так и было бы, и, может, стоит об этом пожалеть, но кажется, это ещё поправимо, многое можно вернуть, наверстать…
— Ну-ну, ты наворачиваешь, — опомнился он. — Если бы да кабы… Могло быть, а могло и не получиться. Одной той работы мало…
— Нет уж, вы поверьте мне, Павлик, — с ласковой твёрдостью сказала Аля. — За меньшие работы профессорами становятся. Способности — это не самое главное. — На какой-то миг она забыла про своё лицо и стала похожа на Зойку-наладчицу, нахальную пробивную бабу, которая чуть что кричала: «Все делаши, все хапуги, я по себе сужу».
— Откуда ты всё это знаешь?
— Я? Кому же знать, если не мне, — усмешка прогнула её накрашенные губы, — я этого нахлебалась… вот. Между прочим, даже я стала доцентом.
— Почему даже? Скромничаешь? А вообще, ты стала… такая дама. Теперь ты как — Королькова?
— Нет. Лазарева. Доцент Лазарева. Не хуже других, хотя способностей не чувствую. Это благодаря Королькову удалось выйти на орбиту. Послушайте, Павлик, о чём вы говорили с Лаптевым?
— Так… вспоминали.
— Он про вас знает?
— Я сказал.
— И что? Как он?
Кузьмин неопределённо пожал плечами.
— Простите, Павлик, вы, конечно, не обязаны мне отчитываться, — она помедлила, ожидая возражений, но Кузьмин молчал. Щёки её неровно покраснели, она сглотнула и продолжала твёрдо: — Как вы понимаете, Павлик, я имею некоторое право интересоваться, всё это касается и меня.
— Да я не потому, — сказал Кузьмин и попробовал, осторожно обходя связанное с Лазаревым, передать их разговор, те чувства жалости, и восхищения, и удивления, которые вызвал у него Лаптев, и душевную путаницу от противоречивых его суждений.
— И это всё? — холодно спросила Аля. — Вы что же, собираетесь простить его? За какие подвиги? Что он совершил такого?
В самом деле, почему в душе его не осталось ненависти к Лаптеву, исчезла мстительность? Куда она делась? Он виновато посмотрел на Алю. Но всё же Лаптев согласен выступить, сообщить о Кузьмине, предоставить ему слово, нет, он не вредный старик, он, вообще-то, мог послать Кузьмина подальше со всеми претензиями.
— Значит, вы, Павлик, решили не портить с ним отношений, — вывела Аля. — Он за вас словечко замолвит, и дело с концом, ему можно ни в чём не каяться. Ай да Лаптев, ловко он откупился. Взаимно выгодная сделка, оба вы с прибылью, оба…
— Да вы что, сговорились?! — взорвался Кузьмин. — Какая ещё сделка? Не желаю слышать.
— Придётся! Нет уж, Павлик, я ведь и вас щадить не стану… — Белое лицо её затвердело, стало гладкое и холодное, как кафель. — Так что не надо. Переоцениваете вы Лаптева, практически не у дел он. А себя вы недооцениваете… Вы-то уж не студентик, чего вы боитесь? Не сможет он нынче повредить, не укусит, откусался, — она наклонилась, приблизилась лицом, так что глаза её расширились, и там, в чёрной глубине, колыхнулась скопленная годами ненависть. — Его сейчас бить, сейчас, не вдогонку за гробом, а пока ещё на коне, на трибуне!.. Вывернуться хотел? Прикинулся беспомощным. Понадеялся, что мы отпустим грехи за давностью. Нет уж! Я хочу посмотреть, как он будет извиваться!
— Послушай, Аля, зачем ты так?
— И не просите, Павлик! Да как у вас язык поворачивается, самолюбие где ваше? Забыли, как он глумился над вами? Вы что думаете, он заблуждался? Как бы не так. А что он сделал с папой? За что он его из института вышвырнул? Разве это справедливо было? Если бы не он, отец, может, жил бы ещё. И у меня вся жизнь наперекос… Знали бы вы, как он при всех, сияющий, награждённый… Я привела отца, а Лаптев при всех его придавил каблуком… Меня, дочери, не постеснялся! Это я только теперь понимаю, какие муки отцу, что такое при мне… Почему это я прощать должна? Где это сказано? Да я и права не имею прощать, перед отцом своим не имею.
— Может, через столько лет и Лев Иванович…
— Он — да, он мог простить, а я не имею права. А вы, как вы, Павлик, могли за счёт папы сговориться… Он так в вас верил… Павлик, вы знаете, он до последнего дня ждал, что вы вернётесь. Он писал вам, помните, несколько раз, а вы даже не ответили. У него была договорённость, что вас возьмут в университет…
Совершенно верно, приходили письма. Кажется, он получил их с опозданием, то ли уезжал, а может, его уже перевели в Заполярье.
А здесь, оказывается, ждали его. В полутёмной квартирке Лазаревых, на Фонтанке, окна на набережную, первый этаж. Там были сводчатые потолки, толстые стены и широченные подоконники, на которых стояли бутылки с луковицами.
… Он приехал в первую в жизни командировку. Полный чемодан трофейных реле и связка воблы. Когда в гостинице сказали, что мест нет, он долго не мог понять — у него же командировочное удостоверение, он приехал по государственным делам!
