дворецкого, который своей дебелостью доказывал, что ему идет на пользу дозволение есть с барского стола остатки. Толпа мальчишек, все в разных костюмах, но не все в сапогах, мешали им и дрались из чести, кому за кем стоять, не имея понятия, что местничество уничтожено. Но оно и не уничтожено в провинции. Провинция смело может похвастать порядком распределения мест за обедом, это — статья из адрес-календаря. Тут-то вполне узнал я, что значит председатель
126
уголовной палаты, которому губернатор предлагает, и советник губернского правления, которому губернатор председательствует, и земский исправник, которому губернатор повелевает; наконец, что такое прокурор — партизан, никому не подчиненный, кроме бога и министра юстиции, о котором губернатор даже не аттестует и который губернатору говорит «вы». Так все в провинции отнесено
к губернатору, понятно чрез него; он — центр, остальное — периферия; он — солнце, остальное — со¬звездия; словом, он — необходимая координата, без которой нельзя составить уравнения этих беско¬нечно малых величин. Главное действующее лицо за обедом был доктор, сорок лет тому назад за¬бывший медицину, которой учился пятьдесят лет тому назад в Геттингене, но твердо помнящий все филистерские затеи. Он поехал в Россию с твердым убеждением, что в Москве по улицам ходят медведи, и, занесенный сюда немецкой страстью пытать счастие по всему белому свету, остался до¬жидаться, пока расстройство животной экономии и засорение vasorum absorbentium1[1211 превра¬тят его самого в сор. Этот старичок, весьма веселый и очень маленький ростом, плешивый и с быст¬рыми глазами, острил надо всеми, шутил, отпускал вольтеровские замечания, дивил своим матери¬ализмом, смешил своими двусмысленностями. Его все любили, и он всех любил. Да и как было ему не любить всех? Это поколение родилось, выросло, занемогло, выздоровело при нем, от него; он не только знал их наружности, но знал их внутренности, и l’amour de la science1[1221 заставило любить их. Второе лицо был какой-то флотский капитан, который — по несчастию — сидел возле меня и, поймав нового человека, тем голосом, которым кричат с палубы на мачту, рассказывал мне весь обед, продолжавшийся три добрых часа, как он минут двадцать тонул у Алеутских островов, со все¬ми техническими выражениями, которые живут на корабле и приплывают к материку только в ро¬манах Сю и в повестях Бестужева. Он душевно желал, чтобы путь мой был в Березов, где живет от¬ставной мичман Филипп Васильевич, который был свидетель этого происшествия и мог мне
127
прибавить то, чего он не помнит, ибо был без памяти несколько времени. Я с иронической улыбкой поблагодарил его за желание.
Еще кто был за столом? Наливки из всех растений, оканчивающих ягодою свой цвет, старое фран¬цузское и — place au grand’homme1|T231 — шампанское, которое лилось не по-столичному в узенькие бокалы, а в стаканы, и пребольшие.
Наконец, пережил я обед. Все торопливо бросились за карты, кроме доктора, который свято ис¬полнял однажды возложенные на себя гигиенические правила: должен был после обеда 25 минут ходить по горнице для пищеварения.
Я обнял хозяина, который с искреннею добротою пожелал мне счастливого пути, и вышел на улицу, улыбаясь и приводя на память все пустые разговоры, которых был свидетель. Время было хорошо; хотелось походить, и я отправился на бульвар, идущий от Московской заставы до Сибир¬ской. Бульвар этот превосходен; обхватывая полгорода с наружной стороны, он простирается вер¬сты три; огромные толстые березы, прямые и ветвистые, отделяют его с одной стороны от города, с другой — от обширного поля, и чугунные заставы, как черные, колоссальные латники, стерегут его с обеих сторон. Скупа природа того края: зелень едва виднелась и кой-где вешние цветы — бледные, слабые недоноски, долженствующие умереть от холодных утренников. Несмотря на это, какой-то человек гербаризировал. Тотчас узнал я вчерашнего незнакомца и пошел к нему. Он так был занят своей работой, что долго не замечал меня. Я взял его за руку, и он с видом сильной радости сказал, оборачиваясь:
— Итак, мне еще суждено видеть вас! Благословляю нашу вчерашнюю встречу. Вот уже два года не слыхал я человеческого голоса, а вчера ваши слова, как симфония Бетховена, как песнь родины, про¬будили мою душу. Вы помирили меня с людьми, высказывая чувства, которые бились и в моей гру¬ди… Два года… много времени… и все чужое, кроме природы; мы с нею вдвоем и понимаем друг друга. Как звучен язык ее и как утешителен! Я всякий день бываю на этом поле, я
128
люблю его. Мы старые знакомые; вот этот монтодон уже третьего дня распустился, и два раза виде¬лись мы; люблю природу; говоря с нею, я отвык от человеческого языка… а вы мне напомнили его. Прелестен и он, когда выходит из самого сердца, когда не запылен…
Он приостановился.
— Вы, верно, много страдали, — сказал я, — верно, очень несчастны?
— Да, я много страдал, но не несчастен. Несчастны они в своем счастии, а мы счастливы! С гордо-стию смотрю я на душу мою, всю в рубцах от гонений и бедствий, — ибо совесть моя чиста, ибо я, как воин, ни разу не бежал с поля несчастия. И вот я заброшен сюда и без куска хлеба, и все тот же, как был. Они ничего не отняли у меня — душа осталась. Да неужели вы не чувствовали особой сладости страданий высоких, страданий за истину? Правда, иные минуты доводят до отчаяния. Я помню, ко¬гда меня оторвали от моей жены во время ее родов и как она одна, без помощи служанки, покину¬тая всеми, мучилась смертельною болезнию. Холодный пот выступает, когда вздумаю… Но бог пе¬чется об несчастных — она выздоровела; теперь я без куска хлеба, а был богат; бедность гнетет иногда; но душа стала выше этих предрассудков. И можно ли за одно чистое, святое наслаждение созерца¬тельной минуты взять целую жизнь, спокойную и безмятежную, этой толпы, которую ничто не гре¬ет, ничто не влечет?
