тожесть того же самого (meisme, на старофранцузском языке metipse, medesimo на итальянском, mesmo в португальском языке, mismo на испанском языке) и, следовательно, истину, истину демократии, которая была бы адекватна сущности или ее разоблачающей манифестации, самой сущности демократии, настоящей демократии, аутентичной демократии, демократии как таковой, соответствующей идее демократии. Здесь отсутствует, как предполагает Джон Капуто, не только сама идея «грядущего», но и сама идея демократии: некая истинная идея демократической истины. Я сейчас только выскажу предположение, что «грядущая демократия» не зависит ни от конститутивного (парадигматического, как сказал бы Платон), ни от регулирующего (в том смысле, который придает этому понятию Кант, говоря о регулятивной Идее). Дойдя до этого пункта, мы исследуем только границы того, что нам говорит Платон, когда речь идет о свободе или распущенности демократии (присущих тому, что не имеет собственной сути), тех, которые делают возможным все государственные устройства, все парадигмы и, следовательно, все интерпретации. В строго платоновском смысле это означает, что не существует абсолютной, конститутивной или конституционной парадигмы, не существует абсолютно интеллигибельной идеи, eidos’а, не существует никакой idea демократии. Также, в конечном счете, не существует демократического идеала. Но даже если бы он и имел место, и там, где он мог бы иметь место, это «имение места» апоретично, авто-иммунно и подвержено double bind. Сказанное не является первым или последним словом некоей грядущей демократии, но представляет собой обязательное слово или обязательный переход, обязанность для грядущей демократии.

Грядущая демократия, если у этих слов еще есть какой-то смысл (но я в этом не так уж уверен, вернее, я не уверен в том, что все здесь сводится к вопросу о смысле), не сводится к идее или к демократическому идеалу, существующему в поочередности отсылания. Там, где отсылание означает откладывание на более позднее время, отсрочку, которая откладывает демократию до следующего переворота или до следующего тура выборов, незавершенность и сущностное запаздывание, нетождественность себе любой существующей демократии и той, которая может быть представима, иначе говоря, нескончаемое перенесение настоящего демократии (и один из первых текстов, которые я связал с выражением «грядущая демократия», а именно «L’Autre Cap», назывался в 1989 году «Отложенная демократия» («La democratie ajournee»), указывая, одновременно, на откладывание, подразумевающее перенесение на другой срок, отсрочку и запаздывание, а также на тот феноменальный день (jour), светоносное phainesthai и солнечное явление res publica или Просвещения), это отсылание демократии находится еще в зависимости от различания. Если вам угодно, демократия как начало отсылания отсылает к различанию. Но не только к различанию как к отсрочке и отворачиванию, сворачиванию с пути, откладыванию в экономике самости. Но поскольку эта вещь в ее различании маркирована одним и тем же словом, речь также и в то же самое время идет о различании как отсылании к другому, то есть как о неоспоримом опыте — я подчеркиваю: неоспоримом — инаковости другого, разнородности, единичности, не-тожести, отличия, асимметрии, гетерономии.

Я подчеркнул слово «неоспоримый», хотя меня здесь волнует только момент оспаривания, вместе с защитным ресурсом отрицающего, запирающегося отсылания. Согласно этим двум смыслам слова «различание» демократия дифферанциальна, она есть различание, отсылание и расстановка. Поэтому, и я это повторяю, мотив расстановки, интервала или отклонения, следа как отклонения, становления-пространства времени или становления-времени пространства играет для меня такую роль, начиная с «Грамматологии» и «Различания».

Демократия есть только то, чем она является в различании, благодаря которому она откладывается во времени и отличается от самой себя. Она есть только то, чем она является в расстановке по ту сторону бытия и даже онтологического различия; она (не имея бытия) равна и тождественна себе самой только в качестве неравной и нетождественной, одновременно запаздывающей и забегающей вперед в себе самой, в Том же самом и Едином ее самой, нескончаемая в своей незаконченности по ту сторону всех определенных незаконченностей, всех ограничений на столь различных уровнях, как избирательное право (например, избирательное право для женщин — начиная с какого времени? — для несовершеннолетних — с какого возраста? — для иностранцев — каких и проживающих на какой территории? — чтобы только навскидку привести здесь несколько наиболее показательных примеров тысяч аналогичных проблем), как свобода печати, конец социального неравенства во всем мире, как право на труд, как те или иные новые права, короче говоря, как вся история права (национального или международного), всегда нетождественного справедливости, в то время как демократия ищет свое место по всей этой неустойчивой и отсутствующей границе между правом и справедливостью, то есть между политикой и сверхполитикой. Именно поэтому, повторю еще раз, нельзя с уверенностью сказать, что «демократия» является полностью политическим понятием. (Я оставляю здесь открытым место для бесконечного обсуждения Шмитта и вместе со Шмиттом.)

