Возвращение. Даниил Александрович Гранин
Рассказ.
Речь шла о поимке «языка». И дивизионная разведка охотилась за «языком», и полковая, и все безрезультатно. Об этом толковали на КП у комбата Рогозина. И тут вдруг младший лейтенант Ипатов произнес тихо, как бы про себя: «Надо попробовать». Комбат решил, что ослышался, переспросил. Ипатов задумчиво посмотрел на него, повторил: «Надо попробовать». Естественно, все засмеялись, потому что Ипатов никакого опыта не имел, не был он ни следопытом, ни сибирским охотником вроде Поленова, а был техником-артиллеристом. Его дело было следить за прицелами, откатными приспособлениями и тому подобными штуками. К тому же он был типичным городским жителем, технологом-прибористом, во всяком случае, из гражданских. Все посмеялись и забыли. Однако Ипатов после этого разговора дня два просидел в окопах со стереотрубой. Никто не обращал на это внимания. Мало ли, может, техник стереотрубу проверяет, потому что стереотруба входит в его инвентарь. Это уже потом вспомнили, восстановили. Изучал участок у немецкой дороги. Там сложный рельеф был: немцы сидели на взгорье, на командных высотах, наши окопы тянулись по склонам и простреливались немцами на некоторых участках, у церкви просто невыносимо. Особенно пока снега не навалило. Окопы были мелкие, земля промерзла, укрыться трудно, к февралю полегче стало, из снега нарыли высоких брустверов, стали ходить в полный рост, выпрямившись. Какое было наслаждение ходить не сгибаясь!..
После очередного доклада комбату насчет веретенного масла для противооткатных цилиндров Ипатов попросился пойти в разведку, вернее — в поиск, за «языком». С тем же деловым, даже меланхолическим видом, с каким говорил про веретенное масло. Рогозин вздохнул, сказал, что так это не делается, нужно иметь план, все продумать. В ответ Ипатов вынул карту, где все было нарисовано, вычерчен весь путь до оврага и дальше до немца. Со стрелками, метрами, проставлены часы и минуты. Даже в разведотделе дивизии могли бы оценить такую работу, хотя и были там некоторые нарушения — Рогозин разбирался в этих тонкостях. Замысел Ипатова был прост: оказывается, в шоссейной насыпи существовала труба, большая бетонная труба для сгона весенних вод. Сейчас она была завалена, забита снегом. Шла она сквозь насыпь и выходила на нейтралку, а уже дальше в полной безопасности пребывали немецкие блиндажи, кухни, КП и кто знает что еще. Этой трубой Ипатов хотел воспользоваться, сквозь нее и утащить «языка». Он точно определил, как добраться до трубы, как отходить, имел ночные ориентиры, словом, все было обдумано.
— А почему насчет трубы уверен? — спросил Рогозин. — Как ты ее вообще увидел?
— Я ее вычислил, — сказал Ипатов. — Как в том анекдоте. — И он слабо улыбнулся.
Рогозин впервые присмотрелся к нему. Это был невысокий, видно, и в мирное время сухонький, не совсем ясного возраста, скорее молодой человек. Лицо невыразительное, но приятное. И чем внимательнее смотришь, тем приятнее, серьезнее, задумчивее оно становилось.
«С кем он дружит? — подумал Рогозин. — С кем он в землянке?» Хотел вспомнить какие-нибудь подробности об этом младшем лейтенанте и не мог. С каждой минутой это казалось все более странным, как мог он, Рогозин, до сих пор совершенно не замечать этого человека.
— То есть как это «вычислил»?
— Очень просто, — сказал Ипатов и вытащил карту местности с отметками. Из них явствовало, что у насыпи весной скапливаются воды и должен быть какой-то спуск, чтобы полотно не подмыло, и обозначено было направление стока. — Очень просто, — сказал Ипатов, — стоит лишь понять соображения строителей…
Теоретически у него и на самом деле получалось куда как просто. Но труба могла оказаться забитой чем угодно, заминированной, с той стороны что-то к ней могло быть пристроено… Возражений появлялось множество.
