Кто виноват? Александр Иванович Герцен
роман в двух частях
Наталье Александровне Герцен
в знак глубокой симпатии
от писавшего.
Москва
1846.
От автора
А случай сей за неоткрытием виновных предать воле божией, дело же, почислив решённым, сдать в архив.
«Кто виноват?» была первая повесть, которую я напечатал.[1 — Первая часть романа «Кто виноват?» напечатана в «Отечественных записках» за 1845 г., XXIII. Дата написания — 1842 г.Подпись: И; «Владимир Бельтов» (I и II) — в 4-й книге «Отечественных записок» за 1846 год. Подпись: И — р 1-я и 2-я части вместе даны как приложение к первой книге «Современник» за 1947 год. Подпись: Искандер. Первое, исправленное автором, с восстановленными по памяти выпущенными цензурой местами, издание вышло в Лондоне в 1859 году.Автограф романа не найден.Текст настоящего издания сверен с авторизованным изданием 1859 года и в соответствии с этим внесён ряд исправлений по сравнению с текстом, данным в Полн. собр. соч. под ред. М. К. Лемке.] Я начал ее во время моей новгородской ссылки (в 1841) и окончил гораздо позже в Москве.
Правда, еще прежде я делал опыты писать что-то вроде повестей; но одна из них не написана,[2 — «Там», или «Елена», — неоконченная повесть Герцена (1836–1838).] а другая — не повесть.[3 — «Записки одного молодого человека».] В первое время моего переезда из Вятки в Владимир[4 — Во время ссылки 1835–1839 гг.] мне хотелось повестью смягчить укоряющее воспоминание, примириться с собою и забросать цветами один женский образ,[5 — «Укоряющее воспоминание» — П. П. Медведева. История взаимоотношений Герцена с ней рассказана в 21-й главе «Былого и дум».] чтоб на нем не было видно слез.[6 — «Былое и думы». — «Полярная звезда», III, с. 95–98. (Примеч. А. И. Герцена.).]
Разумеется, что я не сладил с своей задачей, и в моей неоконченной повести было бездна натянутого и, может, две-три порядочные страницы. Один из друзей моих[7 — Н. Х. Кетчер (1809–1886) — переводчик Шекспира.] впоследствии стращал меня, говоря: «Если ты не напишешь новой статьи, — я напечатаю твою повесть, она у меня!» По счастью, он не исполнил своей угрозы.
В конце 1840 были напечатаны в «Отечественных записках» отрывки из «Записок одного молодого человека», — «Город Малинов и малиновцы»[8 — «Патриархальные нравы города Малинова» в «Записках одного молодого человека».] нравились многим; что касается до остального, в них заметно сильное влияние гейневских «Reisebilder».[9 — «Путевые картины» Г. Гейне.]
Зато «Малинов» чуть не навлек мне бед.
Один вятский советник хотел жаловаться министру внутренних дел и просить начальственной защиты, говоря, что лица чиновников в г. Малинове до того похожи на почтенных сослуживцев его, что от этого может пострадать уважение к ним от подчиненных. Один из моих вятских знакомых спрашивдл, какие у него докаэательства на то, что малиновцы — пашквиль на вятичей. Советник отвечал ему: «Тысячи! например, авктор прямо говорит, что у жены директора гимназии бальное платье брусничного цвета, — ну разве не так?» Это дошло до директорши, — та взбесилась, да не на меня, а на советника. «Что он, слеп или из ума шутит? — говорила она. — Где он видел у меня платье брусничного цвета? У меня, действительно, было темное платье, но цвету пансэ».[10 — Сине-фиолетовый цвет.] Этот оттенок в колорите сделал мне истинную услугу. Раздосадованный советник бросил дело, — а будь у директорши в самом деле платье брусничного цвета да напиши советник, так в те прекрасные времена брусничный цвет наделал бы мне, наверное, больше вреда, чем брусничный сок Лариных мог повредить Онегину.[11 — Герцен имеет ввиду место из «Евгения Онегина» (г. III, строфы III и IV), где говорится об угощении, поданном Онегину и Ленскому у Лариных. Возвращаясь от Лариных, Онегин говорит Ленскому:А кстати: Ларина проста,Но очень милая старушка…Боюсь брусничная водаМне не наделала б вреда.]
