часы и сказал:

— Странно, очень странно; теперь второй час в исходе, а ей нисколько не лучше, а я приехал часов в девять. А когда это началось?

— Вчера в четверть десятого, — отвечал Иван Сергеевич, — и продолжалось всю ночь.

Фрез взял ее руку, которая лежала, как какая-нибудь вещь, как отрубленная ветвь, и, развязав по¬вязку, сказал: «Посмотрите, четыре часа лежали синапизмы, и даже ни малейшего следа, а ведь уж тут просто химическое действие».

— Уж, знать, как сердце болит, так где помочь вашим латинским снадобьям, — бормотала горнич¬ная.

— Regardez l’ignorance du bas peuple1|T351, — сказал Фрез, обращаясь с улыбкою к Ивану Сергееви¬чу. — Et après cela faites leur accroire que nous ne sommes pas des charlatans1[136], — впрочем, мне пора ехать. Проклятая даль этой дачи, — в семь часов я приеду. Вы, верно, подождете меня, Иван… Иван Степаныч, — прибавил он, взяв шляпу.

— Ведь вы-то, батюшка, русские, — сказала горничная, когда Иван Сергеевич, проводив доктора, возвратился в комнату. — Позвольте, я вспрысну барышню богоявленской водой: право, лучше будет, велика ее сила… Ах, Елена Павловна, василек, серпом подрезанный, не встать тебе, сердце говорит, не встать, родная! А душу б свою отдала за тебя. Ангел была во плоти, грубого слова не слыхали мы от нее. Бывало, день-деньской сидит себе, как павочка, с Антоном Михалычем, и своею грудью кор¬мила его. — «Не хочу, говорит, чтоб пил чужое молоко». Позвольте же вспрыснуть?

— Пожалуй, — сказал Иван Сергеевич, — хуже от этого быть не может.

160

Горничная принесла скляночку с водой и бросилась на колени перед иконою богоматери; слезы катились из глаз ее, она молилась о ближнем. В эту минуту эта простая девка была высока! Не ду¬майте, чтоб их грубые религиозные понятия препятствовали им молиться. Помолившись, она взяла в рот святой воды, три раза перекрестила больную и, глядя на нее с полным чувством веры, прысну¬ла ей в лицо. Елена вздрогнула, вздохнула несколько раз сильно и раскрыла глаза, мутные и без вся¬кого выражения, посмотрела с недоумением на Ивана Сергеевича; глупая, стоячая улыбка показа¬лась на устах. «Пить», — пробормотала она едва внятно. Ей подали мятной воды. Едва хлебнув, она отворотилась и сказала: «Ах, как мне спать хочется, так сон и клонит», — и опять закрыла глаза. Но дыхание продолжалось1Г31, а лицо загорелось слабым румянцем.

Горничная в восторге целовала ее ноги и с детской радостью говорила: «Не сказывайте только этому немцу, а то ведь он же наругается над нашей святыней… Да вы еще и не кушали, Иван Сергее¬вич; ступайте, в той горнице я приготовила вам обед, а я побуду здесь».

Иван Сергеевич был душевно рад; камень свалился с плеч, он пошел в столовую и при первой ложке супа подумал: «Не забыла ли Устинья покормить Плутуса?»

Пис ь м о Ив а н а С е р г е е в и ч а к кн я з ю Сиятельнейший князь!

