актов, то, ради чего они, казалось бы, и соверша лись. Подобные описания подчас сбивчивы, содержат повторения, но со ставителям Правд явно важно зафиксировать все эти детали, ничего не упустив. По-видимому, различие между второстепенным и основным про ходило для них не там, где его склонны проводить мы. Это смешение мо жет быть понято как свидетельство неразвитости правосознания, юриди ческой «примитивности» народного права. Но такая оценка недостаточна, так как она исходит из совершенно чуждых варварскому обществу крите риев и ничего, по существу не объясняет 8 . Очевидно, все подробности име ли глубокое символические значение и были необходимы для осуществле ния права.
Сплошь и рядом изложение правового обычая в судебниках неразличимо сходно с короткой новеллой: перед нами разыгрываются реально изоб раженные, живые эпизоды из правового быта варваров, весьма напомина ющие соответствующие рассказы исландских саг на эти же темы. В одной
251
из областных Правд Швеции («Вестманналаг») читаем: «Жил человек в де ревне, имел там землю. И вынужден был человек продать ее и продал четверть деревни при законных свидетелях и в законной форме», и т.д. 9 . Или вот как рисуется в «Алеманнской Правде» тяжба между двумя семьями (ро дами, патронимиями — в источнике употреблен не совсем ясный термин «генеалогия»): «Если возникает тяжба между двумя «генеалогиями о границах их земель и кто-либо скажет: «Вот здесь наша граница», а кто-либо другой, находясь в другом месте, скажет: «А вот здесь наша граница», — тогда в присутствии графа того округа они должны водрузить знак там, где, по мнению тех и других, проходит их граница, и затем они должны обойти кругом спорное пограничное место. После того как они обойдут эту пограничную территорию, они должны вступить на ее середину и в присутствии графа взять из этой земли то, что алеманны называют «кусок дерна», вот кнуть в него древесные ветви, а затем тяжущиеся генеалогии должны под нять эту землю в присутствии графа и передать ее в его руки. Он завертывает дерн в ткань, ставит печать и передает в руки верного человека вплоть до установленного дня судебного заседания. [В суде] происходит судебный поединок между двумя [лицами]. Приступая к поединку, [борющиеся] должны положить эту землю посредине [между собой] и прикоснуться к ней своими мечами, которыми они будут сражаться, затем пусть призову! бога в свидетели того, что он дает победу правому, и пусть начнут поеди нок. Тот из них, кто одержит победу, пусть и владеет спорным, а проиграв ший пусть заплатит 12 солидов штрафа за то, что осмелился возражать про тив права собственности другой [стороны]» 10 .
Такая конкретность и наглядность изложения материала в Правдах мо жет быть расценена как свидетельство нерасчлененности правовых мак сим и художественного жанра; но самая эта неотдифференцированность разных отраслей духовного творчества варваров, несомненно, отражает особенности их мышления, склонного к конкретному, а не к абстрактному, к чувственно-осязаемому, а не к обобщенно-типизирующему восприятию и воспроизведению действительности. Об этой черте «примитивного» сознания говорит также противоречивость, неустойчивость правовой терминологии народных Правд.
«Примитивное» («архаическое», «варварское») сознание ни в коей мере не примитивно, но оно существенно отличается от современного рацио налистического сознания иным способом расчленения и организации действительности, способом, вряд ли менее логичным и последователь ным, чем наш, и — главное! — вполне соответствовавшим потребностям общества, выработавшего народное право.
Наконец, следует отметить своеобразный формализм варварского права, выражавшийся в крайней приверженности ко всякого рода актам, про цедурам и формулам, отступление от которых было равносильно отказу от права, уничтожению самой юридической нормы. Эта черта, присущая не только одному древнегерманскому праву, опять-таки непосредственно связана с особенностями мышления варваров. Некоторые судебные про цедуры и обычаи кажутся теперь нелепыми и смешными. В норвежских «Законах Фростатинга», устанавливающих порядок организации посред нического суда, сказано, что члены его, представляющие ту и другую сто-
252
роны, должны усесться неподалеку одни от других, но если окажется, что они не смогут дотронуться до представителей противоположной стороны рукой, то пусть двигаются вперед в сидячем положении, а если кто-либо из них поднимется на ноги, то суд считается недействительным 11 .
К Правдам невозможно подходить с критериями и категориями, при меняемыми к памятникам феодального и тем более буржуазного обще ства, и предполагать у варваров столь же разработанные и расчлененные понятия «собственности», «права», «свободы» и т.п., какими пользуемся мы при изучении этих Правд. Можно пойти дальше и утверждать, что ис следователь варварского права сталкивается с особым типом мышления.
