и уж кстати толкая его кулаком в бок. — Чего не можешь! Всего-то барыша сколько? тридцать копеек… а разносчиков — двое… один получил семнадцать — ну, сколько другой?
— Знаю я, — шёпотом ответил Фома, Чувствуя себя сконфуженным и рассматривая лицо Смолина, степенно возвращавшегося на свое место. Ему не понравилось это лицо — круглое, пёстрое от веснушек, с голубыми глазами, заплывшими жиром. А Ежов больно щипал ему ногу и спрашивал:
— Ты чей сын — Шалого?
— Да…
— Ишь… Хочешь, я тебе всегда подсказывать буду?
— Хочу…
— А что дашь за это? Фома подумал и спросил:
— А ты знаешь сам-то?
— Вы, там! Ежов — опять ты разговариваешь? — крикнул учитель.
Ежов вскочил на ноги и бойко сказал:
— Это не я, Иван Андреич, — это Гордеев!
— Оба они шепчутся, — невозмутимо объявил Смолин.
Жалобно сморщив лицо и смешно шлепая своей большой губой, учитель пожурил всех их, но его выговор не помешал Ежову тотчас же снова зашептать:
— Ладно, Смолин! Я тебе припомню за ябеду…
— А ты зачем сваливаешь на новенького? — не поворачивая к ним головы, тихо спрашивал Смолин.
— Ладно, ладно! — шипел Ежов.
Фома молчал, искоса поглядывая на юркого соседа, который одновременно и нравился ему и возбуждал в нем желание отодвинуться от него подальше. Во время перемены он узнал от Ежова, что Смолин — тоже богатый, сын кожевенного заводчика, а сам Ежов — сын сторожа из казенной палаты, бедняк. Это было ясно по костюму бойкого мальчика, сшитому из серой бумазеи, украшенному заплатами на коленях и локтях, по его бледному, голодному лицу, по всей маленькой, угловатой и костлявой фигуре. Говорил Ежов металлическим альтом, поясняя свою речь гримасами и жестами, и часто употреблял в речи свои слова, значение которых было известно только ему одному.
— Мы с тобой будем товарищи, — объявил он Фоме.
— А ты зачем давеча учителю на меня пожаловался? — напомнил ему Гордеев, подозрительно косясь на него.
— Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, — с богатых учитель-то не взыскивает… А я — бедный объедон, меня он не любит, потому что я озорничаю и никакого подарка не приносил ему… Кабы я плохо учился — он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь — я отсюда в гимназию уйду… Кончу второй класс и уйду… Меня уж тут один студент приготовляет… Там я так буду учиться — только держись! А у вас лошадей сколько?
— Три… Зачем тебе много учиться? — спросил Фома.
— Потому что — я бедный… Бедным нужно много учиться, от этого они тоже богатыми станут, — в доктора пойдут, в чиновники, в офицеры… Я тоже буду звякарем… сабля на боку, шпоры на ногах — дрынь, дрынь! А ты чем будешь?
— Н-не-знаю!.. — задумчиво сказал Фома, разглядывая товарища.
— Тебе ничем не надо быть… А голубей ты любишь?
— Люблю…
— Какой ты фуфлыга! У-у! O-o! — передразнивал Ежов медленную речь Фомы. Сколько у тебя голубей?
— У меня нет…
— Эх ты! Богатый, а не завел голубей… У меня и то три есть, — скобарь один, да голубка пегая, да турман… Кабы у меня отец был богатый, — я бы сто голубей завел и всё бы гонял целый день. И у Смолина есть голуби — хорошие! Четырнадцать, — турмана-то он мне подарил. Только — все-таки он жадный… Все богатые — жадные! А ты — тоже жадный?
— Н… не знаю, — нерешительно сказал Фома.
— Ты приходи к Смолину, вместе все трое и будем гонять…
— Ладно… ежели меня пустят…
— Разве отец-то не любит тебя?
— Любит.
— Ну, так пустит… Только ты не говори, что и я тоже пойду, — со мной, пожалуй, и взаправду не пустит… Ты скажи — к Смолину, мол, пустите… Смолин!
Подошел толстый мальчик, и Ежов приветствовал его, укоризненно покачивая головой:
— Эх ты, рыжий ябедник! Не стоит с тобой и дружиться, — булыжник!
— Что ты ругаешься? — спокойно спросил Смолин, разглядывая Фому неподвижными глазами.
— Я не ругаюсь, а правду говорю, — пояснил Ежов, весь подергиваясь от оживления. — Слушай! Хотя ты и кисель, да — ладно уж! В воскресенье после обедни я с ним приду к тебе…
— Приходите, — кивнул головой Смолин.
— Придем… Скоро уж звонок, побегу чижа продавать, — объявил Ежов, вытаскивая из кармана штанишек бумажный пакетик, в котором билось что-то живое. И он исчез со двора училища, как ртуть с ладони.
— Ка-акой он! — сказал Фома, пораженный живостью Ежова и вопросительно глядя на Смолина.
— Ловкий, — пояснил рыжий мальчик.
— И веселый, — добавил Фома.
— И веселый, — согласился Смолин. Потом они помолчали, оглядывая друг друга.
— Придешь ко мне с ним? — спросил рыжий.
— Приду…
— Приходи… У меня хорошо…
Фома ничего не сказал на это. Тогда Смолин спросил его:
— У тебя много товарищей?
— Никого нет…
— У меня тоже до училища никого не было… только братья двоюродные… Вот теперь у тебя будут сразу двое товарищей…
— Да, — сказал Фома.
— Когда есть много товарищей — это весело… И учиться легче — подсказывают…
— А ты хорошо учишься?
