если он мне противен, тогда как в зале суда меня бы за это наказали. Вы уверены, что все это никак не вредит величию правосудия?

Церковь в мудрости своей объявила, что верующим недостаточно смотреть праздничные службы по телевизору.

Сталинская закваска?

После моих выступлений против показа судебных процессов по телевидению я получил множество писем, правда, ни до единой души так и не дошло, что я просто воспользовался самым последним процессом (процессом Арманини), чтобы обсудить проблему как таковую, – а она, о чем я твержу уже несколько лет, касается любого подсудимого, обвиняют ли его в краже яблока или в массовом убийстве. Но каждый читатель склонен возводить приведенный пример в абсолют. Если бы я написал (внимание, это всего лишь пример!), что «красть нельзя даже варенье у мамы», меня завалили бы письмами, где тонко, казуистически оправдывали хищение варенья, а какой-нибудь доктор Кьеза поблагодарил бы меня за то, что я не вовлек его в полемику, ибо он за всю свою жизнь ни разу не утащил ни у кого даже ложечки варенья.

Вторая характерная черта этих писем – негодование, выходящее за все разумные пределы. «Мыслимое ли дело, чтобы вас не возмущали до глубины души бесчинства Арманини?» Но меня возмущают до глубины души и бесчинства РииныСальваторе Риина (Тото, р. 1930) – один из видных членов сицилийской мафии, на счету которого множество убийств.[159], и все же я считаю, что не следует показывать по телевидению даже процесс над Рииной (который, об этом уже все говорят, не на пустом месте творил свои бесчинства). Я говорю, что не следует судить по телевизору даже Рину Форт[160], даже монстра с виа Салария или «мыловарницу» Леонарду Чанчулли. Неужели так трудно, оставив в стороне эмоции, трезво обдумать проблемы правосудия? Вообще-то, конечно, трудно, иначе столько людей не поддерживали бы смертную казнь. Следует ли того, кто убил ребенка, разорвать в клочки на площади при большом стечении народа? Мы невольно поддаемся такому порыву перед лицом самых зверских преступлений, но если мы цивилизованные люди, то должны обуздать наш гнев и сказать «нет». Не следует, если мы не хотим стать с ним на одну доску.

Один крайне уравновешенный читатель пишет, что согласен со мной, но что нужно было бы сделать исключение для того, кто пошел по стезе общественной деятельности, стал избранником народа, а значит, перед народом и должен держать ответ. Но и до него не доходит тот факт, что я вовсе этого не отрицаю: да, общественные деятели должны держать ответ за свои злодеяния, и никто не запретит показать это на всю страну в теленовостях. Я утверждаю, что процесс, который транслируется по телевидению, утрачивает некоторые черты, присущие судебному разбирательству. Все, точка. В данный момент все граждане Италии узнают о злодеяниях многих политиков, даже обладающих огромной властью, и оценивают их дела по достоинству, пусть даже эти люди еще и не предстали перед судом. В этот наш трагический момент можно говорить обо всем, пока еще существует гласность.

Если человек нарушил закон, он должен быть примерно наказан. Но наказан по закону, а не отдан на растерзание разъяренной толпе. И, простите за прямоту, ярость моих корреспондентов мне кажется неразумной. Можно, конечно, возразить, что показать процесс по телевидению и отдать подсудимого на растерзание разъяренной толпе – вовсе не одно и то же; не исключено, что я и неправ. Но во многих полученных мною письмах (не во всех) подспудно звучало следующее: «Дайте нам до них добраться, пусть даже в эфире, уж мы-то с ними расправимся по-свойски». Так вот, подобные чувства вполне объяснимы по-человечески, но идут вразрез с законом.

Как пример совершенного остервенения процитирую письмо некоего господина, который пишет на бланке мэра Сали-Верчеллезе[161] (надеюсь, ради блага жителей этого городка, что речь идет о розыгрыше какого-нибудь хохмача, но лучше бы мэр закрывал дверь своего кабинета на ключ, когда уходит). Оный господин пишет мне: «Старая закваска сталинизма-ленинизма, бродившая в Вас, вылезла наружу. Вам по душе все тайное. Процессы на Лубянке и в КГБ, выстрел в затылок – все скрытно, при полном молчании. О вашем “Имени розы” много говорили по телевидению. О, буржуи с короткой памятью». Меня обвиняли в чем угодно, но только не в старой сталинской закваске. Терпение: этот господин путает уважение к форме судебного заседания с секретностью и защиту прав подсудимого с выстрелом в затылок. Хорошо, что мы не в Америке, иначе в один прекрасный день он стал бы баллотироваться в судьи.

Ход мысли псевдомэра следующий: тебе было приятно, когда передавали что-то в твою честь, так терпи теперь, когда передают что-то во вред другим, грязный буржуй сталинской закваски (изумительное сочетание двух крайностей). Дорогой друг (??), предположим, вы потребуете, имея на это полное право, чтобы телевизионщики взяли у вас интервью, посвященное проблемам Сали-Верчеллезе, – но понравится ли вам, если его у вас будут брать в прямом эфире (во благо местного здравоохранения) в тот день, когда вам будут оперировать геморрой?

