Поэтому милостью и благосклонностью богов я возвращаюсь оттуда украшенный и опоясанный моей библиотекой, неся с собой воспоминания не только о вещах вообразимых, софистических, кажущихся, вероятных и доказуемых, но также разделительное суждение о том, что истинно и что ложно. И кроме тех предметов, которые я, пребывая в разнообразно устроенных телах, воспринял при помощи всякого рода наук, я удержал еще навыки и многие другие истины, к которым открыт путь без помощи чувств, чистым умозрением. И хотя я заключен в эту кожу и стены, но через двери чувств, как через тончайшие отверстия, обычно от меня не ускользают некоторые виды сущностей; ясно же и открыто нам удается видеть весь горизонт форм природы только тогда, когда мы находимся вне темницы.
Себасто. Вы обо всем осведомлены потому, что более, чем это бывает обычно, владеете множеством философий, множеством философских предпосылок, что вы и показали всем, получивши, кроме того, более высокое суждение о тех потемках и том свете, под которым вы прозябали, чувствовали, понимали в действительности или в возможности, живя на земле или в аду, или в небесных обиталищах.
Онорио. Правильно; и с такой памятью я могу думать и знать лучше, чем с зеркалом, о том, что такое истинная сущность и субстанция души.
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ ВТОРОГО ДИАЛОГА
Себасто. Эту тему мы пока отложим, но мы выслушаем ваши соображения по вопросу, который был вчера поднят мною и находящимся здесь Саулино; он сообщал мнения некоторых школ, которые говорят, что нам недоступно никакое знание.
Саулино. Я до некоторой степени выяснил, что под высоким покровом истины мы не имеем ничего более высокого, чем невежество и ослиность, потому что они — средства, при помощи которых мудрость соединяется и роднится с истиной; и нет другой добродетели, которая была бы более способна соприкасаться с ней. Пусть человеческий ум имеет некоторый доступ к истине; но если этот доступ осуществляется не на основе науки и познания, то совершенно неизбежно — посредством невежества и ослиности.
Корибант. Я оспариваю это следствие.
Саулино. Следствие видно из того, что для рассуждающего ума нет середины между незнанием и знанием, поэтому необходимо принять одно из двух, поскольку оба противоположны в этом вопросе в такой же степени, как недостаток и избыток.
Корибант. Что вы приводите как вторую посылку или как основание?
Саулино. Она, как я сказал, выдвинута многими прославленными философами и теологами.
Корибант. Наислабейшим доказательством является ссылка на человеческий авторитет.
Саулино. Все же эти ссылки не лишают убедительности рассуждений, опирающихся на доказательства.
Себасто. Итак, если такое мнение верно, то оно верно благодаря доказательству; доказательство есть научный силлогизм; так что те самые, которые отрицают науку и постижимые истины, утверждают постижение истины и научное рассуждение; следовательно, они опровергаются смыслом своего собственного учения и своими словами.
Добавлю к этому, что если нет никакой истины, то они сами не знают того, что говорят и не могут быть уверены, говорят ли они или же ревут по ослиному, люди они или ослы.
Саулино. Разрешение этого вопроса вы услышите от меня немного спустя, потому что сперва надо понять самое вещь, а затем -способ ее существования и особенность.
Корибант. Прекрасно сказано. Ибо способ существования вещи необходимо предполагает самое вещь.
Себасто. Дайте нам понять вещи в том порядке, в каком вам угодно.
Саулино. Так я и сделаю. Среди философских школ были некоторые философы, называемые обычно академическими, а также скептики в более строгом смысле этого слова, или воздерживающиеся от суждения, которые сомневались в возможности определения какой-либо вещи. Они изгоняли всякое высказывание, не осмеливались ни утверждать, ни отрицать, но называли себя вопрошателями, исследователями или испытателями вещей.
Себасто. Зачем эти тщеславные скоты вопрошали, исследовали и испытывали вещи, не имея надежды что-нибудь отыскать? Значит они из тех, кто трудятся без цели. Корибант. Дабы показать лживость поговорки, что все действующее действует ради цели. Но, клянусь Геркулесом, я убежден, что как Онорио находится под влиянием осла Пегаса или даже есть сам Пегас, так эти философы являются самими Данаидами или, по меньшей мере, Данаиды влияют на их головы.
Саулино. Позвольте мне закончить. Они не имели веры ни в то, что видели, ни в то, что слышали, потому что считали истину чем-то смутным и непознаваемым, природа или консистенция чего весьма изменчива, различна и противоположна; всякая вещь, по их мнению, есть смесь, ничто не явно само по себе, ничто не имеет своей собственной природы и свойств, объекты представляются нашей воспринимающей способности не в той мере, в какой они суть сами по себе, но соответственно тому, что они приобретают в своем виде, когда, некоторым образом рождаясь от той или иной материи, они соединяются с нашими чувствами, создавая в них новые формы.
Себасто. Поистине они с небольшим трудом и в кратчайшее время могут стать философами и показать себя умнее других.
Саулино. За ними последовали пирронисты, еще более недоверчивые к собственному чувству и уму, чем воздерживающиеся; потому что там, где последние думали, что они нечто поняли и установили хоть некоторое суждение, будучи осведомлены об этой истине, то есть что ни одна вещь не может быть понята и определена, — пирронисты полагали, что они лишены даже и этого суждения, не будучи уверены и в этом, то есть в том, что ничто не может быть определено.
