сдвинутые Анатолем вещи.
II
E come i gru van cantando lor lai,
Facendo in aer di se lunga riga;
Cosi vid’io venir traendo guai
Ombre portate dalla detta briga…
Дант. Dell’ «Inferno», C. V1[130].
Месяцев за пять или за шесть перед тем, как привезли Анатолия к Ивану Сергеевичу, он встал по своему обыкновению в 7 часов утра, облекся в халат вердепомового цвета, сшитый из платья покой¬ной его матушки, старинной шелковой материи, которая не имеет свойства изнашиваться, и заку¬рил с особенным удовольствием с вечера приготовленную трубку. Плутус, зевая и потягиваясь, лас¬кался к нему; Устинья принесла на маленьком подносе кофейник и чашку. День был ясный. Иван Сергеевич чувствовал себя довольным и счастливым; он хотел попользоваться, может, последним хорошим днем в году и задумал идти в Дворцовый сад, жалея только, что для этого ему надлежало отказаться от обоих товарищей своих прогулок: от Плутуса и от палки из сахарного тростника. Так-то удовольствия человеческие никогда не обходятся без лишений. Вдруг кто-то застучался в дверь. Устинья пошла посмотреть и воротилась с письмом в руке. «Лакей в богатой ливрее принес его и ждет ответа». — «Пусть подождет», — сказал Иван Сергеевич с своим удушающим спокойствием и начал наливать кофе в чашку.
Устроив свой завтрак, систематически размочив для Плутуса кусок белого хлеба в сливках, он про¬читал записку, вышел в переднюю, сказал лакею: «Доложи князю, что буду в назначенное время» — и воротился допивать кофе, бормоча: «Странно, на что я этому повесе? Устинья Артамоновна, вычи¬сти-ка хорошенько кафтан да приготовь глазетовый камзол, тот, что надевал в Успенье».
В небольшом кабинете, перед большим письменным столом, на вольтеровских креслах сидел мо¬лодой человек лет 28. Все формы его выражали атлетическую силу тела, так, как все черты ли¬ца — порывистую душу. Он был в халате, обнаженная грудь подымалась сильно, темные волосы едва виднелись из-под бархатной шапочки. Юное лицо летами было старо жизнию: страсти и переворо¬ты оставили на нем резкие следы. Протянув ноги на мягкую подушку, он задумчиво чертил пером бессвязные фигуры и несуществующие буквы. Стол был завален бумагами и книгами; смотря на них, трудно было догадаться, что за человек князь: проекты государственных перемен, фасады церк¬вей, сельских домов, конюшен, отчеты из деревень, прейскуранты из магазинов, выписки из рома¬нов и выписки из Локка, из Монтескье, множество нераспечатанных писем и несколько начатых от¬ветов. Подле лежал развернутый том Шекспира; казалось, он читал его недавно. Весь кабинет был продолжением этого стола или, лучше, стол был сокращением этого кабинета. На полу стояли пре¬восходные картины, иные в богатых рамах, иные без рам, многие обернуты к стене; несколько ваз красовалось без симметрии — одна на окне, другая на мраморной тумбе, третья на камине; большие бронзовые часы Нортона спокойно отдыхали незаведенные, и груда книг, большею частью англий¬ских, смиренно лежала на ковре, которым был обит весь пол. Прислонившись к стене, стоял заржа¬вевший кухенрейтер; черкесский кинжал висел возле каких-то остатков астролябии; наконец, бюст Сократа со вздернутым носом и бюст кардинала Ришелье с повислыми щеками смотрели друг на друга, отделенные темным мраморным Приапом с козлиной ногой, с козлиной бородой и с сладо¬страстным выражением.
146
Вскоре князь бросил перо, облокотился на обе руки и неподвижно вперил свой взор на висевший перед его глазами вид Венеции. Смотрел ли он на него или нет, не знаю, но скорее нет, ибо видно было, что он чем-то очень занят. Цвет лица его менялся, и он часто проводил рукою по лбу, как бы желая отогнать думу или стереть воспоминание. Тихо отворилась дверь, и взошедший камердинер доложил о приходе Ивана Сергеевича «Проси», — сказал князь, не переменяя положения, и через минуту взошел Иван Сергеевич с своим спокойным видом, на который князь бросил взор зависти и упрека.
— Чему обязан я, что ваше сиятельство…
— Бога ради, к стороне эти церемонии. Мне есть до вас просьба: вы можете меня облагодетель¬ствовать, мне нужен благородный человек, а я знаю вас, несмотря на то, что мы редко видимся. Вы любили моего отца, он много сделал для вашего семейства, теперь вы можете воздать сторицею… Не отвечайте ничего, невозможного я не требую, я не сумасшедший. Прежде всего вы должны вы¬слушать полную исповедь; я буду откровенен, и ежели тогда вы откажетесь помочь мне, то вы уже решительно не человек.
Удивленный Иван Сергеевич приготовлялся слушать, а князь указал ему стул с другой стороны стола, опустил глаза и долго искал, с чего начать. Казалось, он обдумал, как и что ему сказать, и именно поэтому растерялся в ту минуту, когда надлежало говорить.