Успех «Малинова» заставил меня приняться за «Кто виноват?».
Первую часть повести я привез из Новгорода в Москву. Она не понравилась московским друзьям, и я бросил ее. Несколько лет спустя мнение об ней изменилось, но я и не думал ни печатать, ни продолжать ее. Белинский взял у меня как-то потом рукопись, — и с своей способностью увлекаться он, совсем напротив, переценил повесть в сто раз больше ее достоинства и писал ко мне: «Если бы я не ценил в тебе человека, так же много или еще и больше, нежели писателя, я, как Потемкин Фон-Визину после представления «Бригадира», сказал бы тебе: «Умри, Герцен!» Но Потемкин ошибся, Фон-Визин не умер и потому написал «Недоросля». Я не хочу ошибаться и верю, что после «Кто виноват?» ты напишешь такую вещь, которая заставит всех скавать: «Он прав, давно бы ему приняться за повесть!» Вот тебе и комплимент, и посильный каламбур».[12 — Герцен цитируетздесь слова из письма Белинского несколько неточно. У Белинского: «Я не хочу ошибаться и верю, что после «Кто виноват?» ты напишешь такую вещь, которая заставит всех сказать о тебе: «Прав, собака! Давно бы ему приняться за повести»». (Белинский. Письма. т. III, стр. 99.) Как видно, «неточность» Герцена подчёркивает противопоставление: «Кто виноват?» — «он прав».]
Ценсура сделала разные урезывания и вырезывания; жаль, что у меня нет ее обрезков. Несколько выражений я вспомнил (они напечатаны курсивом) и даже целую страницу (и то, когда лист был отпечатан, и прибавил его к стр. 38).[13 — В настоящем издании — стр. 36–37.] Это место мне особенно памятно потому, что Белинский выходил из себя за то, что его не пропустили.
8 июня 1859 г.
Park-House, Fulham.[14 — Местность в Лондоне, где жил Герцен.]
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
ОТСТАВНОЙ ГЕНЕРАЛ И УЧИТЕЛЬ, ОПРЕДЕЛЯЮЩИЙСЯ К МЕСТУ
Дело шло к вечеру. Алексей Абрамович стоял на балконе; он еще не мог прийти в себя после двухчасового послеобеденного сна; глаза его лениво раскрывались, я он время от времени зевал. Вошел слуга с каким-то докладом; но Алексей Абрамович не считал нужным его заметить, а слуга не смел потревожить барина. Так прошло минуты две-три, по окончании которых Алексей Абрамович спросил:
— Что ты?
— Покаместь ваше превосходительство изволили почивать, учителя привезли из Москвы, которого доктор нанял.
— А? (что, собственно, тут следует: вопросительный знак (?) или восклицательный (!) — обстоятельства не решили).
— Я его провел в комнатку, где жил немец, что изволили отпустить.
— А!
— Он просил сказать, когда изволите проснуться.
— Позови его.
И лицо Алексея Абрамовича сделалось доблестнее а величественнее. Через несколько минут явился казачок и доложил:
— Учитель вошел-с.
Алексей Абрамович помолчал, потом, грозно взглянув на казачка, заметил:
— Что у тебя, у дурака, мука во рту, что ли? мямлит, ничего не поймешь; впрочем — прибавил, не дожидаясь повторения: — позови учителя, — и тотчас сел.
Молодой человек лет двадцати трех-четырех, жиденький, бледный, с белокурыми волосами и в довольно узком черном фраке, робко и смешавшись, явился на сцену.