Действительно, как мы видели, «казуистичность» Правд, «неумение» их составителей построить общую норму оказываются при более глубоком анализе выражением конкретно-образного мышления. Рассказывая на народной сходке об обычаях отцов и дедов, а затем и фиксируя это право, частично оформляя его в виде Правды, его знатоки и «законоговорители» неизбежно представляли себе в полной конкретной реальности деяния и проступки, подлежащие каре, и все обстоятельства сделок и процедур, ко торые совершались в определенных случаях жизни. Каждый казус, о кото ром говорит Правда, как бы «разыгрывался» перед умственным взором «сведущих людей», диктовавших право писцам, а равно и в воображении их слушателей — участников судебных сходок, маллюсов, тингов. Поэтому невозможно было записать обычную норму, которая устанавливала бы, например, наказание за кражу вообще: нужно было представить себе конк ретные обстоятельства кражи, реальный объект ее и т.д. В «Салической Правде», одной из наиболее архаичных записей варварского права, нет единого и общего постановления о наказании за кражу имущества; зато во многих титулах со всеми подробностями разбираются случаи кражи сви ней, рогатых животных, овец, коз, собак, птиц, пчел, рабов 4 , лодок, дичи, изгороди и т.д. Различаются кражи, совершавшиеся свободными и рабами; предусматриваются случаи, когда крали одно или нескольких живот ных, учитывая при этом, оставались ли еще другие или нет, и т.п. Детализа ция шла дальше. Невозможно было, скажем, внести в судебник постанов ление о краже свиньи: сразу же возникала потребность отметить возраст и пол свиньи, знать, супоросая она или нет, выяснить, откуда ее увели: из стада или из хлева, одну или с поросятами. Точно так же нельзя было огра ничиться указанием кары за покражу ястреба: отмечены особо случаи кра жи ястреба, сидящего на дереве, ястреба, сидящего, и кражи ястреба из-под замка. В том же титуле VII упоминаются отдельно кражи петуха, ку рицы, журавля, домашнего лебедя, гуся, голубя, мелкой птицы, хотя во всех этих случаях штраф был один и тот же — 3 солида.
Вместо нормы, каравшей за словесное оскорбление, упоминали то ру гательство, которое действительно было когда-то кем-то произнесено, и возмещение, за него уплаченное. В титуле XXX «Салической Правды» пе речислены следующие оскорбления, караемые одинаковым штрафом в 3 солида: «Если кто назовет другого уродом», или «грязным», или «волком», или «зайцем»; такой же штраф полагался в случае ложного обвинения че ловека в том, что он бросил в сражении свой щит. Недоказанное обвинение в доносах или во лжи каралось уплатой 15 солидов. Если свободную
253
женщину кто-либо («мужчина или женщина») назовет блудницей «и не докажет этого», уплатит 45 солидов. В лангобардском «Эдикте Ротари» (381) читаем: «Если человек назовет другого arga (трусом) во гневе и не сможе1 этого отрицать, но признает, что сказал это во гневе, он должен присягнуть и сказать, что на самом деле не знает за ним трусости, и потом пусть уплатит 12 солидов в возмещение за это оскорбительное слово. Но если он будет упорствовать, пусть докажет это, если может, в поединке или обязате льно уплатит возмещение, как сказано выше» 12 . По норвежскому праиу «полным возмещением» требовалось искупить оскорбление, заключавше еся в том, что один мужчина сравнивал другого с животным женского пола, или в обвинении мужчины в том, что «его употребляли как женщину». Если же его сравнивали с волом или лошадью, требовалось уплатить половинное возмещение 13 . Перечень оскорблений, караемых штрафом, интересен, помимо прочего, еще и как свидетельство о понятиях чести, су ществовавших в варварском обществе.
Детальность постановлений о карах за членовредительство в Правдах подчас порождает предположение о бессистемности и внутренней несо гласованности и противоречивости этих титулов. Кажущуюся противоре чивость можно обнаружить и в других постановлениях 14 . Однако, с точки зрения варваров, здесь была своя логика, и предельная детализация поста новлений не порождала и не отражала путаницы в их сознании. Проявляющаяся в них конкретность и предметная образность мышления в одина ковой степени была характерна как для тех, кто хранил в своей памяти по становления обычного права, так и для тех, кто следовал предписаниям судебников.
Соответственно, и исследователю Правд приходится проявлять нео слабное внимание к каждому постановлению, любому обороту речи, пыта ясь восстановить ту картину реальности, которая, очевидно, представля лась уму составителей судебника. Выявляя нормы обычного права, за ко торыми скрывалась социальная действительность, историк должен иметь в виду, что сплошь и рядом (в разных Правдах — по-разному) эти нормы не осознавались варварами в общей и тем более в абстрактной форме. Учиты вая, что в любой Правде всегда зафиксирован лишь фрагмент обычного права, но не все оно целиком, приходится задумываться над тем, почему именно данные, а не какие-либо иные стороны социальной жизни требовали записи, с точки зрения составителей судебника. Короче говоря, изу чение записей народного права предполагает проникновение в «дух» этого права, в самое сознание варваров, и способ, которым записаны Правды, делает такую попытку отчасти возможной. Важнейшим методом исследо вания является здесь скрупулезный анализ терминологии. Особенно продуктивным он обещает быть в применении к судебникам, записанным на родных для варваров языках. Таковы англосаксонские и скандинавские Правды, в отличие от записанных по-латыни судебников континенталь ных германцев: латынь скрадывала многие оттенки мысли и делала невоз можным адекватное и непосредственное выражение понятий, присущих варварскому обществу.
Об образности варварского мышления 15 свидетельствуют также и пого-
254
ворки, нередко встречающиеся в некоторых записях обычного права и служащие в них в качестве выражений общих норм.
Раскрытие знаковых систем «дофеодального» общества, воплощаю щихся в варварских Правдах, требует от историка самого пристального от ношения ко всем содержащимся в них сведениям о процедурах, в которые отливалась социальная жизнь варваров. И действительно, мы сталкиваемся в варварских Правдах с обилием всякого рода юридических и иных об рядов и формул. По существу, каждая сделка, всякий важный поступок в жизни, например, вызов в суд, передача или раздел имущества, вступление в брак, уплата возмещения, дача свидетельских показаний, очищение от обвинений, требовали особой, раз навсегда установленной и строжайше соблюдаемой процедуры, ибо малейшее ее нарушение или отклонение от
