фрагм ента (
Gilbert 1910, . 414-415; 1911, . 75). Дынник перевел 129
фрагментов, исключив все дильсовские «подозрительные, неаутентичные и сфаль ифицированные» фрагменты от В
126a до B 139 (в томчисле и несомненно подлинный B 129). Так же поступил и Соколов.
9 Разумеется, нынешнее издание значительно улучшает и дополняет этот устаревший перевод и лежавшую в его
основе реконструкцию.
259
некоторомроде, и в общемвполне заслуженно, стандартнымсправочникомпо
переводу на русский язык цитат Гераклита, приведенных в переводимых на русский
язык трудах иноязычных авторов. Но когда в оригиналах цитаты говорят то, что в
нижеприведенных примерах можно прочесть слева, а в русских изданиях тех же книг
мы находим такие «переводы», как справа (в левой колонке — обычное [дильсовское
= марковичевское] чтение, в правой — лебедевский перевод), то без указания на
внесенные в текст изменения и без аргументации принятой трактовки такие
переводы уже никуда не годятся.
F 124 Прекраснейший космос —
107 Прекраснейший космос [~
словно куча сору, рассыпанная
как попало.
отлитый как попало.10
F 63 Будучи там (?) восставать и
73 [Мудрымсуждено] (?) будучи в
становиться наяву стражами
Аиде [?] восставать [от сна
живых и мертвецов.
смерти] и становиться наяву
стражами живых и мертвых.
F 52 Век — дитя играющее, кости
93 Век — дитя играющее, кости
бросающее, дитяти царство.
бросающее, дитя на престоле!
[досл. «Эон = ребенок, играющий
в пессейю, ребенку принадлежит
царская власть»].
зажигает самсебе, хотя его зрение вспыхивает утром, угаснув
погасло; хотя он жив, он
вечером. Он вспыхивает к жизни
соприкасается с мертвым, (т. е.)
[букв. «живым»], умерев, словно
как бы спит; хотя он бодрствует,
как вспыхивает к бодрствованию,
он соприкасается со спящим.
уснув.
Читатель должен знать, что в первомпримере греческое слово soros «куча сору»
— исправление Дильса, а «слиток» — очень необычное толкование рукописного слова
sarx, обычно значащего «м ясо, плоть»; во втором — все, что в квадратных скобках,
плюс слова «в Аиде» лишь неаргументированные предположения переводчика; в
третьем— «дословный перевод» отличается лишь тем, что не переведены слова эон и
пессейя, смысл которых переводчику неясен; а в четвертом предполагается текст,
весьма отличный и от напечатанного у Марковича, и тем более от рукописного.
Сравните рукописный текст:
,
,
,
,
,
,
.
с текстому Марковича, где на три слова меньше (в квадратных скобках):
[
]
,
[
],
.
10 Этот перевод использован, например, в русском издании книги Карла Поппера «Открытое общество и его враги»
(Москва, Феникс, 1992) т. I с. 42. Австралийский философ очень бы удивился, узнав, что куча сора по-русски
переводится как слиток, а под космосом надо понимать “украшение”. Такое понимание не поддается никакому
согласованию с его (Поппера) контекстом.
260
С. Н. Муравьев
и с текстом, который предполагается Лебедевым, где к прежним трем изъятиям
добавилось еще одно, появилось новое слово, а три старых были переиначены (они
здесь набраны курсивом) 11:
.
[
]
< >
< > [
],
,
.
Подобных казусов можно насобирать у Лебедева небольшую коллекцию.
Короче, русская подборка Лебедева, — при том, что она сейчас самая полная и
удобная и в некоторомотношении (благодаря наличию в ней контекстов цитат),
превосходит даже предлагаемое здесь собрание, — самая ненадежная из всех как для
рядового читателя, полагающего, что он читает Гераклита, так и для специалиста,
недоумевающего чего именно перевод он читает, ибо она подчас молчаливо
подсовывает и тому, и другому неизвестно как полученные или откуда взятые
новшества.
Читатель скажет, что так же поступает и автор настоящего издания. Если иметь
в виду эту книгу, взятую саму по себе, — несомненно. Автор действительно
использует «по умолчанию» результаты своих опубликованных (а в некоторых редких
случаях — еще не опубликованных) работ. Но при этомон, во-первых, воспроизводит
тексты всех переведенных иморигиналов, а во-вторых, каждый раз, когда эти
оригиналы отклоня;тся от одного из «общепринятых» стандартных чтений, указывает,
где и когда он эти cвои новые чтения обосновал.