— Здравствуйте, почтеннейший! — сказал генерал, благосклонно улыбаясь и не вставая с места. — Мой доктор очень хорошо отзывался об вас; я надеюсь, мы будем друг другом довольны. Эй, Васька! — (при этом он свистнул) — что ж ты стула не подаешь? Думаешь, учитель, так и не надо. У-у! когда вас оболванишь и сделаешь похожими на людей! Прощу покорно. У меня, почтеннейший, сын-с; мальчик добрый, со способностями, хочу его в военную школу приготовить. По-французски он у меня говорит, по-немецки не то чтоб говорил, а понимает. Немчура попался пьяный, не занимался им, да и, признаться, я больше его употреблял по хозяйству, — вот он жил в той комнате, что вам отвели; я прогнал его. Скажу вам откровенно, мне не нужно, чтоб из моего сына вышел магистр или философ; однако, почтеннейший, я хоть и слава богу, но две тысячи пятьсот рублей платить даром не стану. В наше время, сами знаете, и для военной службы требуют все эти грамматики, арифметики… Эй, Васька, позови Михайла Алексеича!
Молодой человек все это время молчал, краснел, перебирал носовой платок и собирался что-то сказать; у него шумело в ушах от прилива крови; он даже не вовсе отчетливо понимал слова генерала, но чувствовал, что вся его речь вместе делает ощущение, похожее на то, когда рукою ведешь по моржовой коже против шерсти. По окончании воззвания он сказал:
— Принимая на себя обязанность быть учителем вашего сына, я поступлю, как совесть и честь… разумеется, насколько силы мои… впрочем, я употреблю все старания, чтоб оправдать доверие ваше… вашего превосходительства…
Алексей Абрамович перебил его:
— Мое превосходительство, любезнейший, лишнего не потребует. Главное — уменье заохотить ученика, этак, шутя, понимаете? Ведь вы кончили ученье?
— Как же, я кандидат.
— Ученая степень.
— А позвольте, здравствуют ваши родители?
— Живы-с.
— Духовного звания?
— А вы по медицинской части шли?
— По физико-математическому отделению.
— По-латынски знаете?
— Знаю-с.
— Это совершенно ненужный язык; для докторов, конечно, нельзя же при больном говорить, что завтра ноги протянет; а нам зачем? помилуйте!
Не знаем, долго ли бы продолжалась ученая беседа, если б ее не прервал Михайло Алексеевич, то есть Миша, тринадцатилетний мальчик, здоровый, краснощекий, упитанный и загоревший; он был в куртке, из которой умел в несколько месяцев вырасти, и имел вид, общий всем дюжинным детям богатых помещиков, живущих в деревне.
— Вот твой новый учитель, — сказал отец.
Миша шаркнул ногой.
— Слушайся его, учись хорошенько; я не жалею денег — твое дело уметь пользоваться.
Учитель встал, учтиво поклонился Мише, взял его за руку и с кротким, добрым видом сказал ему, что он сделает все, что может, чтоб облегчить занятия и заохотить ученика.
— Он уже кой-чему учился, — заметил Алексей Абрамович, — у мадамы, живущей у нас; да поп учил его — он из семинаристов, наш сельский поп. Да вот, милый мой, пожалуйста, поэкзаменуйте его.
Учитель сконфузился, долго думал, что бы спросить, и наконец сказал:
— Скажите мне, какой предмет грамматики?
Миша посмотрел по сторонам, поковырял в сосу в сказал:
— Российской грамматики?
— Все равно, вообще.
— Этому мы не учились.
— Что ж с тобой делал поп? — спросил грозно отец.
— Мы, папашенька, учили российскую грамматику до деепричастия и катехизец[15 — Катехизис — краткое изложение христианского вероучения в вопросах и ответах.] до таинств.
— Ну поди покажи классную комнату… Позвольте, как вас зовут?
— Дмитрием, — отвечал учитель, покраснев.
— А по батюшке?
— Яковлевым.
— А, Дмитрий Яковлич! Вы не хотите ли с дороги перекусить, выпить водки?
— Я ничего не пью, кроме воды.
«Притворяется!» — подумал