У Лазаревых он прожил больше месяца. Сидел в лаборатории, снимал характеристики реле. Спасибо, что разрешали. Выпросил за воблу. Возвращался иногда поздно, парадная была закрыта, и Кузьмин влезал через окно. Аля ставила чай, а Лазарев, покачиваясь в скрипучей качалке, долго, язвительно Кузьмина попрекал и обличал своих врагов. Он называл Кузьмина отступником, карьеристом, который продался за чечевичную похлёбку быстрого успеха, изменил своему таланту. Но никогда не винил Кузьмина в своих неприятностях. Его уже «ушли» из института, и он писал протесты, давал уроки, вёл кружок математиков в Доме пионеров, вычитывал корректуры. Кузьмина винить в этом чести слишком много. Лазарев напечатал его работу ради науки и не жалеет. Он принёс себя в жертву, он мученик, он страдает за веру. Рано или поздно его признают. Он восторжествует над этими злопыхателями, вредителями, идолами, оппортунистами, над этой сворой во главе с Лаптевым.
Аля стелила Кузьмину постель в своей комнате, сама она спала в столовой, рядом с отцом, на коротком диванчике.
— …Жарков, его ученик, получил кафедру и обещал вас взять. Вы, Павлик, могли поначалу жить у нас. Мы всё продумали. Я была уверена, что вы вернётесь к математике…
Перед сном они шептались в ванной. Большая ванная комната с красной колонкой была превращена в кладовку. В эмалированной чаше ванной лежала картошка, у стен стояли доски, сушили дрова. На синих изразцах повторялись домики с острой крышей, из каждого выходила девушка. И в комнате печь была изразцовая, он до сих пор помнил ладонями её скользящую теплынь.
— Ты помнишь, какая была у вас печь, изразцы? — сказал он.
Аля сбилась, замолчала.
— Зеленоватые, фигурные, — растерянно подтвердила она и закрыла глаза, вспоминая. Лицо её потеплело. Она спросила, помнит ли он, как они прощались. Он не помнил.
Она вздохнула.
— Как вы мне нравились, Павлик! Вы говорили мне такие слова, — она удивлённо засмеялась.
— Хорош был гусь.
Было завидно, что вся эта сцена прощания, наверное, сейчас стоит у неё перед глазами, и там он, молодой, чубатый, в длиннополом старомодном плаще. Он же ничего увидеть не может, для него всё забылось, пропало.
— …Я и на математический пошла, чтобы утешить отца. Я думала, что мы с вами, Павлик, будем вместе… Будем работать…
Она перебирала свои мечты без грусти, иногда покачивала головой, как над забытыми детскими игрушками. А Кузьмин пытался прикинуть, каким он тогда представлялся ей: уже взрослым, настоящим мужчиной, приехал откуда-то с Севера, хвастал, наверное, строганиной, тузлуком, северным сиянием. Талантливый, но легкомысленный, не знающий себе цены, — это отец напел ей.
Спустя столько лет и вдруг узнать, что кроме той жизни, какую он вёл, где-то существовала другая его жизнь, которую кроили, рассчитывали, обсуждали, и эта несостоявшаяся судьба его, оказывается, как-то влияла на поступки людей, о которых он и забыть забыл…
Выходит, не то что «если бы да кабы» или «допустим-предположим», а для него всё было заготовлено впрок, колея проложена, и, не закрутись он тогда на Севере, приехал бы в Ленинград, и Лазарев доломал бы его поступить в аспирантуру.
Словно бы развернулся перед ним пожелтевший проект его собственной жизни, случайно не осуществлённый. Не эскизный, а детальный, где всё размечено — аспирантура, защита кандидатской, работа на кафедре, предусмотрена и докторская, и работа по НИСу, лекционные часы, денежки… Только сейчас он стал понимать, какую жизнь он потерял, совсем иную, чем он вёл, — вдумчивую, глубокую, плотно заполненную трудом, наедине с бумагами, книгами…
— Уж кто-кто, а вы, Павлик, имеете сегодня полное юридическое право потребовать своё. В конце концов, это же действительно ваше, собственное, недополученное. Доложит о вас Несвицкий, по его секции, я это организую, и плевать вам на Лаптева, ничего вы ему не должны…
Какие-то неизвестные ему воспоминания, какие-то минувшие чувства делали сейчас Алю яростной его защитницей. Она убеждала его со всей силой и гневом.
— Чего вы боитесь? Ну чего? Надо воспользоваться моментом. Сейчас самый раз.
Она бралась всё сделать так, чтобы он ни о чём и не заботился. Только выступить, объявиться, ничего больше не требуется. И, глядя на её гибкие сильные руки с вишнёвыми ногтями, Кузьмин понимал, что у неё получится в лучшем виде. Было заманчиво довериться, встать на ступень эскалатора и плавно подниматься, подниматься… Ещё приятней было, что есть на свете кто-то заинтересованный в нём самом, в его славе, успехе. У Нади это получалось не так, Надя не вызывалась помочь, она скорее руководила им, решала за него, вмешивалась. Обижалась, если он не слушал. Она считала, что он заслуживает большего, раздражалась на то, что он не умеет добиться… Как всегда, думая о ней, он досадовал и на себя и на неё. Мысленно он сравнивал их, и дело было не в том, что Аля была моложе и красивей, — на такое Кузьмин не клюнул бы, — она была ещё частью другого мира, интересного, значительного, деятельной, наглядной частью той несбывшейся его жизни. Она была как бы заложена в том проекте.
— …Что было, то сплыло. У меня в голове, Алечка, глубочайший вакуум. Я в математике уже ничего не потяну. Поздно. Забыл. Мозги уже на другое приспособлены.
Она не отмахнулась, а оглядела его оценивающе и осталась довольна.
— В математике не обязательно