— Вы знаете, — начал он, — какая блестящая карьера ждала меня по возвращении из Оксфорда. Им¬ператрица любила моего отца, она знала мои способности, она приняла меня милостиво. Я, юноша свежий, не зараженный старыми предрассудками, не скованный нелепыми формами, я понимал мысль великой Екатерины; я понимал, что ей надобно человека, через которого разливалась бы свя¬тая воля ее, и хотел сделаться им. Потемкин — это был мой идеал; поэт в гордости, поэт в роскоши, исполненный колоссальных идей и женских капризов, смесь Азии и Европы, как сама Русь; сатрап восточный и непокорный вассал феодальный, — его жизнь мне представлялась какой-то поэмой, ми¬ровой, высокой… Горе тому, кто мечтал о власти, — у него в душе пропасть, которую ничто не
147
может наполнить. Судьба баловала меня, я видел начало исполнения моей пламенной мечты, и вдруг эта ссора… Я должен был заступиться за честь моего отца; история довольно известная. Под¬лый, обыкновенный человек из толпы заплатил клеветой моему отцу, извлекшему его из грязи. Я восстал. Презренный уступал мне в глаза, несколько раз предлагал мне мириться, но я осыпал, ду¬шил его насмешками и колкостями. Он был силен. Императрица поверила, что я буйный, неуго-монный, дерзкий мальчишка… Нет, она не поверила, — надобно раз видеть ее, чтобы знать эту душу небесной благости, это сочувствие всему сильному и благородному, — но все старики были против меня: они ждали от меня поклонения, ждали, чтоб я являлся в праздничные дни смотреть, как их лакеи метут пол в зале, и потом слушать пошлые афоризмы об обязанностях, о службе, о поведе¬нии. Я смеялся над ними, советовал лечить подагру и, боясь беспокоить, не ездил к ним ни в их за¬лы, ни в их домовые церкви, ни в их кабинеты. Коротко, мне приказано ехать в Москву, будто для устройства деревень, со всеми знаками гнева и немилости. Я был обижен, оскорблен, половина меч¬таний лопнула, сердце обливалось кровью. Злодей этот, дурак, приезжал прощаться со мною, уве¬рял меня с улыбкой, что ему очень жаль, что я еду, хвалил, что я принялся за хозяйство, уверял, что мне в Москве будет весело жить, что он бывал у моего отца на прекрасной даче, что в Москве климат лучше, что я поправлю здоровье, особенно нервную раздражительность, которую, вероятно, я при¬вез из сырой Англии… Доселе удивляюсь, как я не выбросил его в окно, не растоптал ногами. Делать было нечего; скрипя зубами, отправился я в Москву. Но в Петербурге осталось все мое существова¬ние. Слыхали ли вы о польской генеральше, которой муж был убит после Тарговицкой конфедера¬ции и которого семейство призрела императрица? Никогда мысль любви не проникала в мою ду¬шу, оледенелую от самолюбия. Но дочь этой генеральши, — я вам ничего не могу сказать, вы не пой¬мете меня, — это ангел, это существо выше земных идеалов поэта, это существо, которое одно могло бы примирить Тимона с людьми, святое, высокое…
Он замолчал; видно было, как трудно ему говорить об этом.
— Я не говорил ей о любви моей и не знал, любил ли ее,
не знаю, смел ли любить… Я приехал в Москву. Как бешевый волк, ходил я по этим пустым комна¬там, перебирая мысли мщения и отворачиваясь от своего бессилия. Надобно было чем-нибудь за¬глушить обманутое самолюбие, наполнить кипящую страсть деятельности, и мне ничего не остава¬лось, кроме разврата. Меня окружила толпа друзей, и я проводил дни и ночи за стаканом шампан¬ского, в объятиях развратных женщин, за зеленым сукном. Я тушил в своей душе все хорошее, все высокое и радовался успеху, радовался, что вся Москва говорила о моих затеях, но душа не могла померкнуть так скоро. Голос сильный кричал мне и при понтировке и в чаду вакханалий: «Опом¬нись!», и тогда я обращал кругом себя грустный взор, потухавший от разврата, искал сочувствия и встречался с бесчувственным взором толпы. Я готов был броситься на грудь первому человеку, пере¬лить в него все мучившее меня; но мне представлялась грудь нимфы, еще не остывшая от поцелуев другого, и я отворачивался с ужасом. Иногда, как путеводная звезда, как блестящий Геспер, который так вольно купается, играет в океане восточного света, являлась мысль любви, но бурные тучи стра¬стей закрывали ее. Если б я знал, что я люблю, что я любим, если б… но я не знал, а знал, что люди обидели меня, лишили поприща, и я хотел мстить им, губя себя в чаду нечистых страстей… Так прошло около двух лет. Зачем природа дала мне столько сил, что я перенес эти два года?! Если б, изнуренный, больной, я погас, гораздо б лучше, — тогда б я погиб один!.. Я никуда не ездил, прене¬брегая пустым кругом московской знати, которая тоже воображает, что она что-нибудь значит, в то время как вся деятельная сила сосредоточена там, у трона, там, где мне нельзя было быть, откуда меня вытолкнули. Не знаю как, один из приятелей затащил меня на вечер к своей бабушке, чтоб потешить глупостью полупровинциального тона, царившего в этом доме. Меня приняли на коле¬нях, — разумеется, не меня, Михаила Петровича, а мое состояние, мое родство, мою фамилию. Да будет проклят этот день! Там познакомился я с одной бедной девушкой, жившей в этом доме, и нашел эту душу, которую искал, которая поняла меня. Скупая старуха, ее тетка, мучила племянни¬цу; она была угнетена, жила из милости, очень несчастно;
149
мне было ее жаль от души. Она со всею доверенностью юности бросилась в мои объятия и нашла в них не спасение, а гибель… Тяжело признанье, скорей к концу. Она живет у меня в Поречье, и ее же родственник помог мне погубить несчастную. Вся жизнь этой девушки — любовь ко мне, а я… Но нет, ей-богу, я не виноват! — Мой пылкий характер, мое сломанное бытие… я увлекся и опомнился слиш¬ком поздно…
