меньшее значение имело положение, в котором он, согласно нашей конструкции «первичной сцены», видел женщину; но это значение осталось ограниченным в сексуальной области. Самым замечательным явлением в его любовной жизни по наступлении зрелости были припадки навязчивой чувственной влюбленности, которые наступали и вновь исчезали в загадочной последовательности, развивали в нем колоссальную энергию даже в периоды заторможенности и овладеть которыми было совершенно не в его власти. Полную оценку этой навязчивой любви я должен отложить до другого места вследствие особенно ценной связи ее с другими моментами, но здесь могу указать, что она была связана с определенным, скрытым для него условием, узнать о котором удалось только во время лечения. Женщина должна была занять положение, какое в «первичной сцене» мы приписываем матери. Крупные, бросающиеся в глаза задние части он с юных лет воспринимал, как самую привлекательную прелесть женщины; коитус не a tergo почти не доставлял ему наслаждения. Критическое соображение вполне оправдывает возможное здесь возражение, что такое сексуальное предпочтение, оказываемое задним частям тела, составляет общий характер лиц, склонных к неврозу навязчивости, и не оправдывает объяснение, приписываемое особенному впечатлению, имевшему место в детские годы. Оно входит в состав анально-эротического предрасположения и относится к тем архаическим чертам, которыми отличается эта конструкция. Коитус a tergo – moro ferrarum можно ведь филогенетически рассматривать, как более старую форму. Мы вернемся к этому пункту в позднейшей дискуссии, когда приведем материал, касающийся бессознательных условий его любовного чувства.
Будем теперь продолжать рассмотрение отношений между сновидением и «первичной сценой». Согласно теперешним нашим ожиданиям, сон должен был представить ребенку, радующемуся исполнению своих желаний к рождеству, картину сексуального удовлетворения отцом в том виде, в каком он это наблюдал в той «первичной сцене», что стало образцом собственного удовлетворения, которое он желал получить от отца. Но вместо этой картины появляется материал истории, незадолго до того рассказанный дедом: дерево, волки, «бесхвостость» в форме сверхкомпенсации в виде пушистых хвостов означенных волков. Здесь у нас не хватает связи, ассоциативного моста, который ведет от содержания «первичной сцены» к истории о волке. Эта связь создается опять-таки только этим положением. Бесхвостый волк предлагает другим в рассказе деда взобраться на него. Эта деталь вызвала в воспоминаниях картину «первичной сцены». Таким путем материал «первичной сцены» мог быть заменен материалом из истории о волке и при этом одновременно двое родителей могли быть заменены по желанию несколькими волками. Ближайшее превращение содержания сновидения состояло в том, что история о волке приспособилась к содержанию сказки о семерых козлятах, позаимствовав у нее число семь.[17 — Шесть или семь значится во сне: 6 – число съеденных детей, 7-й спасается в часовом ящике. Строгий закон толкования сновидения сохраняет свою силу, каждая деталь получает свое объяснение.] Превращение материала: «первичная сцена» – история о волке – сказка о семерых козлятах – является отражением развития хода мыслей во время образования сновидения; тоска по сексуальному удовлетворению отцом – понимание связанного с ним условия кастрации – страх перед отцом. Полагаю, что кошмарный сон четырехлетнего ребенка только теперь выяснен вполне.[18 — После того, как нам удался синтез этого сна, я хочу попробовать изложить в ясной форме отношение явного содержания сновидения к скрытым его мыслям.Ночь, я лежу в своей кровати. Последнее является началом репродукции «первичной сцены». «Ночь» – представляет собой искажение вместо – я спал. Замечание: я знаю, что была зима, когда мне это приснилось, и ночь, – относится к воспоминанию о сновидении и не входит в его содержание. Оно вполне верно: это была одна из ночей, ближайших ко дню его рождения, т. е. к рождеству.Вдруг окно само распахнулось. Это нужно понимать – вдруг я сам просыпаюсь, воспоминание о «первичной сцене». Влияние истории о волке, в которой волк вскакивает через окно, оказывает свое модифицирующее действие и превращает непосредственное выражение в образное. Введение окна служит одновременно для того, чтобы переместить в настоящее время следующее содержание сновидения. В сочельник вдруг открывается дверь и появляется елка с подарками. Здесь сказывается, таким образом, влияние действительного рождественского ожидания, которое включает в себя сексуальное удовлетворение.Большое ореховое дерево заменяет елку, т. е. относится к действительному; кроме того, еще дерево из истории о волке, на которое взбирается преследуемый портной и под которым стерегут его волки. Высокое дерево является также, как я в этом часто убеждался, символом наблюдения Voyeurtum: если сидишь на дереве, можешь видеть все, что происходит внизу, а сам остаешься невидимым. Сравни известную историю Боккаччо и др.Волки. Их число: шесть или семь. В истории о волке появляется целая стая без указания числа. Определение числа указывает на влияние сказки о семерых козлятах, из которых съедено шесть. Замена числа два в «первичной сцене» несколькими, что было бы абсурдно в «первичной сцене», желательно сопротивлению, как средство искажения. В сделанном к этому сну рисунке сновидец подчеркнул число 5, исправляющее, вероятно, указание: была ночь.Они сидят на дереве. Во-первых, они заменяют висящие на дереве рождественские подарки. Но они также помещены на дерево потому, что это может означать: они глядят. В истории деда они находятся под деревом. Их отношение к дереву превращено, следовательно, во сне в обратное, откуда приходится заключить, что в содержании сновидения имеют место еще и другие превращения латентного материала.