них одно средоточие, к нему все при-мкнуто. Около Казани своя полоса. Казань некоторым образом главное место, средоточие губерний, прилегающих к ней с юга и востока: они

132

получают чрез нее просвещение, обычаи и моды. Вообще значение Казани велико: это место встре¬чи и свидания двух миров. И потому в ней два начала: западное и восточное, и вы их встретите на каждом перекрестке; здесь они от беспрерывного действия друг на друга сжались, сдружились, начали составлять нечто самобытное по характеру. Далее на восток слабеет начало европейское, да¬лее на запад мертвеет восточное начало. Ежели России назначено, как провидел великий Петр, пе¬ренести Запад в Азию и ознакомить Европу с Востоком, то нет сомнения, что Казань — главный кара¬ван-сарай на пути идей европейских в Азию и характера азиатского в Европу. Это выразумел Казан¬ский университет. Ежели бы он ограничил свое призвание распространением одной европейской науки, значение его осталось бы второстепенным; он долго не мог бы догнать не только германские

университеты, но наши, например, Московский и Дерптский; а теперь он стоит рядом с ними, заняв самобытное место, принадлежащее ему по месту рождения. На его кафедрах преподаются в об¬ширном объеме восточные литературы, и преподаются часто азиатцами; в его музеумах больше одежд, рукописей, древностей, монет китайских, маньчжурских, тибетских, нежели европейских. Удивитесь ли вы после этого, встретив в рядах его студентов-бурят? Но все это наша Русь, святая Русь, — я это чувствовал, приплыв по разливу Волги к стенам кремля. Казанский кремль, как нижего¬родский, имеет родственное сходство с московским кремлем: это меньшие братья его. Греческая ве¬ра и византийское зодчество привились глубоко к жизни Руси. Смотря на наши соборы и кремли, как будто слышится родной напев и родной говор.

Подъезжая к Казани на пароме, первое, что я увидел, был памятник царя Иоанна Васильевича. Здесь он на месте, здесь Грозный исполнил великое; здесь он был герой и предтеча Петра, силою оружий занявший место для простора идеям его, для простора русскому духу.

Положение города нехорошо. Казань по-татарски значит котел; в самом деле, он во впадине, бе¬ден чистой водою; в нем много сырых мест. Строения довольно чисты; главные улицы красивы; на них все живо; везде толпятся, кричат,

133

шумят; множество бурлаков с атлетической красотой форм; множество татар с продажными ичига¬ми и тюбетейками11271, с халатами, в халатах, с приплюснутым носом, узенькими глазками и хит¬рым выражением лица. Словом, везде вы видите большой город, исполненный жизни, централь¬ный своего края, торговый и, что всего важнее, город двуначальный — европейско-азиатский.

В Казани провел я несколько дней. Досадно мне было, что обстоятельства не дозволили основа¬тельно изучить ее. При выезде из Казани, по сибирскому тракту, вид прелестный; в этом виде что-то пошире той природы, к которой мы привыкли. Русское население сменялось татарским, татар¬ское — финским. Жалкие, бедные племена черемис, вотяков, чувашей и зырян нагнали на меня тоску. Я вспомнил императрицу Екатерину; она писала в 1767 году к Вольтеру из Казани: «Я в Азии! Я соб-ственными глазами хотела видеть этот край. В Казани двадцать различных народов, нисколько не похожих друг на друга, а им надобно сшить одну одежду, удобную для всех. Конечно, есть общие начала; но частности, и какие частности: надобно создать целый мир, соединить его, сохранить». Ве¬ликая императрица постигла многое, окинув гениальным взором один участок России, которую Петр Великий не напрасно называл целою частию света.

1836 г.