11 Прошу заранее прощения за возможные погрешности при реконструкции этого, опубликованного пока лишь по-
русски, прочтения. Рукописное чтение фрагмента безупречно
—
. См . Фрагм. F 26,
Реконстр. № 98, с прим . и ссылкам и на литературу.
Семь смертных грехов филологии,
изучающей наследие досократиков
(из выступления на Международкной конференции
памяти Михаила Петрушевского. Скопье, 15 октября 2011 г.)
Хочу сразу уточнить, что в основе моих размышлений на эту тему лежит, в первую
очередь, мой опыт работы над наследием Гераклита Эфесского. Этот опыт, разу-
меется, имеет свои особенности и не всё, что верно о Гераклите, приложимо также и к
другимдосократикам. И наоборот.
Тем не менее у всех досократиков — или, точнее, у их наследий — достаточно много
общих черт, которые определяют применимость к ним одинаковых или достаточно
близких методологических подходов.
Две главные их общие черты — это, с одной стороны, почти тотальная архаичность их
философского багажа и языка — ибо они были самыми первыми. А с другой стороны,
это фрагментарность их наследия — ибо от их сочинений до нас дошли лишь редкие
цитаты, а от их учений — лишь труднопонятные, а иногда и противоречивые,
частичные пересказы.
Я не стану перечислять трудности, с которыми неизбежно сталкивается историк
философии, приступающий к изучению досократиков, и не буду настаивать на
причинах неудовлетворительности большинства достигнутых по сей день результатов.
Я ограничусь простой констатацией этой неудовлетворительности и предложу
некоторое число способов и принципов, следуя которымм
ожно добиться опре-
деленного их улучшения.
Эти принципы и способы были разработаны в применении к Гераклиту, но вполне
приложимы, как мне кажется, и к некоторым его предшественникам и со-
временникам. И обусловлены они не столько состоянием имеющегося у нас
материала, сколько неспособностью филологов и историков обращаться с нимтак,
как имследовало бы с нимобращаться.
Начну с самого важного и банального. Историк должен устанавливать исторические
факты и истины. Т. е. верить в существование таковых, быть убежденнымв их
достижимости и познаваемости и стремиться их установить. Если историк считает,
что истина непостижима, то он, естественно, не будет ее искать и его занятие наукой
превратится в игру в бисер. Конечно, всей истины он никогда не добудет, но чем
более он к ней будет приближаться, темнаучнее и достовернее будут его результаты.
Это замечание направлено против тех, кому кажется, будто достаточно построить из
части наличных источников некую более или менее стройную конструкцию (концеп-
цию) — или, того хуже, просто приступить к деконструкции этих данных, — чтобы
считать, что работа сделана. Сделанной-то она будет, а научной — нет.
Верящий же в существование истины историк будет помнить, что в применении к
досократикамистина доступна намлишь черезтексты, причем тексты, использующие
мертвые языки, т. е. не поддающиеся непосредственному восприятию. И он поймет,
что без серьезной филологической работы ему будет не преодолеть той пропасти,
которая отделяет сохранившуюся языковую форму от утраченного ею ее былого
живого смысла. Более того, ему надо будет как огня бояться поспешных выводов о
возможном смысле любого разрозненного источника.
261
262
С. Н. Муравьев
Далее, он поймет, что говорить о смысле — занятие бессмысленное, коль скоро
искомый смысл заложен не в одном сплошном тексте на мертвом языке, а во
множестве разрозненных кусочков такого текста, из которых надо сперва составить
некое единое целое. А чтобы это целое составить наилучшимобразом
, нельзя
ограничиться подборками основных текстов, какие м ы находим , наприм ер у Дильса и
Кранца. Необходимо собрать все дошедшие до нас кусочки без исключения.
Собравши всё, нужно это всё проанализировать, описать, оценить степень его
полноты, т. е. размер утрат. И затем разработать стратегию выявления или
реконструкции наличного и утраченного смыслов.
И тут новоиспеченный непредубежденный историк досократовской философии
сталкивается с целымрядомнеожиданных проблем. Он обнаруживает, например, что
нужного полного собрания всех релевантных текстов не только не существует в
природе, но и что добрая часть известных уже собранных текстов — одними его
коллегами игнорируется, другими исправляется до неузнаваемости, третьими
исключается по причине предполагаемой недостоверности…
Это то, что я называю семью смертными грехами классической филологии,
изучающей раннефилософские тексты.
