случае она может представлять собой только нечто мнимое и о ней можно образовать себе только мнение.
Кроме того, если то, что должно быть изучаемо или сделаться известным, истинно, то нужно, чтобы оно было изучаемо при помощи какой-нибудь причины или средства, кои должны быть или скрыты или известны. Если причина скрыта, то она не может сделать известным другие; если она известна, то необходимо, чтобы она была известна благодаря причине или средству; и, таким образом, рассуждая все дальше и глубже, мы увидим, что не достигнем и начала науки, если всякое знание дается посредством причины.
Кроме того, они говорят, что так как все существующее есть или телесное, или бестелесное, то необходимо, чтобы изучаемое принадлежало либо к одному, либо к другому роду. Но телесное не может быть изучаемо, потому что не может подлежать суждению ни чувств, ни интеллекта. Телесное, конечно, не подтверждается суждением чувства, ибо, согласно всем учениям и школам, тело состоит из большого числа измерений, оснований, различий и обстоятельств. Телесное не только не есть определенное свойство (акциденция), как объект познания для отдельного или общего чувства, но представляет собой состав и сочетание неисчислимых свойств и неисчислимых элементов — индивидуумов.
Но если даже признать, что тело есть нечто чувственно воспринимаемое, то оно вследствие этого не будет подлежать изучению или науке, потому что не нужно ни ученика, ни учителя для познания того, что белое есть белое и теплое есть теплое.
Не подлежит телесное также и суждению ума, потому что почти всеми догматиками и академиками признается, что объектом ума может быть только бестелесное. Откуда делается второй вывод, что не может быть того, кто обучает; и в-третьих, — не может быть того, кто может быть обучен; потому что, как мы видели, ученик не имеет того, чему обучаться или что усваивать, а учитель не имеет того, чему обучать и что преподавать. К этому присоединяется еще соображение. Обучение самого себя или обучение одним неученым другого неученого невозможно, потому что первый не менее второго нуждается в обучении.
Или если один, владеющий знанием, обучает другого, владеющего знанием, то и это было бы не всерьез, потому что ни тот, ни другой не нуждается в учителе.
Или же тот, который не знает, обучает того, кто знает, — это все равно, как если бы слепой захотел вести зрячего.
Если ни один из этих способов не возможен, значит, остается тот, когда знающий обучает того, который не знает; это же самое неудобное, что только можно вообразить себе при сравнении с каждым из трех других придуманных выше способов. Потому что не владеющий знанием не может стать знающим, когда не имеет знания, иначе произошло бы что он мог бы быть знающим, когда он не знает. Кроме того он подобен глухо- и слепорожденному, который никогда не может дойти до представления о звуках и о цветах. Оставляю в стороне то, что говорится в Меноне в примере о беглом рабе, который, явившись, не может быть узнан, если его не знали раньше. Почему по сходной причине думают, что нельзя получить нового знания или учения о подлежащих познанию идеях, но лишь одно воспоминание. Тем менее можно делаться знающим, когда уже владеешь знанием, потому что тогда нельзя сказать, что делаешься или можешь стать знающим, но что ты уже есть знающий.
Себасто. Как вам нравятся эти рассуждения, Онорио?
Онорио. Делая оценку подобных речей, я не стану их очень поддерживать. Довольно, если скажу, что они хороши, как некоторые травы хороши для некоторых вкусов.
Себасто. Но я хотел бы знать от Саулино (который так воспевает ослиность, как не может быть воспето никакое знание и умозрение, учение и наука), может ли ослиность быть у тех, которые не ослы; так сказать: кто-нибудь из тех, кто не был ослом, может ли сделаться ослом посредством учения и науки? Ведь нужно, чтобы из них или тот, кто обучает, или тот, кто обучаем, или как один, так и другой, или ни тот ни другой были бы ослами. Я говорю, ослом будет один тот, кто обучает, или же только обучаемый, или ни тот ни этот, или и тот и другой вместе. Ибо здесь, рассуждая тем же способом, можно увидеть, что никак нельзя обослиниться. Так что и об ослиности нельзя иметь никакого понятия, как и о мастерстве или науке.
Онорио. Это мы обсудим за столом после ужина. Уже время, поэтому пойдемте.
Корибант. Идемте поскорее.
Саулино. Встаем.
Конец второго диалога
Собеседники:
Саулино, Альваро
Саулино. Я долго прогуливался, поджидая. Вижу, что время начала нашего собеседования уже прошло, а их все нет. — А, идет слуга Себасто.
Альваро. Здравствуйте, Саулино! Я пришел известить вас по приказанию хозяина, что собраться снова придется не раньше, чем через неделю. У него умерла жена, и он готовится к выполнению завещания; для этого ему надо быть свободным от других забот. У Корибанта приступ подагры, а Онорио пошел в баню. До свиданья.
Саулино. Всего хорошего. Вижу, что упущен случай высказать другие рассуждения о тайне названного коня. Потому что, насколько я вижу, мировой порядок хочет, чтобы как тот божественный конь в небесных областях показывал себя только до пупка (где расположена заканчивающая созвездие звезда , о которой ставится вопрос и завязывается спор: принадлежит ли она к голове Андромеды или же к туловищу этого почтенного животного) — аналогично этому и сочинение наше «Тайна Пегаса» не может достигнуть завершения, ибо:
Так шествует судьба, руководя нашим пером.
Но из-за этого мы не должны отчаиваться: если случится, что они опять соберутся вместе, я их всех троих запру в комнате, подобно тому, как это бывает на соборе для выбора папы, и они не смогут уйти оттуда до тех пор, пока не оглашено будет создание великой тайны Пегаса.
