грустит по дру¬гому миру, который создала святая мечта и чистое вдохновение. Он любил его за Вертера и за Бер-лихингена; он нарочно пришел, чтоб увидеть его и познакомиться с ним. Этот кто-то

120

встал, наконец, и сказал: «С ним мы никогда не сойдемся». И знаете ли, что этот кто-то был не кто иной, как Шиллер?

— Но вспомните, что они после сделались неразрывными друзьями и любили друг друга.

— Не верю. Гёте подавил своим гением и авторитетом кроткого Шиллера, но они не могли ис¬кренно любить друг друга. Я вам уже сказал, что я готов преклонить колена пред творцом «Фауста»,

так же, как готов раззнакомиться с тайным советником Гёте, который пишет комедии в день Лейп-цигской битвы и не занимается биографиею человечества, беспрерывно занимаясь своею биографи-ею. В заключение возвращусь на странное обвинение, которое вам угодно было сделать после моего рассказа. Чтоб я требовал от Гёте политики! И особенно в наше время, когда все дышит посред¬ственностью, все идет к ней, в наш век, который похож на Пасхаля, не на Пасхаля всегда (слишком много чести), а на Пасхаля в те минуты, когда он принимал Христову веру потому, что не отвергал ее. Английский корсар увез с собою на «Беллерофоне» деятельное начало нашего века и хорошо сделал; бронзовый бюст, доставшийся в позорные руки Гудзон Лова, худо гармонировал с нашими стенами под мрамор, с нашими бюстами из гипса; для того бюста океан и подземный огонь образо¬вали пьедесталь.

Sagt, wo sind die Vortrefflichen hin, wo find’ich die Sänger,

Die mit dem lebenden Wort horchende Völker entzückt?..

Ach, noch leben die Sänger; nur fehlen die Taten die Lyra

Freudig zu wecken…

Schillerir 1111.

Гёте понял ничтожность века — но не мог стать выше его: он сам осудил и век и себя, сказав: «Древние искали факт, а мы эффект; древние представляли ужасное, а мы ужасно представля¬ем», — тут все выражено. Мы восторгаемся для того, чтоб печатать восторги; мы чувствуем для того, чтоб из чувств строить журнальные статейки; живем для того, чтоб писать

121

отрывки нашей жизни, как будто действовать есть что-нибудь низшее, а писать — цель человека на земле; словом, мы слишком авторы, чтоб быть людьми. Знаете ли, как генерал Ламарк назвал ны¬нешнее состояние Франции? — halte dans la boue1[1121.

— Верите ли вы в совершенствование человека?

— А верите ли вы, что вся природа есть переход, исполненный страдания? — спросил германец, быстро взглянув на философа.

Философ улыбнулся.

Разговор прекратился; в горнице было душно, и я вышел на балкон. Месяц светил всем лицом своим, и небольшой ветер освежал прохладою и обливал запахом воздушных жасминов; это была одна из тех пяти или шести ночей, когда можно в Москве быть на воздухе, не проклиная ее северной широты. «Что за человек, — думал я, — этот немец? Нисколько не похож он на blasés1[113] нынешнего века, которые сыплют насмешки и резкие суждения, чтоб обратить на себя внимание, ругают ны¬нешний век и всех великих людей, всем недовольны, давая чувствовать, что у них построен в голове какой-то пантеон для всего человечества, в то время как у них ничего не построено в голове. От него не веяло морозным холодом этих людей… Он сам прервал мои мысли, взойдя на балкон. Мне весь¬

ма хотелось поговорить с ним, но он, кажется, вышел именно для того, чтоб быть одному, и не гово¬рил ни слова. Отложив деликатность в сторону, я сказал ему: «Строго осудили вы наш век, и я от¬кровенно скажу вам, что не могу во всем согласиться с вами. Какой необъятный шаг сделало челове¬чество после Наполеона!»

Он молчал, и еще более я заметил, что он все внимание обратил на луну; наконец, он вздохнул и, обращаясь ко мне, сказал: «Я теперь вспоминаю прелестную ночь, одну из самых святых минут моей жизни. Года два тому назад я жил в Венеции; в мире много земель и городов, но одна Италия и одна Венеция. Я был на бале у эрцгерцога; он давал его, помнится, по случаю взятия Варшавы; придворный бал везде скучен; ложный свет воска и ложная радость людей нагнали на меня чрезвы¬чайную тоску, и я ушел. Что это за ночь была! Вы меня

122

извините, нынешний вечер — одно бледное подражание, даже не похожее; я упивался и луною, и воздухом, и видом. Лев святого Марка убит; но его вдова, красавица Венеция, Sara la baigneusel [114], все еще так же прелестна и так же сладострастно плещется в волнах Адриатики. Я бросился в гон-доль к лагунам. Вы, верно, знаете, что там доселе встречаются gondolieri1[115], которые поют стансы из Тассо и Ариосто, один тут, другой там, далеко. Прежде это бывало часто, теперь Италия начина¬ет забывать своих поэтов; но в эту ночь счастие улыбнулось мне. Издали раздался простой напев, усиливался более и более, и я ясно слышал три последние стиха; они остались у меня в памяти:

Dormi, Italia, imbriaca, e non ti pesa,

Ch’ora di questa gente, ora di quella

Che già serva ti fu, sei fatta ancella…1[116]

Еще далее отвечали с другой гондоли следующею станцею, и слабый голос, стелившись по вол¬нам и смешиваясь и переплетаясь с их плеском, выражал и просьбу и упрек. Эта ночь никогда не изгладится из моей памяти.

Теперь пришла моя очередь молчать, и я молчал.

— Но что же будет далее? — сказал я наконец.

— Знаете ли вы, чем кончил лорд Гамильтон, проведя целую жизнь в отыскивании идеала изящно¬го между кусками мрамора и натянутыми холстами?