Грех первый: амнезия. Она все время забывает, что все, что мы знаем о древнем
философе, мы знаем только из древних текстов, а не из того, что о них писали
филологи и историки философии XIX и XX столетия.
Грех второй: незнание источников. Хотя она и думает иначе, но фактически она не
знает части даже тех текстов, которые до нас дошли, и вовсе не пытается найти
упущенное. Более того, она зачастую не замечает даже многих текстов, которые она
давно знает. Об одних она просто забыла, другие отвeргла как ненужные, третьи как
неаутентичные.
Грех третий. При отборе текстов, она действует по принципу социальных историков:
все то, что непонятно — подозрительно, все то, что подозрительно — опасно, все то,
что опасно (рискует быть недостовернымили подложным), — лучше игнорировать,
если нет подтверждающих других свидетельств. Этот грех назвается «от греха
подальше» или « презумпция виновности».
К остальнымгрехамя еще доберусь, но сперва остановлюсь на способах борьбы с
первыми тремя.
Против амнезии средство простое: надо постоянно напоминать тем, кто это забывает,
что тексты — сук, на которомони сидят и без которого они либо лишатся работы,
либо дисквалифицируются как ученые.
Против незнания источников средство тоже простое, но трудоемкое: собрать
максимально полный корпус источников, т. е. все без исключения известные античные
тексты об исследуемом философе. Я это сделал в 1999-2004 гг. для Гераклита. В
Противоядие против «презумпции виновности» — презумпция невиновности : любой
текст о данномфилософе признается a priori аутентичным, достоверным, не-
искаженными заслуживающимдоверия и может быть отвергнут лишь a posteriori в
случае его доказанной несовместимости со всеми остальными данными.
Семь смертных грехов филологии досократиков
263
Презумпция невиновности подразделяется на ряд более конкретных правил,
соответствующих темили иным«смертнымгрехам» филологии:
1) принцип осторожности (нельзя ничего ни исключать, ни исправлять без веских
доказательств, только по подозрению: иначе можно лишиться важной информации).
Cоответствующий грех — хорошо известный гиперкритицизм, который заключается ;е
только и не столько в стремлении исключить или «исправить» все непонятное,
сколько, во-первых, в отсутсвии стремления сперва это непонятное понять, во-
вторых, в отсутствии стремления попытаться затем доказать присутствие в тексте
искажения и, в-третьих, в отсутствии стремления попытаться наконец проаргу-
ментировать предлагаемое исправление и оценить степень его неизбежности
(например, в виде процента его убедительности с точки зрения предлагающего его);
2) принцип нетождественности даже очень похожих текстов, если они не
совпадают по смыслу (анафора, параллелизм, повторение с вариациями и т. п. —
распространенные приемы, предполагающие различие смысла при почти одинаковой
форме). Соответствующий грех — пренебрежение сложными взаимоотношениями
между формой и содержанием любого не логико-математически формализованного
сугубо однозначного текста и исторической обусловленностью характера этого
сложного взаимоотношения;
3) запрет судить о качестве информации на основании репутации автора
источника, т. е. результатов Quellenforschung. Этот грех — типичная petitio principii —
круг в определении: ведь единственный критерий, позволяющий об этомкачестве
судить — учение философа, т. е. искомое;
4) необходимость при критике текста опираться на контекст источника, а не на
ожидаемое философское содержание. Соответствующий грех — двойной: презумп-
ция виновности (тупости, предвзятости) автора источника и собственная предвзятость
филолога, который принимает свое интуитивное восприятие за истину (та же petitio
principii);
5) запрет использовать герменевтический круг как средство восстановления
учения философа в целом. В самом деле, во-1-х, «текст», состоящий из n раз-
розненных обломков, допускает астрономическое число n! ( n факториал, т. е. 1 х 2 х 3
х … х n) их комбинаций и, следовательно, во-2-х, оставляет герменевту полную
возможность выбрать ту комбинацию, которая ближе всего соответствует его
исходному предположению (предубеждению); иными словами, дать волю своей
предвзятости (еще раз поддаться petitio principii).
И так далее, и тому подобное…12
И вот наш новоиспеченный непредубежденный
