могу взять тебя с собою, но я скоро опять побываю в Москву. Будь тверда, душа моя, пиши ко мне обо всем, что нужно.
Глаза Елены омрачились; из-за слов князя выглядывало для нее что-то чудовищное, ужасное. И почему он говорит не так, как прежде, и почему нельзя ей ехать в Петербург, и зачем же он едет, если ей нельзя, и что это — писать обо всем? будто ей есть о чем писать, кроме любви, — неужели о своих нуждах? как будто у ней есть нужды, кроме потребности любви? Еще в прошлый раз она за¬мечала в нем что-то необыкновенное, принужденное; зачем взор его задумчиво простирался вдаль, когда она была возле него, когда он должен был окончиться на ее взоре?.. Ей сделалось страшно, она заплакала.
— О, ради бога, не плачь! — воскликнул князь с жаром, увидав ее слезы. — Умоляю тебя, мой ангел, моя Елена! Каждая слеза твоя падает растопленным свинцом на мое сердце. Не мучь меня, и так душа моя разбита, и ты отравляешь минуту радости, которую я ждал целые годы. Зачем подошла ты так близко к моему существованию? На мне проклятие, я гублю все, приближающееся ко мне. Я, как анчар, отравляю того, кто вздумает отдохнуть под моей сенью!
— О, я не раскаиваюсь, — перебила она его. — И если в самом деле счастье закатилось для меня, вос¬поминание минут, в которые я полной чашей пила блаженство, выкупит все последующие страда¬ния. Я и в мраке буду вспоминать солнце, светившее, гревшее меня, но и это недолго…
— Недолго? Отчего недолго? — спросил князь, и лицо его побледнело, и он судорожно схватил опа¬хало, лежавшее на диване, и изломал его.
— Оттого, что я умру без твоей любви, — отвечала Елена.
— О, женщины! — сказал князь, отирая пот, выступивший на лице его. — Ты, верно, думаешь о ка¬кой-нибудь сопернице? Кто сказал тебе, что я люблю другую?
155
— Кто? — прошептала Елена, и горькая улыбка мелькнула на устах ее.
— С чего ты взяла, что я перестал любить тебя? Мне надобна деятельность, мне надобна слава, власть, и потому я еду. А ты, ты хочешь на прощанье отпустить со мною угрызения совести, ужас¬ную мысль, что я могу быть твоим убийцей, что тень твоя будет являться мне, как тень Банко Макбе¬ту средь пира, средь…
Он остановился. «Не так говорил он прежде, — думала Елена. — Будто слова лжи могут жечь кровь, будто глаза могут выражать, чего нет в душе? Тогда его не манило другое поприще; впрочем, ведь и прежде случались с ним минуты грусти, и, может быть, я обвиняю его напрасно».
— О, какой же ты чудный, Мишель! — говорила она, подавляя возникшее подозрение. — Успокойся, ради бога, успокойся! Ну, как не стыдно?! Я ведь ребенок, болтаю сама не знаю что. Тобою овладел опять злой демон, который заставлял тебя скрипеть зубами в моих объятиях тогда, как я была вся
блаженство. Я радовалась, думала, что он исчез, а вот он опять явился. Какой он гадкий, этот де¬мон! — прибавила она, целуя князя в глаза.
Князь сидел неподвижно в углу дивана. Елена оперлась локтем на его плечо.
— Да что же ты сегодня, как египетский истукан, неподвижен и вытянут? Перестань же сердиться; ну пусть я виновата — ты знаешь, я сумасшедшая. Перестаньте же, ваше сиятельство, будьте же сколько-нибудь учтивы!
Притворная веселость Елены оживила князя; он взглянул на нее взором благодарности и снова погрузился в прежнюю мрачную задумчивость.
— Помнишь ли, — продолжала Елена, ласкаясь к нему, — помнишь ли, что завтра тринадцатое сен¬тября?
— А что такое тринадцатое сентября?
— О, холодный человек! Он не помнит! Прекрасно, ему этот день ничего не представляет! Нет, мужчина никогда не может любить так пламенно, так ярко; а я завтра весь день буду праздновать, и ты — святой, ты — бог этого праздника! Да не 13-го ли сентября у моей тетушки ты увидал меня в пер¬вый раз? Ты можешь забыть этот вечер, но я, я никогда не забуду
156
его! Я помню все, все: и как ты взошел, и как ты взглянул на меня, и как ты спросил у сидевшего подле тебя: «Кто эта прелестная брюнетка с голубыми глазами?» Я задыхалась, я думала, сердце разорвется у меня; тут только я поняла, что такое жизнь, любовь! Ты заговорил со мною, я отвечала бог знает что, но зато как глубоко врезались в мою душу твои глаза, сверкающие умом и страстью, твои черты, одушевленные, восторженные, совсем не похожие на эти обыкновенные лица. А пом¬нишь ли 20-е ноября?
Тут лицо ее вспыхнуло еще более, и она скрыла его на груди князя, целуя ее и повторяя: «О, как много, много я люблю тебя!» Терзания князя были ужасны.
