фантазию Феодора, так приучила его к созерцательности, что он целые часы проводил, мечтая то о прелестной жизни, которая готовится праведнику в обите¬лях рая, то о соделании всей земли одною паствою Христа, то погружался в созерцание бога и, дол¬го теряясь в бесконечном, вдруг спускался на землю; и как хороша она ему казалась тогда, как ясно выражала Его и как понятно говорило и это ветвистое дерево, и эта пернатая птица! В такой-то со¬зерцательной минуте был он, когда его позвали к игумну; это было так обыкновенно, что он, ни¬сколько не удивясь, пошел к нему с светлым вдохновенным лицом, торопясь пересказать все, что чувствовал.
С холодным и важным видом встретил его игумен, пристально посмотрел на прелестного юношу и уже почти оправдал его в душе.
103
— Феодор, — сказал он, подавая письмо, — прочти его и скажи, правда ли?
Феодор стал читать письмо. Игумен остановил на нем испытующий взор, но юноша спокойно прочел и твердо сказал:
— Видит бог, что ложь.
— Мой.
— Где ты потерял его?
— Не помню, святой отец; я хватился его, возвратясь из Александрии, уже дома.
— Это пояс женский, — прибавил игумен, рассматривая.
— Я с ним пришел семь лет тому назад, — ответил Феодор не совсем верным голосом и наклоняя го¬лову, чтоб скрыть пурпур, покрывший щеки его.
Игумен не заметил. Туча пронеслась.
— Я был уверен в твоей невинности, сын мой; нет, ты не мог так пасть, бог не дает порочному такой души; тебя избрал он в свое воинство, — и игумен обнял его, и тронутый Феодор рыдая целовал в плечо старика.
Но чрез несколько месяцев опять явились монахи энатские; они принесли с собою младенца, бросили его середь двора и с злобной усмешкой сказали: «Братия, ваше дело вскормить чадо по¬рочной жизни вашей!» Обиженная братия требовала, чтоб назвали виновного, — ей отвечали именем Феодора. — Никто не верил, все просили игумна, чтоб он допросил виновного, и игумен, непоколе¬бимый в своей доверенности, спокойно сказал: «Судите его сами», твердо убежденный, что одно слово, один вид Феодора будет полным оправданием. Он втайне даже радовался торжеству своего друга. Призвали Феодора. Игумен ждал с нетерпением оправдания, ободрял его взглядом, улыбкой; и каково же было удивление старика, когда Феодор, преклоняя колена, трепещущий, прерываю¬щимся голосом от слез едва произнес: «Прости, отец святой, прости… я обманул тебя, ужасно обма¬нул». Старец был притоптан к земле, не мог поднять глаз, ни вымолвить слова; пятна вышли на его лице, рука перестала перебирать четки и судорожно дрожала. Наконец, гордо взглянув на братию, он сказал повелительным голосом: «Изгнать презренного обманщика из монастыря,
104
он пятнает нас». И озлобленная братия, униженная поступком Феодора, осыпала его насмешками и бранью; даже несколько камней полетело в юношу; все волновалось и кричало; один обвиненный стоял спокойно; минута волнения прошла, — это был прежний Феодор, то же вдохновенное лицо, и ясно обращался его взор на братию и к небу; и когда игумен, боясь тронуться его видом, спросил: «Чего же медлите вы?» — тогда Феодор возвел очи к небу, говоря: «Господь, теперь я вижу, что ты об¬ратился ко мне, что грешная молитва дошла до подножия твоего». Потом упал он ниц пред игум-ном и сказал: «Не прощенья молю я, но молись о душе преступной, которая никогда не забудет те¬бя…» Слезы не дозволили ему продолжать… «Молитесь и вы, братие», прибавил он, вставая и низко кланяясь им. Наконец подошел к ребенку, взял его на руки, поцеловал и с видом искренней любви сказал ему: «Не плачь, дитя, не плачь». Долее не мог вытерпеть игумен; он чувствовал, что слезы го¬товы брызнуть из глаз; он встали пошел в келью. Взошедши в нее, раздраженный и недовольный
собою, сел к окну и смотрел, как монахи вели Феодора к воротам, наперерыв осыпая бранью, как вытолкнули его; все было к Феодору немилосердо, даже старый привратник ударил его тростью. Феодор терпел все, защищая ребенка и как будто взором говоря: «Он-то чем виноват?»
