Сомов и другие. Максим Горький
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
С о м о в.
А н н а — его мать.
Л и д и я — его жена.
Я р о п е г о в.
Б о г о м о л о в.
И з о т о в.
Д у н я ш а — горничная.
Ф ё к л а — кухарка.
Т р о е р у к о в.
Л и с о г о н о в.
С и л а н т ь е в.
Т и т о в а.
А р с е н ь е в а — учительница.
Д р о з д о в.
Т е р е н т ь е в.
Л ю д м и л а.
К р ы ж о в.
К и т а е в.
С е м и к о в.
М и ш а.
С о м о в — инженер, лет 40, говорит суховато; под его сдержанностью чувствуется сильное нервное напряжение, в сценах с матерью — резок и даже груб, в сцене с женой, обнаруживая своё честолюбие, откровенен не потому, что говорит искренно, а потому, что проверяет себя.
А н н а — его мать, — лет 60, женщина бодрая, хороших «манер».
Л и д и я — лет 27, ленивые движения, певучий голос, жить ей одиноко и скучно; Арсеньева оживляет воспоминания юности её, и потому она тянется к ней.
Я р о п е г о в — лет 40-42, — школьный товарищ Сомова, человек, которого Лидия объясняет правильно.
Б о г о м о л о в — лет 60, — обижен, обозлён.
И з о т о в — лет 55, — картёжник, любит поесть, выпить.
Т р о е р у к о в — неудавшийся авантюрист, человек, способный на всё из мести за свои неудачи.
Т и т о в а — лет 45, — толстая, пошлая, неглупая.
А р с е н ь е в а — лет 30, — человек, увлечённый своим делом.
Т е р е н т ь е в — лет 35, — рабочий, директор завода, добродушен.
Д р о з д о в — лет 30, — красив, суров, недоверчив.
К и т а е в — лет 30.
К р ы ж о в — за 60 лет.
С е м и к о в — лет 25-23, — вялый парень.
М и ш а — лет 20.
Д у н я ш а — тоже.
Л ю д м и л а — 18-20 лет.
Ф ё к л а — за 60 лет.
Л и с о г о н о в — тоже.
С и л а н т ь е в — лет 45.
ПЕРВЫЙ АКТ
Новенькая, деревянная дача. Терраса; у стола — А н н а С о м о в а, в капоте, пенснэ; читает газету; пред нею — кофейный прибор.
Д у н я ш а. Спекулянт масло принёс.
А н н а. Во-первых: надо говорить — частник, а не спекулянт.
Д у н я ш а. Мы так привыкли.
А н н а. Спекулянт — обидное слово, обижать людей -дурная привычка. Во-вторых: где Фёкла?
Д у н я ш а. Ушла куриц покупать, что ли…
А н н а. Пусть Силантьев подождёт.
Д у н я ш а. Он денег хочет.
А н н а. Просит, а не — хочет.
Д у н я ш а. Не хотел бы, так не просил.
А н н а. Вы говорите много лишнего. Пусть придёт сюда. — (Сердито, через газету смотрит вслед Дуняше. Отшвырнув газету, подходит к перилам террасы. На лестнице Силантьев, мужик лет 45.) Здравствуйте, Силантьев!
С и л а н т ь е в. Доброго здоровья, Анна Николавна.
А н н а. Ну, что у вас, как — дочь?
С и л а н т ь е в. Плохо.
А н н а. Не помогает доктор?
С и л а н т ь е в. Нет. Да ведь какой она доктор, извините…
А н н а. Что ж она говорит?
С и л а н т ь е в. Да ведь что ей говорить? Она не её, она — меня всё лечит. Не так, видишь ты, думаю я, не её мыслями. Я ей говорю: «Ты — брюхо лечи, а не душу, душу лечить — дело не твоё! Ты, говорю, себе душу-то полечи».
А н н а. Очень жаль, что Маша захворала, я так привыкла к ней.
С и л а н т ь е в. Новая-то у вас бойка больно.
А н н а. Да, вот до чего дожили мы, Силантьев!
С и л а н т ь е в. Не говори! Дышать нечем. Комсомол этот, Мишка: «На Кавказ, говорит, надобно Марью-то». Это — в старину солдат на Кавказ посылали, а она девка.
(Сомов вышел, стоит у стола, разбирая газеты, прислушивается.)
С и л а н т ь е в. Учит меня: «Ты, говорит, богатый, а для дочери денег жалеешь».
А н н а. Они — завистливы на чужое богатство.
С и л а н т ь е в. Ну да! Понимают, что человек без денег — как птица без крыльев…
А н н а. А всё, что у нас отняли, — промотали…
А н н а. Ах, ты здесь? Позвони…
С о м о в. Не действует звонок. Вы уж сами…
А н н а. Идите в кухню, Силантьев, я там расплачусь с вами.