— Я — всё хорошо делаю, — спокойно сказал Смолин.
Задребезжал звонок, точно испуганный и торопливо побежавший куда-то…
Сидя в школе, Фома почувствовал себя свободнее и стал сравнивать своих товарищей с другими мальчиками. Вскоре он нашел, что оба они — самые лучшие в школе и первыми бросаются в глаза, так же резко, как эти две цифры 5 и 7, не стертые с черной классной доски. И Фоме стало приятно оттого, что его товарищи лучше всех остальных мальчиков.
Из школы они трое пошли вместе, но Ежов скоро свернул в какой-то узкий переулок, Смолин же шел с Фомой вплоть до его дома и, прощаясь, сказал:
— Вот видишь — и ходить нам вместе!
Дома Фому встретили торжественно: отец подарил мальчику тяжелую серебряную ложку с затейливым вензелем, а тетка — шарф своего вязанья. Его ждали обедать, приготовили любимые им блюда и тотчас же, как только он разделся, усадили за стол и стали расспрашивать.
— Ну что, понравилось в училище? — спрашивал Игнат, с любовью глядя на румяное и оживленное лицо сына.
— Ничего… Славно! — отвечал Фома.
— Милый ты мой! — умиленно вздыхала тетка, — Ты, смотри, товарищам-то не поддавайся… Чуть они чем обидят тебя, ты сейчас учителю и скажи про них…
— Ну, слушай ее! — усмехнулся Игнат. — Этого не делай никогда! Сам со всяким обидчиком старайся управиться, своей рукой накажи! Ребятишки-то хорошие?
— Да, — Фома улыбнулся, вспоминая об Ежове. — Один такой бойкий — беда!
— Чей таков?
— Сторожа сын…
— Боек, говоришь?
— Страсть!
— Ну — бог с ним! А другой?
— А другой — ры-ижий весь… Смолин…
— А! Митрия Иваныча сын, видно… Этого держись, компания хорошая… Митрий — умный мужик… коли сын в него — это ладно! Вот другой-то… Ты, Фома, вот что: ты пригласи-ка их в воскресенье в гости к себе. Я куплю гостинцев, угощать ты их будешь… Поглядим, какие они…
— В воскресенье-то Смолин меня к себе зовет, — объявил Фома, вопросительно взглянув на отца.
— Ишь ты… Ну, поди! Это ничего, поди… Присматривайся, какие есть люди на земле… Один, без дружбы, не проживешь… Вот я с твоим крестным двадцать лет с лишком дружу — многим от ума его попользовался. Так и ты, — старайся дружить с теми, которые лучше, умнее тебя… Около хорошего человека потрешься — как медная копейка о серебро — и сам за двугривенный сойдешь… — И, смеясь своему сравнению, Игнат добавил: — Это — шучу я. Старайся не поддельным, а настоящим быть… Ум имей хоть маленький, да свой… Что, уроков-то много задали тебе?
— Много! — вздохнул мальчик, и вздоху его откликнулась тяжелым вздохом тетка…
— Ну — учи! Хуже других в науке не будь. Хоша скажу тебе вот что: в училище, — хоть двадцать пять классов в нем будь, — ничему, кроме как писать, читать да считать, — не научат. Глупостям разным можно еще научиться, — но не дай тебе бог! Запорю, ежели что… Табак курить будешь, губы отрежу…
— Бога помни, Фомушка,— сказала тетка. — Господа нашего, смотри, не забудь…
— Это верно! Бога и родителя — чти! Но я про то хочу сказать, что книги-то учебные — дело еще малое… Нужны они тебе, как плотнику топор да рубанок; они — инструмент, а тому, как в дело его употребить. — инструмент не научит. Понял?.. Скажем так: дан плотнику в руки топор и должен он им обтесать бревно… Рук да топора тут мало, надо еще уметь ударить по дереву, а не по ноге себе… Выходит, что одних книг мало: надо еще уменье пользоваться ими… Вот это уменье и есть то самое, что будет хитрее всяких книг, а в книгах о нем ничего не написано… Этому, Фома, надо учиться от самой от жизни. Книга — она вещь мертвая, ее как хочешь бери, рви, ломай — она не закричит… А жизнь, чуть ты по ней неверно шагнул, неправильно место в ней себе занял, — тысячью голосов заорет на тебя, да еще и ударит, с ног собьет.
Фома, облокотясь на стол, внимательно слушал отца и, под сильные звуки его голоса, представлял себе то плотника, обтесывающего бревно, то себя самого: осторожно, с протянутыми вперед руками, по зыбкой почве он подкрадывается к чему-то огромному и живому и желает схватить это страшное что-то…
— Человек должен себя беречь для своего дела и путь к своему делу твердо знать… Человек, брат, тот же лоцман на судне… В молодости, как в половодье, — иди прямо! Везде тебе дорога… Но — знай время, когда и за правеж взяться надо… Вода сбыла, — там, гляди, мель, там карча, там камень; всё это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому…
— Я доплыву! — сказал мальчик, уверенно и гордо глядя на отца.
— Ну? Храбро говоришь! — Игнат засмеялся. И тетка тоже ласково засмеялась.
Со времени поездки с отцом по Волге Фома стал. более бойким и разговорчивым с отцом, теткой, Маякиным. Но на улице или где-нибудь в новом, для него месте, при чужих людях, он хмурился и посматривал вокруг себя подозрительно и недоверчиво, точно всюду чувствовал что-то враждебное ему, скрытое от него и подстерегающее.
Ночами иногда он вдруг просыпался и подолгу прислушивался к тишине вокруг, пристально рассматривая тьму широко
