и как общество выражается в этих формах опыта, которым само же и отказывает в признании.
Под историческим взглядом Фуко возникают многочисленные лики безумия, которые, сменяясь от эпохи к эпохе, отражают особенности современной им культуры. Для обозначения этих своеобразных исторических типов Фуко использует различные понятия, при этом наделяя традиционные термины различными смыслами.
1) Безумец как одержимый (possede) — до XVII в.
Исходной формой отчуждения безумия Фуко представляется бесноватость, одержимость, которая, вытесняя больного за границы мира праведных, тем не менее оставляет его в пределах христианского мира. Связываясь исключительно с телом, обладающий им демон и бес еще оставляет свободной человеческую волю.
2) Безумец как безрассудный, помешанный (insense) — XVII–XVIII вв.
Начиная с эпохи Возрождения безумец предстает не как одержимое тело, но как одержимый дух, утрачивая свободу воли. Как следствие, появляется новая клиническая практика, которая становится на службу защиты от безумного духа не только окружающих безумца людей, но и его самого.
3) Безумец как лишенный ума и прав (demence)— XVIII–XIX вв.
Безумие утрачивает свою дьявольскую природу и теперь связывается исключительно с природой человеческой. Оно предстает людской слабостью и следствием заблуждения, но эта слабость еще не определена, а это заблуждение еще не связано с социальными последствиями.
4) Безумец как отчужденный и чужак, как сумасшедший (aliene) — XIX–XX вв.
За безумцем признается утрата той высшей способности человека, которую дала ему буржуазная революция, — свободы. Психическая болезнь окончательно связьгоается с потерей статуса свободного и полноправного гражданина и приводит к утрате дееспособности. Следствием отчужденности больного от самого себя оказывается делегирование социальной личности и социальной ответственности, перенесение прав свободы личности на другого и появление опеки над больными.
Это многообразие ликов психической болезни в «Истории безумия» дополнится еще двумя элементами. Во-первых, одним из наиболее красочных образов этой работы становится «дурак», типаж которого сохраняется до формирования «классического» сознания безумия. Во-вторых, не надо забывать, что, описывая рождение психиатрической клиники, Фуко говорит о следующем за «чужаком» лике безумца — о безумце как «психически больном»; конституирование его образа и связано с той больничной практикой, фундамент которой он так красочно описывает. И наконец, у Фуко всегда есть просто «безумие» (folie) в самом широком смысле этого слова — как предмет исследования, сохраняющийся в неизменном виде во всех работах.
Таким образом, вырисовывается совершенно не характерная для Фуко по своей четкости типология. Скорее всего, именно поэтому в «Истории безумия» уже не всегда можно установить такие строгие терминологические соответствия, но многообразие терминов здесь все же сохраняется. Открывающаяся в этих многообразных ликах безумия история, по мнению Фуко, наделяет психическую болезнь еще одним измерением: парадоксом «одновременного сосуществования „приватного“ мира — idios kosmos, в который больной погружается в произвольном существовании фантазии и бреда, и мира принуждения, на который он обречен в модусе отказа…». В основе этого парадокса — неразрешимое для самого мира противоречие, присущий ему конфликт условий существования.
Здесь — в исследовании исторического измерения безумия — работа фактически подходит к своему закономерному завершению. На это указывает как развитие сюжетной линии, так и присутствующие в конце соответствующей главы выводы, относящиеся не столько к ней самой, сколько к работе в целом. История здесь оказывается связующим центром всех измерений болезни; следовательно, «болезнь в своей актуальности несет регрессивные аспекты — поскольку наше общество больше не способно разобраться в собственном прошлом; аспекты конфликтной амбивалентности — поскольку оно не может ориентироваться в настоящем; наконец, предполагает рождение патологического мира — поскольку общество все еще не может распознать смысла своей деятельности и своего будущего».