Пока же пусть эти два диалога считаются за Малую тайну, ученическую, вступительную, микрокосмическую. А чтобы не потерять даром времени на хождение по этому дворику, прочитаю-ка я диалог, который у меня в руках.
Конец третьего диалога «Тайны Пегаса»
?
КИЛЛЕНСКОМУ ОСЛУ
Блаженно чрево то, чьим стал ты порожденьем,
Сосцы, питавшие тебя здесь в добрый час;
В созвездьях ты живешь и на земле, средь нас,
Божественный осел, вселенной изумленье!
От тяжести седла, от вьючного давленья,
От неба жадного, от наших злых гримас
Природой защищен ослиный твой каркас,
И толстой шкурою и силой разуменья.
Нрав добрый голова твоя являет нам,
А ноздри грубые — солидность и терпенье.
Слух царственный присущ большим твоим ушам,
А губы толстые есть призрак изощренья.
Твой бесподобный фалл — на зависть всем богам,
Загривок же упрям и стоит поощренья.
Я полон восхищенья!
Но все же в целом ты, как ни печально это,
Достоин тысяч притч, но не сонета.
КИЛЛЕНСКИЙ Осел
СОЧИНЕНИЕ НОЛАНЦА
Собеседники:
Осел, Пифагорейская обезьяна, Меркурий
Осел. Почему должен я пренебрегать твоим высоким, редким и превосходным даром, о громовержец Юпитер? Почему этот дарованный мне тобою талант, на который ты взирал провиденциальным взглядом, я буду держать погребенным под черным и мрачным прахом неблагодарнейшего молчания? Почему, желая уже давно говорить, я буду страдать дальше и не стану испускать из уст моих тех необычных звуков, которые в этот крайне смутный век твое великодушие посеяло в мой дух, чтобы они были проявлены наружу? Поэтому откройся, откройся же ключом случая, ослиная глотка, развяжись старанием воли, язык, соберитесь силою внимания, направленного намерением, плоды деревьев и цветы трав, находящихся в саду ослиной памяти.
Обезьяна. О необычайное диво, о ошеломляющее чудо, о невероятное удивление, о чудесное достижение! Унесите, боги, все печали! Говорит осел? Осел говорит? О Музы, Аполлон и Геркулес, из такой головы выходят членораздельные звуки? Умолкни, Обезьяна, быть может, ты ошиблась; быть может, под этой шкурой укрылся какой-нибудь человек с целью подшутить над нами.
Осел. Опомнись, Обезьяна! Я, изрекающий, не какой-нибудь софистический, а самый натуральный осел, хотя я и помню, что имел когда-то другие, человеческие лица, подобно тому, как теперь ты видишь меня с органами животного.
Обезьяна. Я спрашиваю тебя, о воплощенный демон: кто ты и каков ты? Сейчас же, и прежде всего, хотела бы я узнать, чего ты хочешь здесь? Что предвещаешь? Какие веления несешь ты от богов? Чем окончится это видение? С какой целью явился ты сюда? Ради чего произносишь ты речи под нашим портиком?
Осел. Прежде всего я хочу, чтобы ты знала, что я желаю стать членом и быть признанным доктором какого-либо колледжа или академии, чтобы моя правоспособность была заверена документально, чтобы не ждали высказывания моих взглядов, не взвешивали моих слов и не относились к моим учениям с меньшим доверием, чем к…
Обезьяна. О, Юпитер! Возможно ли, чтобы когда-либо от сотворения мира был отмечен подобный этому факт, подобный удобный случай?
Осел. Перестань же удивляться. Пусть мне ответят сейчас же или ты или эти люди, которые сбегаются, ошеломленные, слушать меня. О вы, носящие тогу, докторские береты и перстни, ученые и архиученые, герои и полубоги науки! Хотите ли вы, угодно ли вам с открытым сердцем принять в ваш союз, в ваше общество и товарищество, под знамя вашего единения этого осла, которого вы видите и слышите? Почему одни из вас, смеясь, удивляются, другие, удивляясь, кусают себе губы? Почему никто не отвечает?
Обезьяна. Видишь ли, они не говорят от изумления и все, повернувшись ко мне, подают мне знаки, ожидая от меня ответа; как президент, я объявляю тебе решение и от себя и от имени всех: ты должен ждать извещения.
Осел. Что это за академия, над входом в которую написано: «Не переходите за черту»?
Обезьяна. Это школа пифагорейцев.
Осел. Можно ли мне туда войти?
Обезьяна. Для академиков это возможно, но не без трудностей и не без многих условий.
Осел. Каковы же эти условия?
Осел. Я спрашиваю: каковы они, а не сколько.
Обезьяна. Лучше я отвечу тебе, сообщая о главных. Во-первых, у всякого, добивающегося принятия, прежде чем он будет допущен, должно быть измерено наугольником расположение частей его тела, лица и ума для серьезных выводов об известных нам зависимостях тела от души и души от тела.
Осел. «От Юпитера начинается дело, о музы»65, если он хочет жениться.
Обезьяна. Во-вторых, когда он принят, то ему дается срок (не меньше двух лет), в течение которого он должен молчать. Ему не позволяется не только спорить и исследовать проблемы, но даже ставить вопросы. В это время он называется акустиком.
В-третьих, по истечении этого периода ему дозволяется говорить, спрашивать, писать о выслушанном и излагать собственные мнения. В течение этого времени он называется математиком, или халдеем.
В-четвертых, ознакомившись с подобными вещами и украшенный этими знаниями, он обращается к рассмотрению дел мира и начал природы, и здесь-то он прекращает свое продвижение, нося
