даже вывести за пределы национальной территории или лишить их свободы передвижения и слова, прервать избирательный процесс или исключить из него заклятых врагов демократии. Итак, благодаря неразрешимости, связанной с авто-иммунной логикой, в современной либеральной парламентской демократии, существующей в том виде, в каком она известна сегодня, то есть в виде национального государства (даже если Карл Шмитт отрицает за либеральной демократией право называться демократией), никто никогда не сможет доказать (в том смысле, в каком обычно понимается слово «доказывать»), в чем демократии больше — в том, чтобы предоставить иммигрантам право голосовать, или в том, чтобы отказать им в этом праве, таким образом исключая их, то есть отказать тем, кто живет и работает на территории национального государства; в чем больше демократии — в так называемом мажоритарном голосовании или в так называемом пропорциональном голосовании; оба эти типа голосования одновременно являются демократическими и защищают свой демократический характер посредством исключения, отсылания; ибо сила demos’а, сила демократии требует, во имя всеобщего равенства, представлять не только наибольшую силу наибольшего количества, большинства (majorite) граждан, признанных совершеннолетними (majeurs), но также слабость слабых, несовершеннолетних (mineurs), меньшинств и бедняков, всех тех в мире, кто, испытывая страдания, призывает к непрерывному легитимному расширению тех прав, которые называют правами человека. Таким образом, избирательный закон всегда одновременно и более и менее демократичен, чем любой другой; это — сила силы, слабость силы и сила слабости; это означает, что демократия защищается и поддерживает саму себя, ограничивая себя и угрожая себе самой. Согласно преобладающему здесь синтаксису и грамматике, неизбежное отсылание может означать одновременно или поочередно отсылание другого за пределы демократии посредством его исключения и отсылание к другому, уважение к чужому или инаковости другого. Можно было бы на примере проблем иммиграции, предполагающей или не предполагающей ассимилирующую интеграцию, конкретно продемонстрировать, что оба эти противонаправленные движения отсылания неотступно преследуют друг друга и поочередно авто-иммунизируют друг друга.
б) Но поскольку отсылание происходит также и во времени, автоиммунитет в свою очередь предписывает отсылать выборы и пришествие демократии на более поздний срок. Это двойное отсылание (отсылание кого-то другого или отсылание к кому-то другому, а также откладывание) есть фатальный авто-иммунитет, вписанный в саму демократию, в само понятие демократии, лишенной какого бы то ни было понятия, в саму демократию, лишенную тожести и самости, в понятие демократии, которое остается свободным, лишенным какого бы то ни было сцепления, которое существует как колесо свободно вращающееся в свободной игре его неопределенности, фатальность, вписанная в саму эту вещь или дело, которое под именем демократии никогда не является собственно тем, чем она является, никогда не является самой собой. У демократии отсутствует собственный смысл, сам смысл того же самого (ipse, metipse, metipsissimus, meisme, самый), самость, тожесть, собственная тожесть самости. Демократия и сам идеал демократии определяются посредством этого отсутствия собственного и того же самого. Таким образом, она определяется только оборотами, турами, риторическими тропами и тропизмом. Мы могли бы до бесконечности умножать эти примеры, я говорю «до бесконечности», поскольку они производятся самой демократией. Самой демократией, то есть, я продолжаю настаивать на этом, — тем, что в ней утверждает собственное демократии и при этом ставит под сомнение ее самость,