«Так я никогда не был обманут, — думал игумен. — Это — искушение дьявола… Но как добр, как вос¬торжен он был сначала и все семь лет! Я его любил, как сына, более, нежели как сына… Но как же он читал письмо так спокойно? Надобно быть очень порочну, чтоб скрывать пороки. Его погубила, увлекла эта женщина, а он еще защищал их, порождение ехидны, лишившее рая первого человека… И в самое то время, как он признавался, в моем сердце кричал голос: „Он невинен!» Никогда не надобно доверяться этому голосу. А как он перенес стыд и наказание! Каким взором взглянул на меня!.. О Феодор, зачем ты пал? Ты мне был так необходим; кто заменит тебя?.. Но не стыдно ли жа¬леть о нем? Старик, вот плоды твоей опытности, мальчишка обманул тебя. — И он смеялся судорож¬ным смехом. — Не прав ли я был, сомневаясь принять его в монастырь?» Тут он остановился, — эта мысль мирила его с собою, — и начал
105
думать не о Феодоре, но о новых искусах для приходящих. Ужасно хоронить друга; но еще ужаснее видеть свою ошибку в человеке, с которым делил душу, помыслы, это — кусок мяса, оторванный от сердца, горячий, кровавый. Игумен после этого происшествия сделался еще мрачнее, не велел при себе поминать бывшего друга, старался стереть его в памяти — и не мог забыть.
Между тем несчастный Феодор, опозоренный, униженный, изгнанный, был встречен людьми, ко¬торые слышали о его вине и ругались над ним еще злее монахов. Посредственность до того ненави¬дит все высшее, что для нее торжество всякое падение; сверх того, она воображает, что, бросая ка¬мень в виновного, закроет свои пороки. — Яростными голосами кричала толпа: «Где же сын живого мертвеца, отказавшегося от земли?» Феодор вынимал младенца из мантии и говорил: «Вот он»; но в этом не была видна дерзость злодея, который нагло показывает клеймо варнака, но какое-то само¬отверженное чувство своего преступления; казалось, он просил их наказать себя и был готов все пе¬ренести.
У Феодора не было ничего; бедность грозила ему своими худыми руками, посиневшими от стужи, иссохшими от голода; никто не подавал ему милостыни; на последние деньги купил он молока мла¬денцу, сам питался кореньями и морскими раковинами… «И хождаше по пустыне скитаяся, очерне же плоть от зимы и зноя, и очи потемнеша от горького плача, и живяша со зверьми», — этими сло¬вами описывает мартиролог его жизнь.
VII
Простри длани твоя и приими душу мою, юже в жертву принесох любви ради твоея.
Житие св. Екатерины.
У гроба Феодорова сидел грустный игумен — и с ним тот самый александриец, который так усерд¬но ждал свою жену у храма Петра. Александриец плакал, игумен молился; никто не прерывал ти¬шины — она продолжалась некоторое время. Но вдруг отворилась дверь, и взошел игумен энатский с
106
монахом, которого он присылал обвинять Феодора. Тело усопшего было покрыто; игумен Октоде-кадского монастыря открыл голову и спросил своего собрата, — это ли Феодор?
— Он самый, — отвечал тот.
— Обесчестивший у нас девицу, — прибавил монах.
С горькой улыбкой отдернул игумен покрывало и указал женские перси.
— Это жена его, Феодбра, — сказал он, указывая на александрийца.