С искренним удовольствием спешу уведомить Ваше сиятельство, что здоровье Елены Павловны поправляется. Все убеждения мои остаться до совершенного выздоровления в Поречье были тщет¬

ны, она переехала на маленькую квартиру, которую наняла ее горничная на Садовой. Впрочем, мо¬жет, это к лучшему: в Поречье все напоминало ей беспрестанно счастливую эпоху жизни, которую она утратила. Сколько я ни просил ее взять вещи, подаренные Вашим сиятельством или бывшие у ней в употреблении, она решительно отказалась. Взяла только бриллиантовый браслет с Вашим портретом, но на другой день возвратила бриллианты. Когда я намекнул о ломбардных билетах, она с гордостию спросила: «Знаете ли вы, кому платят за

161

любовь?», после чего я не заикался; время — великий доктор1[4]. Немцы говорят: «Kommt Zeit — kommt Rat»1|T371. Квартира, нанятая ею, очень мала, но она именно такую и велела сыскать; денег у нее нет, и она хочет вышивать для продажи. Сколь это ни смешно, но, видя тут детский ка¬приз и, сверх того, занятие, я взялся искать покупщиков. Горничная, которая была при ней, не хоте¬ла с ней расстаться, и я ей дал паспорт; через нее я предупреждаю все нужды Елены Павловны. Она, как ребенок, не знает ничего в хозяйственном отношении, однакож несколько раз спрашивала гор¬ничную, откуда деньги, и та уверила, что это ее собственные.

Доселе о Вашем сиятельстве она не говорила ни слова. Сначала я замечал у нее заплаканные гла¬за, теперь она даже весела, только часто задумывается и, придя в себя, начинает смеяться над своею рассеянностью. Нрав у ней истинно ангельский: кротка, добра и в мелочах слушается меня, как отца. Жаль только, что не хочет лечиться; Фрез уверяет, что весенний воздух исправит все. Он не может более ездить, ибо она решительно отказалась его принимать, говоря, что у ней денег нет платить за визиты. Вчера я пил у ней чай, она шутила и, наконец, сказала мне: «Посмотрите мое маленькое хо-зяйство, — чем я не невеста? Признайтесь, Иван Сергеевич, нет ли вам поручения искать мне жени¬ха?» Я отвечал, что нет, но что само собою разумеется, что с ее достоинством, в ее летах можно наде¬яться сделать партию хорошую. «Я не прочь, — сказала она, — только не забудьте в рядную написать Анатоля», — и расхохоталась. Но я думаю, со временем увидит, что в самом деле не худо позаботить¬ся о замужестве, лишь бы здоровье совсем поправилось. Впрочем, я надеюсь, что это будет скоро. Теперь осталось только по временам кровохарканье; Фрез говорит, что это следствие сильного нерв¬ного потрясения и обмороков, беспрерывно продолжавшихся две недели.

Не премину и впредь извещать Ваше сиятельство о всех подробностях относительно Елены Пав¬ловны. При сем вы получите на особом листе подробный счет израсходованных мною денег, как на заплату доктору, в аптеку, так и на другие издержки.

162

С истинным уважением и таковою же преданностию честь имею пребыть Вашего сиятельства по¬корнейший слуга

Ив. Тильков.

Москва.

1792 года, марта 1-го.

Апрель месяц оканчивался, а Святая неделя начиналась. Улицы московские, тогда еще не моще¬ные, представляли непроходимую грязь. Вода бежала потоками, мутная, черная, но все было весело. Колокола примешивали в сырой воздух какую-то торжественность; множество карет цугом неслось взад и вперед, и множество шей, переплетенных в шитые воротники, выглядывало из них. Толпы народа в праздничных кафтанах, с истинным удовольствием на лице, шли по колена в грязи под ка¬чели. Дворовые люди стояли у ворот, грызли орехи и играли на балалайке; старички и старушки возвращались домой от обедни с просвирою в руках, с молитвою в сердце. Кто знает, что такое в Москве Святая неделя, тот легко представит себе эту картину. Это один праздник, который мы уме¬ем праздновать народно, весело, в котором участвуют все — бедный покрывает свои лохмотья, ра¬ботник забывает свои мозоли и душную мастерскую, крестьянин отгоняет мысли об оброке, недо¬имке и бурмистре. В эту неделю все дышит праздником, весною, счастьем.