Они глядят на него с напряженным вниманием. Эта черта происходит всецело из первичной сцены, за счет полного превращения в сновидении.Они совсем белые. Эта несущественная, сама по себе, но резко подчеркнутая в рассказе сновидца черта, своей интенсивностью обязана значительной спайке элементов из всех слоев материала и соединяет второстепенные детали других источников сновидения со значительной частью «первичной сцены». Это последнее детерминирование исходит из белизны постельного и нательного белья родителей; сюда же относится белизна овечьих стад, собак пастухов, как намек на его сексуальное исследование над животными, белизна в сказке о семерых козлятах, в которой мать узнают по белизне ее руки. Ниже мы поймем, что белое белье является также намеком на смерть.Они сидят неподвижно. Этим высказывается противоречие со странным содержанием виденной сцены, с подвижностью, которая, благодаря связанному с ним положению, соединяет «первичную сцену» с историей о волке.У них хвосты, как у лисиц. Это должно противоречить результату, который получился от влияния «первичной сцены» на историю о волке, и в этом приходится признать самый важный вывод, к которому привело его сексуальное исследование: значит, действительно существует кастрация. Испуг, с которым встречается этот результат размышления, находит себе, наконец, выход в сновидении и приводит к его концу.Страх быть съеденным волками. Сновидцу казалось, что этот страх не мотивирован содержанием сновидения. Он говорил: мне не следовало бы бояться, потому что волки были, скорее, похожи на лисиц или на собак, они на меня не бросались для того, чтобы укусить меня, и они были совершенно спокойны и совсем не страшны. Мы узнаем, что работа сновидения некоторое время старалась обезвредить мучительные содержания, превратив их в противоположные (они неподвижны, у них самые прекрасные хвосты), пока, наконец, это средство уже не помогает, и страх берет верх. Он достигает этого при помощи сказки, в которой детки – козлята пожираются волком – отцом. Возможно, что это место сказки само по себе напомнило шутливые угрозы отца, когда он играл с ребенком, так что страх быть съеденным волком так же хорошо мог быть воспоминанием, как и заменой путем сдвига.Мотивы желаний в этом сновидении совершенно осязательны; к поверхностным желаниям дня, чтобы скорее уже наступило рождество (сны от нетерпения), присоединяется более глубокое непрекращающееся в то же время желание сексуального удовлетворения от отца, которое сначала заменяется желанием снова увидеть то, что тогда произвело такое сильное впечатление. Тогда протекает психический процесс от исполнения этого желания в воспоминаниях о «первичной сцене» до ставшего теперь неизбежным отказа от этого желания и вытеснения.Обстоятельность и подробность изложения, необходимые благодаря старанию дать читателю какой-нибудь эквивалент взамен убедительности проведенного над самим собой анализа, пусть убедит его не требовать публикации анализов, тянувшихся в течение нескольких лет.]
После всего вышесказанного я могу лишь вкратце остановиться на патологическом влиянии «первичной сцены» и на тех изменениях, которые пробуждение этой сцены вызвало в его сексуальном развитии. Проследим только то действие, которое нашло себе выражение в сновидении. Позже выяснится, что не одно только сексуальное течение произошло от этой «первичной сцены», а целый ряд течений, прямо расщепление сексуальной жизни. Далее мы должны будем принять во внимание, что оживление этой сцены (я нарочно избегаю слова «воспоминание») имеет то же действие, как если бы это было настоящее переживание. Сцена действует спустя некоторое время, и за это время – в промежутке между полутора и четырьмя годами – она не потеряла своей свежести. Может быть, мы в дальнейшем найдем признаки того, что определенное действие она оказала уже в то время, когда была воспринята, т. е. начиная с полутора лет.
Когда пациент погружался в ситуацию «первичной сцены», то он высказывал следующее самонаблюдении. Раньше он полагал, что наблюдаемое происшествие представляет собой акт насилия, но этому не соответствовало выражение удовольствия, которое он видел на лице матери; он должен был признать, что дело идет тут об удовлетворении.[19 — Правильнее всего, может быть, мы поймем указание пациента, если допустим, что сначала предметом его наблюдения был коитус в нормальном положении, который должен произвести впечатление садистского акта. Только после этого церемонилось положение, так что у него был случай сделать другие наблюдения и рассуждать иначе. Но это предположение не достоверно и не кажется мне необходимым. Сокращенное изложение текста не должно заставить нас забыть настоящее положение вещей, а именно, что анализируемый в возрасте 25 лет выражал словами впечатления и душевные движения, относившиеся к четырехлетнему возрасту, которые тогда он выразить не сумел бы. Если пренебречь этим замечанием, то легко может показаться комичным и невероятным, что четырехлетний ребенок может быть способным высказывать такие специальные суждения и ученые мысли. Это просто второй случай запоздалого действия. В возрасте полутора лет ребенок получает впечатление, на которое он не может достаточно полно реагировать. В четырехлетнем возрасте, когда это впечатление снова оживает, оно производит на него сильное впечатление, и он начинает его понимать. И только 20 лет спустя, во время анализа, ему удается сознательным мышлением понять то, что в нем тогда происходило. Анализируемый вполне правильно не принимает во внимание эти три временные фазы и переносит свое настоящее Я в далекую прошлую ситуацию. Мы следуем за ним в этом, потому что при правильном самонаблюдении и толковании эффект должен получиться такой,