— Воплощенный ангел! Прости мне, что я, слабый грешник, не постиг твоего величия, и моли у всевышнего, да отпустятся мне грехи мои…
Старик залился слезами и склонил голову свою к покойнице. Небесная улыбка видна была на хо¬лодных устах, которые, казалось, хотели открыться еще раз для того, чтоб сказать игумну:
«Я прощаю тебя».
… И написующе тое неточие на хартиях, но и в сердцах ваших, простирахуся к подвигам великим и благоугождаху богу.
Крутицкие казармы, 1835 года февраль.
(Переписано в Вятке, 1836 г., марта 12).
ВСТРЕЧИ
Точкою пересечения называется место встречи
двух линий.
Ф р а н к ё р, «Курс чистой математики», т. I.
«Прямолинейная геометрия».
Говорят, что храмовые рыцари везде узнавали друг друга, узнавали даже степень свою в таинствах и силу в ордене при первой встрече — это кажется странно, удивительно. Но пусть разберет каждый человек (в самом деле!), не случалось ли ему в продолжение жизни встретиться с незнакомцем, ко¬торого он никогда не видал, которого никогда не увидит и в котором с первого взгляда открывается близкий родственник души, человек, которого он хочет иметь другом, с которым ему жаль расстать¬ся, — какая-то симпатия, какой-то магнетизм влечет к нему, и эта встреча остается навсегда в памяти, ибо существования их пересеклись, опять раздвоились, но слились в точке пересечения. Чем бурнее была жизнь человека, чем более страсти пережигали его душу, — тем более таких встреч.
Итак, мы все храмовые рыцари. Посторонние не знали знаков ордена. Так и теперь толпа, это по¬стороннее всего одушевленного, не понимает людей, глубоко чувствующих. Помнится, Дидротова кухарка очень удивилась, услышав, что ее господин — великий человек. — Сколько Дидротовых кухарок!
108
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
(ПОСВЯЩЕНО ДРУГУ САЗОНОВУ)
Was die französische Revolution Gutes oder
Böses stiftet, kann ich nicht beurteilen; so
viel weiß ich, daß sie mir diesen Winter einige
Paar Strümpfe mehr einbringt.
Goethe, «Die Aufgeregten», 1 Ac. 1 Sc.1[97]
…Взошедши в гостиную, я увидел незнакомого человека, которого тотчас почел за иностранца, ибо несколько молодых людей беспрестанно выказывали ему себя, беспрестанно тормошили его. У нас свой манер принимать иностранцев, нечто в том роде, как слепни принимают лошадь в летний день.
Он был пожилой человек, среднего роста, худой и плешивый; молочный свет лампы, покрытой тусклым колпаком, придавал что-то восковое его бледному лицу, которое, несмотря на лета, было так нежно, так бело, как видим на хороших бюстах из каррарского мрамора; серые глаза его блиста¬ли, как у молодого человека; рот делал нечто вроде улыбки, которая с первого взгляда могла пока¬
заться за добродушие, но в которой второй взгляд видел насмешку, а смотря долее, казалось, что ее совсем нет и что этот рот не может улыбаться. Вообще лицо его было чрезвычайно холодное, но в этом холоде виднелся огонь, как в холодном ревербере лампы… «Кто это?» — Мне ответили немец¬кой фамилией, которую я тут же забыл.
109
Говорили о французской литературе, метали наружу все, что есть в голове. Незнакомец молчал, играл эмалевой цепочкой от часов и решительно не показывал ни согласия, ни противуречия. Когда необходимость заставила и его сказать что-нибудь, он сказал, что чрезвычайно отстал, что мало чи¬тает, что ему надоело везде в литературе видеть эгоизм и мистификации, что те, которые должны бы были писать, которых голос звучен и силен, молчат, подавленные толпою публицистов.
— Неужели? — сказал кто-то, готовя что-то.
— Это не тезис, — продолжал незнакомец, перебивая его, — который я стану защищать; я не осме¬люсь бороться с такими