Себасто. Посмотрите на деятельность этой второй Академии. Увидев пример изобретательности и приметив ловкость искусства Академии воздерживающихся, так легко и так трусливо желавшей дать пинка другим философским школам, чтобы их ниспровергнуть, — и она так же, вооружившись большей глупостью и добавив немного соли от своего безвкусия, захотела подставить ножку и этой, и одновременно всем другим школам. Она вознамерилась показать, что она настолько мудрее всех вообще, что в ней облачают и тогу и возводят в доктора при небольших расходах и при незначительной обработке мозга.
Но идем мимо, дальше. — Что же должен делать я, обуянный честолюбием образовать новую школу и казаться умнее всех и даже тех, кто выше всех? Я поставлю здесь третий балдахин, воздвигну более ученую академию, подтянув немного пояс. Но разве я смогу обуздать свой голос подобно воздерживающимся и затаить дыхание подобно пирронистам, чтобы не лопнуть и чтоб из меня не выскочил дух?
Саулино. Что вы хотите этим сказать?
Себасто. Эти трусы желали уклониться от труда давать основания вещей и избежать обвинений в косности, завидовали деятельности других и стремились казаться лучшими. Они не довольствовались сокрытием собственной низости и не были в силах итти вперед или бежать наравне с другими или сделать что-нибудь свое, чтобы не нанести ущерба своему пустому самомнению, состоящему в признании скудости мышления, своей грубости чувств и слабоумию. Чтобы показать, что другие не в состоянии судить об их собственной слепоте, они стали обвинять природу и вещи, которые они плохо себе представляли; их критика мало затрагивала догматиков; ведь в противном случае они были бы вынуждены открыто выставить для сравнения свое верное постижение, что должно было бы породить лучшую веру, пособив лучшему пониманию в умах тех, которые наслаждаются созерцанием вещей природы. Но таким образом первые, воздерживающиеся, при меньшем труде и уме, не рискуя потерять кредит, желая казаться умнее других, говорили, что ничего нельзя определить, потому что все непознаваемо, поэтому, по их мнению, те, которые считают, что они понимают, и которые говорят утвердительно, — бредят грубее, чем те, которые не понимают и не говорят. Вторые же, пирронисты, чтобы казаться архимудрыми, говорят, что в еще меньшей степени можно понять то, что воздерживающиеся считают доступным пониманию, — именно то, что ничего нельзя ни определить, ни познать. Так что там, где воздерживающиеся поняли, что другие, думавшие, что они понимали, — не понимали, — там пирронисты поняли, что воздерживающиеся не поняли, понимали или нет другие, когда они думали, что они понимали. Но что остается прибавить в пользу их мудрости, так это то, что мы знаем, что пирронисты не познали того, что воздерживающиеся не познали того, что догматики не познали того, что они думали, что познали. Таким-то образом все более и более идет, нарастая с легкостью, эта благородная лестница философий до тех пор, пока наглядно не будет сделан последний шаг к вершине философии и самому лучшему созерцанию существа тех, которые не только не утверждают и не отрицают того, что они знают или не знают, но и этого не могут утверждать или отрицать. Отсюда вытекает, что осел — самое божественное животное, и ослиность, его сестра, есть подруга и секретарь истины.
Саулино. Если бы то, что вы говорите для оскорбления и в гневе, вы сказали бы обдуманно и всерьез, я сказал бы, что ваш вывод превосходен и что вы достигли той цели, которой не достигали многие, далеко отставшие от вас, догматики и многие академики, участвовавшие в дискуссиях.
Себасто. Теперь, когда мы пришли к этому, прошу вас объяснить мне, при помощи каких доказательств академики отрицают возможность вышеназванного постижения.
Саулино. Я предпочел бы, чтобы об этом вам рассказал Онорио: так как он перебывал в ипостасях столь многих и столь великих знатоков внутренностей природы, то не лишено вероятности, что иной раз он мог быть и академиком.
Онорио. Да, я раньше был Ксенофаном из Колофона, который высказывался всегда и обо всем, что это не больше, как мнение. Но, отставив сейчас мои собственные мысли в сторону, я скажу относительно этого взгляда, что это всем известная мысль пирронистов. Они говорили, что для усвоения истины необходимо учение, а чтобы привести в действие учение, необходимы тот, кто обучает, тот, кого обучают, и предмет, который изучается, то есть учитель, ученик и искусство. Но из этих трех элементов не существует ни одного, который существовал бы на самом деле, таким образом, нет ни учения, ни усвоения истины.
Себасто. Прежде всего, на основании чего они говорят, что нет предмета учения или науки?
Онорио. Они говорят вот на каких основаниях. Всякая вещь должна быть или истинной или ложной. Если она ложна, то ее нельзя преподавать, потому что о ложной не может быть учения и науки, так как с тем, чего нет, не может ничего происходить и поэтому не может происходить также изучение его.
Если она истинна, то о ней тем более учить нельзя, ибо она или одинаково показывает себя всем, и поэтому о ней не может быть учения и, следовательно, не может быть никакого ученого, так как не обучают тому, что белое есть белое, лошадь есть лошадь, и дерево есть дерево. Или же она показывает себя всем по-иному и не одинакова, и в таком