— Мишель, — продолжала Елена, приподняв через несколько минут голову, — за что же ты давеча сердился, когда я заговорила о смерти? Не счастие ли умереть теперь на твоей груди, воспоминая нашу встречу? Что может еще мне дать жизнь? Я благословляю судьбу свою, благословляю встречу с тобою. Что была бы я, если б ты не дунул огнем в мою душу, если б ты мне самой не открыл ее, если б ты не показал мне все прекрасное на этой земле? Безжизненная вещь, проданная в жены какой-нибудь другой вещи. И разве не провидение бросило меня в твои объятия? О, сколько раз, повер¬женная на полу перед образом спасителя, я молилась, чтоб он мне дал силу противостать обольще¬нию! Но нет, я не могла, я летела, как мотылек к огню. Я насладилась всем земным, теперь я могу умереть… Нет, нет, что я говорю?! Я не хочу умирать! Кто же будет ходить за Анатолем? И сколько радостей ждет меня еще в будущности! Я увижу еще тебя в блеске, в славе, ты будешь министром, фельдмаршалом, я тебе пророчу это, и тогда-то, когда все будет греметь о твоих подвигах, когда ты пойдешь от торжества к торжеству, окруженный целым двором, при звуках литавр, когда ты бу¬дешь празднуемый победитель, герой, не знаю что, — не блаженство ли знать, что этот великий лю¬
бит меня, простую девушку, что для того, чтоб провести со мной несколько часов, он много раз хо¬дил пешком в метель, зимою, целые две версты…
Глаза князя горели, его властолюбивая душа упивалась этой картиною, столь близкою мечтам его и набросанной с такою детской наивностью.
157
— Но если середь торжества я тебя увижу не одного?..
— Как? Ты еще не оставила этой вздорной мысли!?
— Чему же дивиться? Тебе надобно же жениться, тебе императрица прикажет. Ну что ж, Мишель, лишь бы ты не любил ее. Пусть ей принадлежит твое имя, твой блеск, а мне — одна твоя любовь; тогда-то ты увидишь, как искренно и глубоко я люблю тебя. Я очень знаю, что я не могу быть твоей женой, мне это не нужно, лишь бы не отнимал ты любви своей! Да и поймет ли какая-нибудь фрей¬лина, бледное, безжизненное растение, принужденно выращенное в оранжерее, твою огненную ду¬шу?
— Ну, а если поймет? — сказал князь с каким-то сардоническим смехом.
— Тогда бог не оставит сироту, Анатоля.
Князь содрогнулся. Страшная мысль о ее смерти промелькнула снова, как призрак, перед его гла¬зами.
— Мишель, возьми меня с собою! О, я буду счастлива там, где ты! Спрячь меня куда-нибудь в глухую улицу, только лишь бы не быть в разлуке. А здесь — ну что я буду делать? Я буду больна, буду грустить, а там мне будет весело.
— Нельзя, право, нельзя. Ты сама не просила бы этого, если б знала, какую жизнь должен я вести теперь, как всякий шаг мой будут выглядывать. Да, кстати, душа, я привез с собою одного приятеля: через него мы будем переписываться; к нему я имею полную доверенность, ему я поручил тебя и Анатоля. Позволь же его позвать — он ждет в гостиной.
— Да когда же ты едешь?
— Еще недели через две. Я хочу только, чтобы вы познакомились. Он чудак, но человек преблаго-родный, и надеюсь, что моя рекомендация, — прибавил князь шутливым тоном, — важнее, чем реко¬мендация всего рода человеческого.
— Где же он? — перебила Елена и бросилась к трюмо поправлять волосы.
Князь встал, накинул на Елену шаль и, отворив дверь, сказал громким голосом: «Иван Сергеевич, пожалуйте сюда». Иван Сергеевич взошел.
— Смотри, смотри невесту, — говорил молодой человек, толкая товарища. — Что за поэзия в ее взо¬ре, что за небесное выражение в лице! И эта пышная легкая ткань, едва касаясь ее гибкого стана, де¬лает из нее что-то воздушное, неземное, отталкивающее всякую нечистую мысль.
— C’est l’Hélène de Ménélas1[134], — отвечал тот громко тогдашним языком.
— Боже, какой ангел достается князю!
— Ведь у него, матушка Ирина Васильевна, в Москве-то на даче живет немка ли, тальянка ли, — го¬ворила старая старуха в нарядном чепце, с лицом, похожим на кофейник, своей соседке, которой лицо даже и на кофейник не было похоже, и говорила так громко, что князь, бледный, как полотно, обратился к шаферу и, сам не зная, что говорит, сказал: «Мне дурно».
— Немудрено, такое множество набилось в церковь, духота страшная, — отвечал шафер, лейб-гвардии Преображенского полка капитан, весь облитый золотом, тем решительным тоном, кото¬рым светский человек объясняет душевные волнения, а школьный ученый — явления природы, не понимая их внутреннего смысла.
В знакомом нам будуаре, на том же диване, где пламенная Елена сгорала в объятиях князя, лежа¬ла она в обмороке. Цвет лица ее был не бледен, а был как мрамор; изредка, минут через двадцать, захлебывалась она, так сказать, воздухом и потом опять оставалась бездыханна, как труп. У головы ее сидел знаменитый Фрез в напудренном парике, в шелковых чулках и башмаках с бриллиантовы¬ми пряжками. В его глазах было больше, нежели мы ждем в глазах доктора. Он смотрел на нее бес¬прерывно, замечая малейшие изменения, иногда подносил к ее носу склянку нашатырного спирта, но, не видя никакого действия, пожимал плечами. Иван Сергеевич, исполняя, как от души честный человек, поручение князя, стоял тут же, то щупая, не простыл ли сельтерский кувшин, завернутый в салфетку и приложенный к ее ногам, чтоб согреть их, то прикладывая к ее голове полотенце, обмо¬ченное в уксус и холодную воду. Грудь Елены была раскрыта, и горничная терла ее
159
фланелью. Какое-то гробовое молчание царило в горнице, только издали доносился иногда слабый плач ребенка да однозвучный голос убаюкивавшей его няньки. Это было зимою, но день был ясен и тепел; солнце, усиленное снегом, ярко проникало зеленую занавесь, и вода журча капала с капите¬лей на каменный балкон. Наконец, Фрез встал, вынул