Газеты все чаще ведут себя как дети

Всякий, кто пишет книги и сотрудничает с газетами, часто получает просьбы об интервью. Если хорошенько задуматься, это довольно странно: зачем предлагать еще раз выразить свои мысли тому, у кого и так есть для этого все средства. Об интервью следовало бы просить людей, которые по роду своей деятельности не имеют возможности открыто выразить свое мнение в средствах массовой информации: медиков, политиков, актрис, прыгунов с шестом, факиров, судей и обвиняемых. Задумайтесь на минутку: вам кажется нормальным, что в «Эспрессо» появляются интервью редактора «Панорамы» или «Эуропео» – и наоборот? Я понимаю – интервью с Индро Монтанелли, потому что это журналист, который оставил журналистику, чтобы заняться историей, но что будет, если каждое утро известные журналисты начнут интервьюировать друг друга? И то же самое – если писатель N возьмет интервью у писателя M.

Конечно, существуют знаменитые интервью, которые открывали нам новые грани известного человека, но всякий раз это был результат долгого диалога между двумя личностями, которых, так сказать, рок свел друг с другом (или друг против друга). Такие вещи не делаются за один день. Но в наших ежедневных и еженедельных изданиях полным-полно интервью, и писатели жалуются, что их больше никто не рецензирует: газеты предпочитают, чтобы они рецензировали себя сами, посредством интервью.

Конечно, имеет смысл взять интервью у публичной персоны, чтобы услышать то, чего не говорилось никому; но нет никакого смысла спрашивать у автора, о чем он написал в только что опубликованной книге. Прежде всего потому, что читатели еще с ней не ознакомились и, следовательно, диалог о предмете, им не известном, ничего не дает; во-вторых, потому, что автор, чтобы сочинить свою книгу, долго над ней работал и предполагает, что выразил себя на ее страницах наилучшим образом, в интервью же он говорит спонтанно, не имея возможности подумать, и поэтому ответ часто получается неудачным. Ничего не поделаешь: газета уверяет, что без интервью ни фотографию поместить, ни рецензию напечатать (правда, газета оказывается порой так счастлива, заполучив интервью, что забывает о рецензии).

Чтобы лучше объяснить читателям, как это происходит, вообразим, что в редакции еженедельника становится известно, что Алессандро Мандзони только что опубликовал «Обрученных». Редактор отдела культуры бежит к главному редактору, чтобы сообщить: газета-конкурент заказала статью о Леопарди, хорошо было бы заказать профессору де Санктису разбор нового романа. Главред приходит в ярость: «Какой еще де Санктис и де Грешникс! Он настрочит десять страниц, которые никто читать не будет! Интервью, интервью у этого Мандзони надо брать! Нужна прямая речь! И прежде всего, сделай так, чтобы он сказал то, чего от него ждут – зачем пишет, что думает о смерти романа, в таком духе. Что-нибудь ударное – на страничку, не больше!»

Ударное интервью получается такое:

Синьор Мандзони, можете мне сказать в десяти словах, о чем ваш роман?

Влюбленные хотят пожениться, сначала кажется, что ничего не выйдет, потом – что выйдет…

Получилось двенадцать, ну ничего, немного подредактирую. Значит, это история любви?

Не только. Еще там есть Провидение, Зло и чума…

Почему чума? А не инфаркт, например?

На инфаркт одной страницы хватит.

Скажите, почему вы пишете?

А что мне еще делать? Мешки ворочать?

Копнем глубже. Почему ваша история разворачивается на берегу озера Комо, а не озера Титикака?

Знаете, мы, художники, следуем зову сердца, а у сердца бывают соображения, которые недоступны воображению.

Прекрасно, позвольте я запишу. Итак: сердцу не прикажешь…

Нет. У сердца бывают соображения, которые недоступны воображению.

Ага, пометил. А теперь скажите: когда вы обдумываете то, что пишете?

Ну, как вам сказать… я всегда об этом думаю. Ведь «думать» – это значит жить, когда я думаю, я чувствую себя живым…

Отлично! А вы можете сказать мне это еще раз, покороче?

Думаю, следовательно, существую.

Очень оригинально! Вы сочиняли церковные гимны, о Рождестве например. Почему сейчас вы написали роман о двух обрученных, а не о Пятидесятнице?

Потому что гимн на Пятидесятницу я уже написал.

Действительно. А сейчас вы пишете свой новый роман?

Я только что этот закончил, дайте вздохнуть!

Ага, немного таинственности! Последний вопрос: чего вы ждете от этой книги?

Ну… чтобы ее читали, чтобы она нравилась…

Главред читает интервью: «Это бомба, точно говорю! Сделаем заголовок на четыре колонки и вынесем самые острые слова, особенно эту вот последнюю фразу: “Признание Мандзони: забудь про Пятидесятницу, я припас тебе бестселлер!”»