Но на этом работа не завершается. Буквально откуда ни возьмись появляется глава «Психология конфликта», посвященная физиологической теории Павлова. Подобная глава, скорее, была бы уместна в начале работы, поскольку так или иначе относится к «органическим» теориям, а сам сюжет развивается от органического к психическому. И такое возвращение к органической медицине выглядит несколько неуместно. В этой главе на основании материалистической физиологии Фуко пытается установить взаимосвязь социальных условий среды и физиологических механизмов функционирования организма, переходным элементом между которыми, на его взгляд, выступает диалектика возбуждения и торможения. В свете такой трактовки болезнь представляется как своеобразная форма адаптации индивида к непреодолимым противоречиям среды, одной из форм защиты от конфликта психологической диалектики индивида и диалектики условий его существования, а материалистская физиология — тем мостом, который позволяет перейти от психологического отчуждения к отчуждению историческому.
Увлечение Павловым было для Фуко тесно связано с увлеченностью коммунизмом. Первым вариантом главы о павловской физиологии стала лекция, прочитанная Фуко в «Maison des Lettres» на улице Ферро — в серии выступлений философов-коммунистов. Тогда Фуко цитировал Сталина и говорил, что психическая патология часто является результатом нищеты и бесчеловечной эксплуатации и что лишь радикальные социально-экономические преобразования могут положить конец таким случаям. В 1953 г. Фуко выходит из коммунистической партии, но в «Психической болезни и личности», опубликованной, как мы помним, в 1954 г. глава про Павлова тем не менее остается. Биограф Фуко Д. Мэйси, пытаясь объяснить этот факт, пишет: «К 1954 г. краткое пребывание Фуко в рядах ФКП уже закончилось, однако его первая книга стала чем-то вроде дани его членству в партии»[15 — Macey D. The Lives of Michel Foucault. L., 1993. P. 65.].
Вообще «Психическая болезнь и личность» — во многом юношеская книга. Такая наивная вера в истинность психоаналитических трактовок, в антропологическую концепцию экзистенциально-феноменологической психиатрии и ярый марксизм не были характерны для позднего Фуко. Начиная с «Истории безумия» его интонация станет сдержаннее, а Фрейд и антропология будут восприниматься им уже более критично. Юношеская восторженность и увлеченность особенно ярко проступает в последних строках заключения, где Фуко пишет: «Настоящая психология должна освободиться от тех абстракций, что затемняют истину болезни и отчуждают реальность больного, поскольку, когда мы говорим о человеке, абстракция не является лишь простой интеллектуальной ошибкой; настоящая психология должна избавиться от этого психологизма, ведь как и любая наука о человеке, она должна быть нацелена на его освобождение». После «Психической болезни и личности», а также «Введения» к статье Бинсвангера «Сон и существование» Фуко никогда больше не поддастся чарам какой-либо из теорий и никогда не будет верить в возможность «настоящей» психологии.
Экзистенциально-феноменологическая психиатрия и концепт исторических a priori
Одним из наиболее значимых течений, сформированных в пространстве клинической психиатрии, и также тем связующим звеном, которое располагается между ранним и поздним творчеством Фуко, между его практической деятельностью в клинике, увлеченностью теоретической психиатрией и разработанной им позже исторической эпистемологией, является, несомненно, экзистенциально-феноменологическая психиатрия.
Уместно вспомнить высказывание М. Фуко о том влиянии, которое оказала на него экзистенциально-феноменологическая психиатрия: «Ознакомление с тем, что назвали „экзистенциальным психоанализом“ и „феноменологической психиатрией“, имело для меня большое значение в период работы в психиатрических клиниках; в этих доктринах я искал некоторый противовес, нечто отличное от традиционных схем психиатрической точки зрения. Сыграли большую роль, несомненно, превосходные описания безумия как фундаментального, единственного в своем роде, ни с чем не сопоставимого опыта. Впрочем, полагаю, что Лэйнг также находился под сильным впечатлением от всего этого: он тоже на протяжении долгого времени использовал экзистенциальный психоанализ в качестве исходной основы (он — скорее в сартровском, а я — в хайдеггерианском смысле). Однако мы на этом не остановились…экзистенциальный анализ помог нам выделить и отчетливее очертить то, что было тяжелым и гнетущим в точке зрения и системе знания академической психиатрии»[16 — Беседа с Мишелем Фуко // Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. Ч. 2 / Пер. с фр. И. Окуневой. Под ред. Б. М. Скуратова. М., 2005. С. 235.].