— Тем, что нашел его в живой ирландке.

— Вы отвечали за меня, — сказал он, уходя с балкона. Крутицкие казармы 1834. Декабрь.

Переписано в Вятке 1836, июня 20.

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

(ПОСВЯЩЕНО БАРОНУ УПСАЛЬСКОМУ)

Wer nie sein Brot mit Tränen aß

Wer nie die kummervollen Nächte

Auf seinem Bette weinend saß,

Der kennt euch nicht, ihr himmlischen Mächte.

Goethe, «Wilhelm Meisters Lehrjahre»1[117].

Холодный, ледяный ветер дул из-за Камы — так дышит Уральский хребет вечным льдом своих вершин, так дышит холодная грудь Сибири на Европу. Кама, широкая и быстрая, мчала с неимо¬верною скоростию множество тяжело нагруженных судов; кое-где двигались запоздалые льдины, поворачиваясь и как бы нехотя следуя течению реки. Порывами ветер наносил membra disjecta1[118] песен бурлаков и их громкие возгласы. Было грустно — я сидел, закутавшись в плащ, на высоком бе¬регу; с противоположной стороны садилось солнце, красное, но холодное. Раны моего сердца были свежи. Недавно оставил я родимый город, хотя давно уже был оторван от всех близких душе моей. Все подробности 9 апреля явились в моем воображении; день свидания после мрачной разлуки, день разлуки после мрачного свидания. В этот день переломилось мое существование… Прощаль¬ный поцелуй, облитый слезами, запечатлел небесной печатью воспоминания, за которыми пустота и мрак. Было грустно — мне занадобились люди, чтоб рассеяться, —

124

люди, которые мелким песком своих слов могут засыпать раны сердца — доколе порыв ветра не сне¬сет его. На дворе становилось холоднее, Кама почернела, барки превратились в каких-то ракообраз¬ных животных с огромными ребрами; огонь разложенный на них, казался огненною пастью чудо¬вищ… Я пошел с тем, чтобы зайти к кому-нибудь из знакомых на скорую руку, и зашел к кому-то. Не обращая ни малейшего внимания на двух человек, бывших в горнице, я бросился на турецкий диван и курил сигару.

Разговор шел, бесцветный и холодный, как всегда между людьми, которых не связывает ни общая идея, ни симпатия души, ни даже привычка. Меня расспрашивали о столице, мне рассказывали о провинции; незаметно я развлекся. Хозяин-грузин тешил меня своею ненавистью к морозу, которая у него а Гог1епгаЩ1191 доходила до личной вражды. Вдруг ему вздумалось переменить тему и наме¬сто своей термометрической антипатии рассказывать о том, как он покидал отцовский дом. Душа моя встрепенулась! Холодная маска упала, и я в пламенных и горячих словах описывал им мое 9 апреля. Чувства бушевали во мне и, радостные, что нашли отверстие, лились потоком слов. Я встал с своего места, и вдруг взор мой встретился со взором одного из тех лиц, которых я едва заме¬тил, входя. Глаза наши столкнулись, и речь моя, как бы скошенная, остановилась. Мужчина лет со¬рока, в черной венгерке, обшитой снурками, склонив голову на руку, опершуюся на диван, и крутя другою длинные русые усы, со всеми знаками самого усиленного внимания смотрел этим взором на

меня. Грудь его подымалась, ноздри раздувались, и крупная слеза тихо катилась по щеке. Но гла¬за — теперь вижу их — издавали какой-то свет, в них было что-то от пламени молний. Я остановился, и он, как бы обиженный, грубо обращаясь ко мне, сказал: «Продолжайте». Мы поменялись взором, и я, чувствуя, что понят, продолжал еще с большим одушевлением. Когда кончил я, он встал, прошел раза два по горнице, приблизился ко мне и, прямо смотря в глаза, сказал: «Мы друзья!» — «Дру¬зья!» — отвечал невольный голос из моей груди, как эхо на его вызов, как инструмент,

125

невольно издающий звук, взятый на другом. Потом он сел на старое место и принял неподвижную фигуру статуи; лицо его сделалось мрачно — длинные волосы падали в глаза, и он не поправлял их, молчал и, может, в мыслях перебирал свое 9 апреля. Пора было идти домой. Он проводил меня с хозяином до дверей, сжал мне руку и сказал: «Первый луч солнца после долгой зимы!» — «Да, — под¬хватил грузин, не понимая его слов, — нынче первый ясный день, с августа месяца, ужасно! И морозы доходили до 45°».

Я ушел. Незнакомец занимал меня беспрерывно; я не знал ни кто он, ни что он, — но многое по¬нял, догадался. История его сердца должна быть ужасна, но его сердце должно быть высоко. Приго¬товления к дороге, мелочи, хлопоты заставили на время забыть незнакомца. На другой день к ночи надобно было ехать.

В самый день отъезда меня пригласили на большой обед к одному богачу, и я пошел, чтобы взглянуть на beau monde1[120] того края. Провинция запечатлела весь этот дом, и хозяин в яхонто¬вого цвета фраке, с непомерной величины Анною на шее и с волосами, вгладь вычесанными, так же не годился в модную гостиную, как его кресла из цельного красного дерева, тяжелее 10-фунтового орудия и украшенные позолоченною резьбою в виде раковин и выгнутых листьев. — Попарно и с ка¬ким-то благоговением шли в столовую, где дожидался стол, длинный, узкий и загнутый глаголем. Поскорее подал я руку какой-то барышне, которой никто не дает руки ни к венцу, ни к обеду, и за¬мкнул процессию. Толпа лакеев в сертуках, с часами на бисерных шнурках, в пестрых галстуках, суе¬тились под предводительством