— Всего не предусмотришь, — сказал Ипатов. — Все-таки это возможность… Другой-то нет. Шоссе у них пристреляно. Пулеметами.
Знаток! Не за свое дело брался, хорошо, если вернутся, хоть ни с чем, но вернутся, а если постреляют их, если подорвутся, тогда с Рогозина спросят — зачем техника посылал, как разрешил, за орденами погнались?
Он подумал, что может передать этот план полковым ребятам, поблагодарить Ипатова и с концами.
— Ладно, — сказал он, — готовь ребят.
«Вычислил», — вот что поразило Рогозина. Может, и там придется мозгами пошевелить.
— Ты кем работал на гражданке? — спросил Рогозин.
— В лаборатории.
— А кем?
— Да так, сотрудником… Научным.
Ночью разгребали трубу; вьюжило, и к утру все набело застелило, да и днем сыпало, сыпало, еле успевали траншеи расчищать. Ракеты освещали белую пелену, высвечивали вокруг себя голубоватый шар, свет почти не достигал земли. Рогозин не заметил, как заснул. Он сидел за столом в углу, обитом ковровой дорожкой, чтоб не холодило от мерзлой стены. Ждал, когда вернется ипатовская группа, и заснул.
Разбудил его старший лейтенант Осадчий, сообщил, что группа Ипатова вернулась в расположение второй роты, привели «языка». Тяжело ранен Поленов, в спину, задет позвоночник, немец тоже ранен, остальные в порядке, их напоили, накормили, уложили отдыхать. Рогозин повернулся было к связисту, но лейтенант Осадчий перехватил его — командиру полка доложено.
— Надо было разбудить меня, — сказал Рогозин.
— Вот я и бужу. — И Осадчий нагловато усмехнулся. — Уж больно сладко вы спали, товарищ капитан.
Рогозин представил себе, как командир полка изумился, обрадовался, как Осадчий орал своим голосом и чеканил: «Так точно!», «Служу Советскому Союзу!», как с усмешечкой пояснил, что комбат крепко спит…
Радость была подпорчена, но все же, когда Рогозин добрался до второй роты и увидел немца, да еще офицера, рослого, в натуральном мундире, его сытую физиономию, он хлопнул его по плечу от удовольствия. У немца зуб на зуб не попадал, его всего трясло, может и от боли: когда брали, сержант Пантелеев саданул его прикладом. Он постанывал, не мог поднять головы. Комроты Татарчук скомандовал ему: «Встать!», но немец дернулся еще сильнее и стиснул голову руками.
— Боюсь, как бы он того… не тронулся, — сказал Татарчук. — Дай ему водки.
— Вот еще, переводить добро на фашиста. — сказал сержант, — все равно его…
— Не рассуждай, — оборвал его Татарчук.
Он подошел, взял своей огромной ручищей немца за волосы, поднял голову, протянул ему стакан.
— Шнапс, шнапс, дринькай!
Немец выпил и затих.
Все молча смотрели на него.
— Ничего, очухается, перший класс «язык», — сказал Татарчук.
Рогозина позвали к телефону. Звонил второй, приказали из дивизии, сам комдив — направить фрица в штаб, пока не рассвело, у Шушар будет ждать машина, эмка, главное — добраться до КП без обстрела. Рогозин спросил, а будет ли машина отвезти Поленова в госпиталь. На что начштаба холодно сказал, что об этом договариваться надо с медиками.
— Это я понимаю, — сказал Рогозин.
— И я понимаю твои намеки. Да только ты не сравнивай.
— Вот именно, — сказал Рогозин. — И сравнивать невозможно.
— Да ты что в самом деле, — возмутился начальник штаба, — ты чего себе праздник портишь.