Начнем хотя бы с того, что центральная идея написанной позднее «Истории безумия» — историческая эпистемология безумия — никогда не только бы не появилась, но и не смогла бы быть осуществима, если бы наука о психических расстройствах не прошла этапа феноменологической психиатрии. Она была необходима для самой возможности проблематизации безумия — подхода, который для исторической эпистемологии является отправным. Для того чтобы заговорить о безумии так, как это сделал Фуко, чтобы попытаться разгадать в нем игру общественных институций и, наконец, чтобы воспользоваться безумием как инструментом, благодаря которому можно выйти далеко за пределы принятых и обозначенных наукой методов и установок, сначала психиатрии нужно было показать, что безумие является не просто регрессией и деградацией, но обладает и своей специфической сущностью. Именно этот шаг сделала феноменологическая психиатрия[17 — Подробнее о феноменологической психиатрии см.: Власова О. Л. Философские проблемы феноменологической психиатрии. Курск, 2007.].
В лице своих ведущих представителей — К. Ясперса, Э. Минковски, В. Э. фон Гебзатгеля, Э. Штрауса — она обратилась к внутренней феноменальной реальности психически больного человека. Конституирование этой предметной области в методологическом плане стало возможным благодаря введению К. Ясперсом в пространство психиатрии метода понимания и его разработке[18 — Ясперс К. Общая психопатология / Пер. с нем. Л. Акопяна. М, 1997.]. Понимание как погружение в феноменальный мир человека с целью выделения в нем патологических феноменов, их последующей типологии и исследования, стало центральным методом не только клинической психиатрии, но и рефлексирующей в пространстве психопатологии философии.
Именно в акте понимания исследователю открывается реальность болезни, которая, по мнению феноменологических психиатров, конституируется в пространственно-временном континууме. Изменения пространственно-временного порядка являются для психического заболевания центральным элементом, формирующим существование психически больного человека. Время в болезни изменяет свое течение: прошлое и будущее блокируются, а настоящее теряет свою целостность и разбивается на отдельные фрагменты, поэтому время больше не течет, и вследствие этого исчезает ощущение проживания жизни. Пространство утрачивает свою разметку: дистанции и границы становятся изменчивыми, объекты — вырванными из контекста, а ощущения — оторванными от своих источников. В этом мире без ориентиров, в этом времени без движения существование больного становится подобным тому, что Кьеркегор ковда-то назвал «болезнью-к-смерти».
По-видимому, именно такое существование на заре психического заболевания открывает, как выражается Ясперс, «метафизическую глубину» — зияние бытия, в котором психически больной может рассмотреть только образ неминуемой гибели. «Складывается такое ощущение, — пишет философ, — словно в жизни этих людей им когда-то что-то мимолетно открылось, вызвав трепет и блаженство, чтобы затем, оставив по себе некоторые реминисценции, завершиться неизлечимым слабоумием конечного состояния»[19 — Ясперс К. Стриндберг и Ван Гог / Пер. с нем. Г. Ноткина. СПб., 1997. С. 153.].
Примечательно, что позднее Фуко, как бы соединив эту унаследованную от Ясперса идею «метафизической глубины» и высказанную в «Психической болезни и личности» идею о том, что безумие, отчуждаясь обществом, все же выражает его сущность, приходит к представлению о безумии как истине разума, и «метафизическая глубина» получает второе рождение в другом образе. «…Наше сознание, — пишет М. Фуко, — уже более не ищет, как когда-то в XVI веке, следов другого мира, уже