Такова теперь тенденция. И не только в Италии. Так что у людей, которые занимаются тем же ремеслом, что и я, письменный стол зачастую ломится от факсов, умоляющих об интервью. Хорошо еще, что есть автоответчики, принимающие на себя предательские звонки – кто-то желает знать «по горячим следам» твое мнение о каком-либо событии, которое только что произошло в мире. Конечно, у всякого ответственного человека есть и должно быть хоть какое-нибудь мнение обо всем происходящем, но иметь мнение о чем-либо – не обязательно значит иметь оригинальное мнение. Я, например, твердо убежден, что убивать детей нехорошо, но считаю бестактным, когда кто-то звонит мне, чтобы узнать, что я думаю о библейском избиении младенцев. Я также считаю, что нехорошо убивать взрослых; но если я позволю себе это уточнение, мне припишут мнение, что о детях, в сущности, не надо слишком беспокоиться.

Вернемся к факсу. Известно, что на столе у всякого пишущего человека каждую неделю оказывается примерно одинаковое количество запросов на интервью. Так вот, после того, как он даст интервью, количество запросов удесятерится. Вот простой пример. Две недели назад один мой друг-писатель опубликовал в еженедельнике пространное интервью на тему предстоящих выборов. Как обычно бывает в таких случаях, он сказал что-то, до чего додумался сам, и что-то еще, общеизвестное. И что же произошло после этого? То, что множество газет (включая одну голландскую) просят его об интервью на ту же тему.

Всякое издание стремится дать новость раньше остальных; но ее надо публиковать даже в том случае, если ее печатают и в других газетах. В том же, что касается «мнений», – пределом их мечтаний должно быть нечто ни на что не похожее. Доведись мне преподавать журналистику, я бы объяснял моим питомцам-неофитам, что если N опубликовал интересную статью в «Н-ской газете», «М-ский ежедневник» отнюдь не должен перепечатывать эту статью. Самое большее, что он может сделать, – заказать М статью совершенно противоположного содержания. Так нет же. Похоже, что в наши дни императивом журналистики стало перепечатывать любой ценой, где бы что ни появилось. Это как если бы «Эйнауди» от зависти, что «Бомпиани» выпустило последний роман Нанни Балестрини[162], переплатило бы втридорога, чтобы тут же опубликовать этот же роман, правда, под другой обложкой.

Я знаю, что это похоже на фантастический сюжет, но такова жизнь. Вот почему совершенно необходимо интервьюировать того, кто только что дал интервью, – и главным образом потому, что он уже дал интервью много кому еще. И обязательно ровно на ту же тему. Если интервьюируемый позволит себе высказаться о чем-то еще, это вырежут.

В прежние времена, когда две дамы из общества оказывались на одном приеме в одинаковых модельных платьях одного и того же цвета, они закатывали истерику. И даже юмористы и комедиографы обыгрывали это как общее место. У детей же все наоборот: если у одноклассника появилась майка с динозавриком, подавай им точно такую же – именно для того, чтобы не выделяться. Газеты все больше становятся похожи на детей. Пустим же детишек приходить к нам и не будем им препятствовать[163].

На телевидении доказывают не отсутствие вины подсудимого, а незаконность обвинения

Много писали о процессе над О. Дж. Симпсоном[164]. В Америке придумали десятки «О. Джей-баек», которыми обмениваются в интернете. Вот, например, судья говорит Симпсону: «Мистер Симпсон, суд оправдал вас, вы свободны, идите получите ваши личные вещи». На что Симпсон отвечает: «нож мне тоже вернут?» Вот, для тех, кто привык к электронной почте, адрес Симпсона; сначала его нужно записать: O.J.@\\/Esc, – а потом прочитать: «slash, slash, slash, backslash, escape»[165]. Черный юмор, признак недовольства.

Американцы в большинстве своем недовольны потому, что считают Симпсона виновным, а оправдательный приговор приписывают политическому оппортунизму и расовой солидарности. Но недовольство было бы уместно и в том случае, если, как я того желаю ради блага Симпсона и ради блага правосудия, обвиняемый и в самом деле невиновен. Ибо Симпсона оправдали не потому, что он невиновен, и даже не потому, что защите удалось блистательно доказать, что улики, собранные обвинением, ничего не стоят (во всяком случае, не только поэтому). Симпсона оправдали потому, что защите удалось признать обвинение незаконным: доказать, что полицейские – расисты, вруны и взяточники, а генеральный прокурор необъективен.

Теперь заметьте: процесс, в ходе которого доказано, что обвинение необъективно или противоречит закону, сам по себе был бы прекрасным проявлением демократии, и хорошо бы было, если бы кто-нибудь использовал такую тактику во время стольких процессов, сфабрикованных диктатурами разных мастей. Но эту тактику нужно использовать лишь в исключительных случаях. Если в каком-то обществе не только обвинение заранее признается незаконным, но и систематически выражается недоверие всей судебной коллегии, в этом обществе явно что-то не так.

Но именно это мы и наблюдаем в последнее время не только в Америке, но,