ОТДЕЛЬНЫЕ МЫСЛИ

Произведение человека имеет целью пребываемость, существование; но не всякое; иное произво¬дится для гибели других и собственной. Таков брандер; его дело жечь, губить и самому погибнуть в пожаре; еще более — самому гореть еще прежде корабля. Так и провидению: ему нужны всякие ору¬дия и нужен брандер, который жжет. Но легко ли быть им? Правда, подобно конгревовой ракете, он блестит, шумит, жжет. Но внутри его яд, долженствующий разрушить его самого.

Но ведь не всякий огонь на море — брандер. Есть и маяки, фаросы, указующие путь кораблям, ве¬дущие их в безопасную пристань, показующие им мели. Брандер нужен в войну, фарос — всегда.

Вот апостолы и революционеры! — Аттила, Аларик, Дантон, Мирабо были эти Ъш1ог811281, пу¬щенные провидением в стан неприятельский. Св. Павел, Златоуст, Иоанн — фаросы для веси господ¬ней.

Бенедиктины — якобинцы. Та же противуположность.

Человек, назначенный жечь, давший место в своей груди огню разрушения, будет все жечь. По¬жар сжигает и икону, и хартию, и стену, и пыль на стене. Я уверен, что Аттила, Аларик, ежели б не они были призваны вести разрушителей Рима, то они были бы простыми воинами этой брани, она им по душе. Даже ежели б остались дома, то они в своем семейном кругу сделали б этот пожар. Пример жизни Мирабо подтверждает это.

14 октября 1836 г.

135

Еще весьма важный пример — Марат, прежде, нежели он являлся в1 нрзб. камере на трибуну Конвента требовать казнь поколений, он был доктором медицины. Есть сочинение его, помнится, о теории света, где он с тою же яростью ниспровергает опыты и теории предшественников. — Кине очень остроумно сравнил Робеспьера и Фихте, Наполеона и Шеллинга.

Представьте себе медаль, на одной стороне которой будет изображено Преображение, на дру¬гой — Иуда Искариот!! — Человек.

Римская история имеет то же влияние на душу юноши, как роман на душу девушки.

Откуда сила этих типов исторических? — Греция выразила полную идею изящного, ее архитекту¬ра всегда будет поражать самой простотой. Рим сделал то же с своим политическим бытом. Про¬стыми, резкими гениальными чертами набросал он жизнь свою. Но в изящном Греции и в граждан¬ственности Рима один недостаток — нет религии. Отсюда — этот характер конечности, соизмеримость.

Октябрь 1836 г.

ЭТО БЫЛО 22-го ОКТЯБРЯ 1817 I

В большой зале, мертвой, как кладбище, сидел на окне мальчик лет пяти. Бледный цвет лица, ма¬ленький рост, нежность и хрупкость (grêle) членов показывали слабую, болезненную организацию; но черты его лица были резки, и ребячьи глаза искрились огнем. Есть детские лица, которые яв¬ственно пророчат всю будущую жизнь их. Смотря на мальчика, сидевшего на окне, наверное можно было ему предсказать ряд страданий; наверное можно было предсказать, что грубыми руками люди захватают, погнут, сломают нежный сосуд этот, — сосуд пламенной мысли и пламенного чувства, и что он рано уйдет на родину, обиженный, оскорбленный — ежели бог не подаст ему руку помощи. И так же наверное можно было предсказать, что бог эту руку помощи подаст, потому что он в ней ни¬кому не отказывает, потому что и весь мир материальный не что иное, как рука помощи падшему ангелу.

Мальчик задумчиво смотрел на небо, — может, без всяких мыслей; может, игривой, пестрой меч¬той своего возраста маленький Шведенборг представлял себе хрустальные домы ангелов, с множе¬ством цветов, с райскими птицами.

