был так счастлив…

Куда ж это подевалось? За что, за что он её так давно не целует?

Он чувствовал, как от этого странного видения всё вокруг меняется, и понимал, что жизнь его тоже должна измениться. Это было странно, потому что он-то как раз старался оставить её неизменной.

Он поднялся, расправив плечи до хруста, потёр глаза, словно бы собираясь спать. Ему захотелось подойти к Наде, обнять её, но подойти вот так, ни с того ни с сего, оказалось невозможно. С удивлением он обнаружил какое-то препятствие. Что-то наросло за эти годы. Искоса он взглянул на Надю: она точно прислушивалась к недосказанным его словам, беспомощно и встревоженно. Но, странное дело, глядя на неё, Кузьмин думал не о том, от чего он заслонил Надю, а чего он лишил её, — она и не подозревает, сколько бесплатных даров, какая красивая новая жизнь не досталась ей… В горле у него запершило, он заставил себя разгладить лоб, разжать губы, сделать весёлое и сонное лицо, он поднял Надю со стула, притянул к себе, заново чувствуя её мягкие груди, её тело, знакомое каждыми изгибом, осторожно поцеловал её в щёку.

— Ты что? — почти испуганно спросила она.

— Да, да, всё правильно, — ответил он невпопад.

Под утро он внезапно проснулся. Кто-то звал его тоненьким мальчишеским голоском: «Па-а-влик! Па-а-авлик!» Кузьмин улыбнулся. Он не знал, чему он улыбается, за окнами тьма чуть подтаяла, и можно было ещё спать час-другой, тем более что день предстоял хлопотный, без особых радостей. Но он лежал и, улыбаясь, слушал, как босые мальчишеские ноги, шлёпая, бегут по высокой траве всё дальше и дальше, и детский голос зовёт его, замирая в отдалении.