С и л а н т ь е в. Дрова тут возил я вам. Да за двух зайцев…
[Силантьев уходит.]
А н н а. Хорошо, хорошо! (Подходит к двери, звонит.) Звонок действует.
С о м о в. Не одобряю я эти твои беседы.
А н н а. Ах, вот почему не звонит звонок! Ты что хочешь, чтоб я онемела, когда все кругом возмущены?
С о м о в. А ты организуешь возмущение, да?
А н н а. Мне кажется — с матерью не следовало бы говорить иронически! И даже не поздоровался.
С о м о в. Прости. Но твои «беседы с народом», вроде этого торгаша, Лисогонова и…
А н н а. Ты считаешь глупыми? Нет, уж ты разреши мне это! Ты живёшь с умниками, а я привыкла жить с глупыми, но честными…
С о м о в. Я должен сказать, что мне особенно не нравится этот, хотя и полуумный, но подозрительный учитель пения…
А н н а. Он — учитель истории, а пению учит по нужде. Ты ведь знаешь, что теперь в России истории нет…
С о м о в. Послушай, мама…
[Входит Яропегов.]
Я р о п е г о в. Бонжур (добрый день (франц.) — Ред.), мадам! Николай, у тебя в спальне мухи есть?
С о м о в. Есть.
Я р о п е г о в. Советую: бей мух головной щёткой!
С о м о в. Нелепая у тебя привычка начинать день глупостями!
Я р о п е г о в. Это — не глупости, а ценное открытие. Я вчера, ложась спать, перебил щёткой несколько десятков мух. Кстати — об открытиях: Иваненко сообщает, что открыл богатейшие залежи полиметаллической руды. Везёт советской власти!
А н н а. А — кто везёт? Это — вы, вы везёте! Страшно подумать, что вы делаете… (Возмущена почти до слёз, уходит, говоря.) Только и слышишь: там открыли, тут нашли… Ужас!
Я р о п е г о в. Боевое настроение мамаши всё повышается…
С о м о в. Здесь это ещё более неуместно, чем в городе.
Я р о п е г о в. Ты хотел весной отправить её и Лидию за границу?
С о м о в. Неудобно было хлопотать.
(Дуняша вносит кофе.)
Я р о п е г о в. Как спали, Дуня?
Д у н я ш а. Лёжа, Виктор Павлович.
Я р о п е г о в. А что во сне видели?
Д у н я ш а. Ничего не видала, я сплю закрыв глаза.
Я р о п е г о в. Браво!
[Дуняша уходит.]
С о м о в. Дерзкая девчонка.
Я р о п е г о в. Очень милая курочка!
С о м о в. Я смотрю на неё не с точки зрения петуха.
Я р о п е г о в. Ты что сердишься? Не выспался?
С о м о в. Вчера Терентьев наговорил мне комплиментов, с этим, знаешь, чугунным его простодушием. И кончил так: «Замечательный, говорит, вы работник, товарищ Сомов, любуюсь вами и думаю: скоро ли у нас свои такие будут?»
Я р о п е г о в. Ну, и — что ж? Чувствует, что мы не товарищи, а или гуси или свиньи.
С о м о в. Ты всё шутишь, Виктор, грубо и неумно шутишь. Смазываешь себя жиром шуточек, должно быть, для того, чтоб оскорбительная пошлость жизни скользила по твоей коже, не задевая души.
С о м о в. И забываешь о том, что нам необходимо полное доверие с их стороны.
Я р о п е г о в. Я склонен думать, что пользуюсь таковым.
С о м о в. Ты! Доверие необходимо нам всем, а — не единице! Против нас — масса, и не надо закрывать глаза на то, что её классовое чутьё растёт. Ты читаешь им что-то такое, ведёшь беседы по истории техники, что ли… они принимают это как должное…
Я р о п е г о в (смеётся). Они лезут ко мне в душу, точно в карман, где лежат их деньги. Говоря правду — мне это нравится.
С о м о в. То есть тебя это забавляет, но ты ошибаешься, думая, что они относятся к тебе лучше, более доверчиво, чем ко мне, Богомолову.
[Входит Фёкла.]
Ф ё к л а. Николай Васильич…
С о м о в. Что вам нужно?
Ф ё к л а. Анна Николаевна спрашивает: придёт к завтраку кто-нибудь?
С о м о в. Да. Двое.
Ф ё к л а. А что готовить?
С о м о в. Ну… Всё равно!
Я р о п е г о в. Что у вас есть?
Ф ё к л а. Курочка есть хорошая.
Я р о п е г о в. Опять курочка! Побойтесь бога…
Ф ё к л а. Нет уж, покорно благодарю, боялась, да перестала! Телятина есть.
Я р о п е г о в. Фёкла Петровна, — неужто бога-то не боитесь?
Ф ё к л а.