II

А с неба смотрел на мальчика Дух Жизни, благодатный путеводитель каждого смертного, всего рода человеческого и всей вселенной по стезе, начертанной провидением. Рои светоносных ангелов летали около него. Горестно смотрел Дух. — «Жаль мне тебя, молодой гость земли; мало тела доста¬лось

137

на твой удел и много души. Толпу страданий обрушит на тебя огненный нрав твой, а нет в тебе мощной силы, которую верным щитом может человек противупоставить врагу. Странником бу¬дешь ты скитаться между людей; они тебя не признают за родного, а отчего дома не найти тебе са¬мому. Огонь в твоих глазах — не лазоревый свет неба, а пурпур земной отрасти. Мысль гордая унесет тебя, как дикий конь, а люди бросят камни на дорогу, об которые ты разобьешься». — Один из анге¬лов задумался и светил голубым взором своим на мальчика, который между тем засыпал. — Дух об¬ратился к ангелу и продолжал: «Среди ужаснейшей бури родился он, один из разрушающих, допо¬топных переворотов, как отчаянное усилие против гармонии и просветленья, мечом и огнем пробе¬гал по земле. Он протянул руку из колыбели, и неприятельский воин, буйный и пьяный, схватил за нее; он ступил на землю, и маленькая нога его обагрилась кровью человеческой. В сырую, осеннюю ночь лежал он на мостовой; море огня, пожиравшее огромный город, едва могло отогреть посинев¬шие члены младенца; искры сыпались на него, конские копыты дотрогивались; он был голоден и не мог кричать, изнуренная грудь матери не имела для него капли молока. Жизнь начинала тухнуть, ночь распространялась перед глазами малютки. — Я спас его, но спас телесно. Душа наследовала что-то и от бури, и от пожара, и от крови». Ангел не спускал глаз с спящего ребенка; его болезненное выражение стало еще заметнее; лихорадочные движения пробегали по нем; казалось, что-то чудо-

вищное стоит перед ним и стращает его. «Жаль мне малютку!» — сказал ангел с первою слезою на вечно радостном оке.

— Спаси его.

— О, я готов!

— Но помни. Законы неизменны, путь спасения всему падшему показан: он тот же для вселенной, для человечества и для одного человека. Двух огромных жертв требует он: Земной жизни и Страда¬ния. А как утомительна эта жизнь в оковах тела, эта зависимость от стихий! А как жгучи эти земные несчастия с ядом на губах, с заразой в дыхании…

— Всё перенесу, мне жаль падшего брата, я вижу на челе не совсем стертую печать красоты Люци¬фера, той красоты,

138

которою он увлек толпы ангелов. Как хорош был Люцифер до своего паденья, с пурпуровым светом своим, с высокой, необъятной мыслью! Ребенок этот как-то напоминает его черты; о, я люблю его, лишь бы благословил меня Отец, и я привел бы его в родительский дом, дом радости и молитвы; чем больше страданий, чем больше трудностей, тем чище будет он!

— И так да будет! — воскликнул Дух, осенив ангела таинственным знаком. Вдруг тесно стало ему, грудь взволновалась, призрачная мысль отуманилась, сон, не известный жителям неба, оковал его; ему казалось, что он падает, что свет меркнет… было душно… он перестал себя понимать… исчез.

III

Шаги послышались в ближней комнате; бледный мальчик проснулся; уже смерклось; он взглянул на небо; лазоревая звезда низверглась с быстротою молнии на землю — ему жаль стало звездочки.

Растворилась дверь. Женщина, прелестная собой, взошла со свечою в залу. «Александр, Алек¬сандр, где ты?» — «Я здесь, maman», — отвечал Александр. — «Куда ты это спрятался? я тебе скажу ра¬дость: у тебя родилась маленькая сестрица». — Глаза ребенка сверкнули, будто он понял всю высокую мистерию этого рождения. — «Ведь дети с неба?» — спросил он. Да, их бог дает». — «Так эта светлая звездочка, которая сейчас упала, должно быть и есть моя сестра».

— Дитя! — сказала мать улыбаясь. А писано 22 октября 1837.

Вятка.

(А. Е. СКВОРЦОВУ В ПАМЯТЬ ВЯТСКОЙ ЖИЗНИ). Und das Dort ist niemals hier!

Schiller1[129].

I

Спокойно.