В другое время Рогозин призадумался бы над словами первого, но тут надо было отправлять «языка», созваниваться с соседом, снаряжать провожатых. Пришлось будить Ипатова. Хоть младший лейтенант только заснул и был выпивши — им всем выдали на радостях чуть не по триста граммов. Его долго не могли растолкать, сам Рогозин пришел поторопить. Ипатов, не открывая глаз, выругался, брыкнул ногой, замотанной в байковую портянку. Он спал раздевшись, укрытый двумя шинелями, как позволяли себе спать только разведчики, и то после возвращения. Им полагалось по крайней мере часов пять полного покоя, это было святое правило, и Осадчий предложил капитану послать кого-нибудь другого.
Рогозин осмотрел Осадчего сверху донизу, от его яловых сапог до шапки-ушанки, которая была не бобриковая, как у всех, а заячья. Лейтенант Осадчий был единственный в роте кадровик, и это чувствовалось во всем. Рогозин и сам не мог понять, за что он недолюбливал этого лейтенанта, почему ему казалось, что, когда его, Рогозина, убьют, командовать батальоном будет Осадчий.
Пошел будить Ипатова. Ипатов спал, можно сказать, изо всех сил. Рогозин долго тряс его.
— Узурпатор, — не открывая глаз, бормотал Ипатов.
При вялом свете коптилки видно было, как блаженная улыбка открыла его ярко-белые зубы. Какой-то сон виделся ему, веселый, нездешний. Он спал, поджав ноги, посапывая, совсем не по-фронтовому, без ремня, тоненький, малорослый, порозовевший от сна и выпитой водки. Грех было будить его. По всем статьям лучше было послать Осадчего. Откровенно говоря, Рогозин беспокоился, как бы там, в штабе, не приписали всех заслуг себе, поскольку «язык» поступит от них. Поди потом доказывай. В кои, можно сказать, веки… Про Осадчего, конечно, можно не беспокоиться, не то что не упустит, он и себя подать сумеет по первому классу, а вот Ипаптова отодвинут. Так что Осадчего посылать при данных обстоятельствах не стоит.
— Ладно… — сказал Рогозин.
В это время Ипатов открыл глаза. Сон еще клубился, солнечно-синий сон, и Рогозин словно бы заглянул в его теплую синь. Собственно, это все и решило, напомнив Рогозину другие обстоятельства, другие соображения.
— Ладно, приводите его в чувство, и побыстрее, — приказал Рогозин.
Потом он зашел в соседнюю землянку, где немцу по его указанию натягивали нашу ушанку. Все равно было видно по его круглой морде с бело-розовой кожей — не нашего фронта морда.
Его разбитую ударом приклада голову перевязали теперь по всем правилам, бинтов не пожалели. Три коптилки, чтобы свет был сильнее, зажгли.
При виде Рогозина немец выпрямился. Рогозин разрешающе махнул рукой. Он знал, что и в штабе полка немца будут поить, кормить, обхаживать, поскольку «язык» дорого стоит, особенно сейчас, перед наступлением. И так будет до тех пор, пока мы не прорвем блокаду, тогда пленных станут считать на сотни, а то и тысячи, как было под Москвой.
Рогозин воевал с первого месяца, а немца, да еще офицера, вот так, вблизи видел третьего. Он смотрел на него, как и солдаты, что были в землянке, с желанием понять, что же такое все эти фрицы, люди они или какие-то придурки недоразвитые. Рогозин знал, что из них течет кровь, они кричат и умирают, как и наши солдаты, что они мерзнут, ходят в сортир, ругаются, но при всем этом никакого арийского превосходства, и не арийского тоже, не замечал. И вот этот немец, наряженный в нашу подпаленную, списанную шинель, не становился от этого понятнее. Тем не менее Рогозин похлопал его по плечу и довольно подмигнул: «Гут?». Это был их немец, их «язык», их пленный, которого они раздобыли прямо-таки чудом, дуриком. «Языка», за которым охотились уже недели две опытные разведчики, вплоть до армейских, а тут, можно сказать, самодеятельность,