Часто сажусь я вот на этой горе и перебираю жизнь мою. Как ярко напечатлены в памяти мину¬ты поэтических восторгов, когда душа, вырываясь из цепей, парила; эти минуты светят, подобно фаросу, по болотистому пути жизни. А мгновения, когда я услышал первое слово любви — это мощ¬ное слово, которое одно может пересоздать человека… не выкупили ли они вперед все несчастия?..
В 16 лет схватила меня волна и умчала, крутя, в какой-то Ъи£ега т£егпа1еЩ241, и я, подобно моря¬ку, приставшему на бесплодный утес, вспоминаю все бури, все волны, бившие о мой корабль, и бла¬годарю провидение, что спасло меня, забывая
129
потери. «Счастие» — слово без смысла в нечистых устах толпы. Для чего счастие человеку, одаренно¬му душою высокою, которая внутри себя найдет блаженство? И когда же были счастливы стано¬вившиеся выше узких рам, которыми сковались ничтожные люди? Птицы небесные имеют гнезда, и лиса взвела убежище, но Сыну человеческому негде главы преклонить. И разве он счастием манил
учеников, разве счастие оставил им в наследство? Нет, крест! И с радостью взяли они это наследство и понесли крест его. Никогда человек в счастии не узнает всей глубины поэзии, в его душе лежащей, но страдания, вливая силы, разверзнут целый океан ощущений и мыслей. Когда Дант был в раю — торжествуя ли в своей Шге^е1|Т251 или будучи в ссылке, «испытывая горечь чужого хлеба и крутизну чужих лестниц»? Иной всю жизнь провел бы, не зная сокровенных областей души своей, и она не вышла бы из своей кризалиды, — так искусно толпа умеет подавить, задушить чувство даже в другом. Но его поражает несчастие, и душа вспорхнет, отрясет прах земной, возлетит к небу.
Одна мысль: я перенес это — исполняет гордостью и наслаждением. Человек, не согнувший выю свою перед обстоятельствами, выдержавший твердую борьбу с ними, может сознать свое достоин¬ство и посмотреть на людей тем взором, которым смотрел Марий с развалин Карфагена на Рим и Наполеон из Лонгвуда на вселенную. Да, одна мысль эта достаточна, чтоб вознестись над толпою, которая так боится всяких ощущений и лучше соглашается жить жизнию животного, нежели тер¬петь несчастия, сопряженные с жизнию человека…
Слова незнакомца нашли отзывный звук в моем сердце. Долго говорили мы. Наконец, пора мне было собираться в дорогу.
— Вам не нужно советов, душа ваша не померкнет, — сказал он.
— И если она изнеможет, — возразил я, — под ударами судьбы, придет в отчаяние, я вспомню вас и покраснею своей слабости.
Он плакал.
130
— Зачем вы едете? Я останусь опять в моем одиночестве, здесь сердца холодны, как руды их Ураль¬ского хребта, и так же жестки. Но сладостно будет мне воспоминание нашей встречи.
Я бросился в его объятия и не мог вымолвить слово благодарности. Он снял чугунное кольцо с руки и, подавая мне, сказал:
— Не бросай его, ты молод, твоя судьба еще переменится, страдания не подавят твоей души. Но ты, может, будешь счастлив… Тогда береги свою душу, тогда, взглянув нечаянно на это кольцо, вспомни наш разговор.
Я был тронут до крайности, взял его кольцо, отстегнул запонку с своей груди и молча подал ему.
— Со мной до гроба, — сказал он.
Мы расстались, и более я никогда не видал его.
Через час кто-нибудь из гуляющих по тому же бульвару мог видеть быстро промчавшуюся ко¬ляску на почтовых, с лихим усачом в военной шинели на козлах, который, беспрерывно поправляя пальцем в своей трубке, погонял ямщика.
Вероятно, прохожий остановился; но, когда затих колокольчик, улеглась пыль, — спокойно про¬должал свою прогулку.
Вятка, 1836, марта 10.
131
ПИСЬМО ИЗ ПРОВИНЦИИ
Вы хотите, друзья, чтоб я вам сообщал мои наблюдения, замечания о дальнем крае, куда меня за¬бросила судьба, — извольте. Но с чего начать? В каком порядке передавать вам мысли? Хорошо в ста¬рину писали путешествия, с большим порядком; например, Плано Карпини мало того что в преди¬словии говорит, о чем речь в главах, но даже в самых главах систематически предрасполагает поря¬док изложения. За Плано Карпини не угоняешься, его книга переведена с латинского, читается все¬ми образованными людьми, а кто будет переводить мои письма на латинский язык? В одном хоте-лось бы сравняться с Плано Карпипи… он, насмотревшись досыта на татар, уехал на родину…
Je suis en Asie!
Catherine II à Voltaire, de Casan1[126].
Маленький городок Чебоксары не похож на наши маленькие городки великороссийские. Я тут в первый раз заметил даль от Москвы: толпы черемис и чувашей, их пестрый наряд, странное наре¬чие и певучее произношение — ясно сказали о въезде в другую полосу России, запечатленную осо¬бым характером. До Казанской губернии мало заметно пространство, отделяющее от древней сто¬лицы, особенно в городах. Владимир, Нижний, слитые с нею, в продолжение нескольких веков жи¬вущие ее жизнию, похожи на дальние кварталы Москвы. У