В это время у Арбатских ворот какой-то человек в довольно поношенном сюртуке на вате, с боб¬ровым воротником, и с палкою из сахарного тростника в руках пробирался с камня на камень от церкви Бориса и Глеба к дому графа Апраксина. Он было совершенно счастливо кончил полдороги, как вдруг с Воздвиженки выехала карета, запряженная четырьмя худыми лошадьми. Прохожий был так близко к ней, что грязь с заднего колеса обрызгала его с головы до ног, и в то же время голова в напудренном парике выставилась в окошко и закричала: «Стой, стой! Ах, Иван Степаныч, извините, что моя карета так неучтива, да и вы немножко неосторожны. Скажите, пожалуйста, какая жалость! Вы не поверите, я уже тридцать два года доктор, и на моих руках и при мне умерло несколько сот людей, я окреп, но вчерашняя сцена расстроила меня до невозможности».

163

— Да, — сказал Иван Сергеевич, вздохнувши.

— Бедная, — продолжал Фрез, — и последнее слово было его имя и молитва о нем. Досадно, что она не хотела лечиться порядком, а пуще всего, не принимала капель, которые я прописал, — действие их несомненно. Вот как дорого платят за капризы. Всю ночь ее агония была у меня перед глазами. Жаль, очень жаль — l’homme est une machine à vivre, et quand le moteur s’abime, la machine se se1[138]. Я, право, полюбил ее от души, а убийца ее, чай, преспокойно ездит с визитами. Mécréant!1|T391 Скажите, когда вынос и отпевание?

— Завтра в девять часов, в приходе Спиридония.

— Приеду непременно. Прощайте. Да, à propos1[140], говорят, этот князь поручил вам Анатоля; пожалуйста, когда нужно, присылайте за мною, я для этого ребенка готов все сделать, — вот видите ли, и у доктора есть иногда душа, — прибавил он с улыбкой добродушия.

— Что и говорить, Карл Федорович, ужасный случай, я сам после смерти матушки вчера в первый раз плакал. Дай бог ей царствие небесное!

— Если оно есть, — прибавил доктор с улыбкою, выдерживая роль материалиста.

Между тем князь утопал в море наслаждений. Чего ему недоставало? Дома — пламенная любовь жены, а вне — осуществление всех самолюбивых мечтаний. Однажды он воротился из дворца веселее обыкновенного: в этот вечер императрица осыпала его милостями. Камердинер взошел раздевать его.

— Что княгиня? — спросил он.

— Почивает.

Он разделся, взял сигару (большая редкость в те времена), закурил и сел перед столом. На столе лежало письмо.

— Откуда? — спросил он.

— С почты, — сказал камердинер.

Князь распечатал его, оно очень коротко: «С истинным и душевным

164

соболезнованием известить должен я Ваше сиятельство, что Елена Павловна скончалась в ночь на сегодняшний день в два часа с четвертью. Часа за три до смерти она попросила бумаги и перо, хоте¬ла писать Вашему сиятельству, но, написавши несколько строк, она бросила и сказала: „Он не станет читать». Потом впала в забытье, минутами приходила в себя, но и тут речь ее была несвязна. Ваш портрет требовала беспрестанно. „Кончено, — сказала она наконец, — мне легче: пусть он не знает мо¬их страданий. Бог простит меня. Видите — свет и музыка». Тут улыбка показалась на охолодевших устах — и ее не стало. Подробности следующий раз, боюсь опоздать на почту».

В письмо была вложена записочка, измятая судорожными движениями и облитая слезами. В ней не было никакого смысла и почти нельзя было прочесть — так слаба была рука писавшая: «Mes tour¬ments finissent… Merci, grand Dieu!.. Oh, que je t’aime, mon ange… Hâte-toi de venire1[1411, а то опоз¬даешь, я умру, скоро умру… Qu’il est beau… elle…»1[142]

Знаете ли вы то чувство, когда человек очнется после обморока? Он видит, что все знакомое, но точно будто в первый раз, двух мыслей связать нельзя,