Я быстро напомню, в алгебраическом и телеграфном духе, только ради того, чтобы просто напомнить, что никогда, ни в 1980-х, ни в 1990-х годах, не существовало, как иногда это утверждают, political turn или ethical turn «деконструкции», по крайней мере так, как я ее понимаю и практикую. Мысль о политике была всегда мыслью о различании и мысль о различании была также всегда мыслью о политике, о контуре и границах политики, которая особенным образом концентрируется вокруг загадки, или автоиммунного double bind, демократического. Это не означает, что не появилось ничего нового, между, скажем, 1965 и 1990 года-ми, даже совсем напротив. Просто то, что происходит, лишено связи и какого бы то ни было сходства с образом поворота (turn) — хотя это образ, которому я продолжаю отдавать предпочтение на этих страницах, — хайдеггеровского Kehre — поворота и разворота. Если «поворот» подразумевает «вираж» или заставляет, как ветер, наполняя паруса, «ложиться на другой курс», тогда троп поворота сворачивает нас не туда, создает неверный образ. Ибо он уводит мысль в сторону от того, что остается осмыслить; он игнорирует или отклоняет саму эту мысль о том, что еще остается осмыслить. Если всякое отсылание является различающим и если след является синонимом этого отсылания, тогда всегда существует какой-то след демократии, всякий след является следом демократии. У нас, вероятно, может быть только след демократии. Именно в этом направлении немного позже я попытаюсь еще раз развернуть синтагму «грядущая демократия».

Давайте теперь перейдем от самого этого слова «демократия» к более наглядным и более актуальным примерам. И поскольку, произнося the very idea of democracy, я говорю по-английски, зададимся вопросом: можно ли после Алжира найти более очевидный пример авто-иммунного процесса, чем тот, который был вызван событиями так называемого «11 сентября» (в США и, без сомнения, в других странах)? Если, размышляя об 11 сентября, потянуть только за одну ниточку, среди всего множества других, мы увидим, что американское руководство, за которым потенциально готовы последовать руководители других стран в Европе и в остальной части мира и которое объявляет о начале войны против «оси зла», против врагов свободы и против тех, кто покушается на демократию во всем ми-ре, должно неизбежно и безоговорочно ограничить в своей собственной стране свободы, называемые демократическими, оно должно ограничить осуществление права, расширяя полномочия органов полиции и т.д., так что никто, ни один демократ не мог бы серьезно что-либо этому противопоставить и мог бы лишь сожалеть о тех или иных злоупотреблениях a priori неправомерного использования силы, посредством которой демократия защищается от своих врагов, защищается сама и защищает саму себя от потенциальных врагов. Чтобы защищаться от угрозы, которую они несут, демократия должна стать в чем-то похожей на своих врагов, должна себя подточить и начать угрожать самой себе. И, если можно так выразиться — наоборот: возможно, именно потому, что США существуют в культуре широко демократической и руководствуются широко демократическим пониманием права, они смогли открыться и обнаружить свои самые уязвимые стороны перед иммигрантами, например учениками американских летных школ, опытными «террористами» и — тоже — самоубийцами, которые, прежде чем повернуть против других и одновременно и против самих себя воздушные бомбы, в которые они сами превратились, и направить их на башни Всемирного торгового центра, тренировались на суверенной территории США, под носом у ЦРУ и ФБР, возможно, не без некоторого авто-иммунного согласия со стороны американской Администрации, которая оказалась одновременно более и менее не-предусмотрительной, чем кажется, ввиду этого якобы непредсказуемого и масштабного события. Порой «террористы» могут оказаться американскими гражданами, и, возможно, некоторые из тех, кто организовал теракт 11 сентября, были американскими гражданами; в любом случае им помогали именно американские граждане, они угнали американские самолеты, они летели в американских самолетах, они взлетали с американских аэродромов.

Итак, возможно, существует, по меньшей мере, две причины, чтобы обратиться здесь к свободе (eleutheria или I). Первая касалась некоторой вакантности, некоторой разъединенности, колеса свободно вращающегося или той семантической неопределенности, существующей в центре понятия demokratia. Понятие демократии не могло объединиться вокруг присутствия осевого и однозначного смысла, который бы не разрушался и не выходил за свои собственные пределы. Второе основание должно было нас сориентировать в отношении тех пространств мыслей, где интерпретация, и даже переинтерпретация свободы, того, что значит «свобода», может потревожить наследование и обращение к демократии, отправную точку «демократии». Там, где свобода не определяется больше как власть, как господство или как сила, как сама способность, как возможность «я могу» (Facultas, Kraft, Moglichkeit или Vermogen), апелляция к демократии и оценка демократии как власти demos’а начинают терять свою устойчивость. И тогда если, еще до всякой интерпретации, держаться за свободу вообще, то уже не надо бояться говорить против демократии или без всякой демократии. Является ли право говорить, не выступая за демократию, более или менее демократическим? Не давая никаких гарантий этой демократии? Является или, наоборот, не является демократия тем, что обеспечивает право мыслить и, следовательно, действовать без нее или против нее? Если сегодня существует все меньше и меньше людей, которые осмеливаются говорить против демократии, исключая арабский и исламский мир, о котором мы сейчас говорили (предвыборные заявления Ле Пена, требующего одновременно и республики, и демократии — этих двух понятий, которые во Франции противопоставлены столь необычным и, одновременно, искусственным образом, как если бы можно было противопоставить необходимость заботиться о равенстве всех перед универсальным законом обязательству заботиться о различиях, меньшинствах, а также коммунитарных, культурных, религиозных и даже сексуальных идентичностях — огромная проблема, которую мы на какое-то время оставим в стороне); если почти весь мир за пределами конкретного арабского и исламского мира хотя бы апеллирует к демократизму, мы должны вспомнить, что в той великой традиции, которая идет от Платона к Хайдеггеру, существует на самом деле очень мало философских дискурсов, если они вообще