назад, там оказалось пусто. Все заглохло, заросло, не осталось никаких следов. И это непоправимо — вот что ужасно.

На перроне вдоль мокрых, только что обмытых синих вагонов прогуливались Гуреев и Поля. Рука Гуреева лежала у нее на талии, он наклонялся и что-то шептал, прижимаясь к ее щеке.

Вокзал был старый. Стеклянные своды темнели в вышине несмываемой копотью. Висел бронзовый колокол. Филенков представил, как мать здесь провожала отца, они так же прогуливались, и мать боялась, не верила тому, что он вернется. Почему-то он никак не мог вообразить их обоих молодыми, а видел странно: отца — молодым, с браво закрученными усиками, а мать — седую, с распухшими ногами. От этого сочетания его томила жалость к ним, особенно к матери.

И вдруг он почувствовал, как любит мать. То есть любил. Нет, именно любит так, как прежде не любил. Сейчас любит, когда матери нет и ничего исправить нельзя. В том-то и тоска, что ничего не изменишь, и запоздалое это чувство будет только напрасно саднить душу, — он все это понимал и в то же время боялся, что оно, это чувство, пройдет.

В поезде Гуреев со вкусом рассказывал, как Полина приглашала заходить, когда они еще раз приедут, дала телефон и вообще… если бы времени было побольше…

— Но лично я предпочитаю новые места, — заключил он.

Филенков лежал на полке, прислушиваясь к своему сердцу. Боль уходила медленно, неохотно. «Беречь себя надо, беречь», — думал он.

…Когда в следующий раз нужно было проверить новую серию пультов, Гуреев упросил послать их не на прежний объект, а под Новгород, там монтировали большой комбинат на берегу Ильменя и можно было хорошо порыбачить. Филенков не возражал, тем более что он никогда не бывал в тех местах. 

1971