то остаются при них и под их властью. Вот зерно общества и его иерархии! Не говоря о слабости таких выводов, заметим: для чего же чело¬веку, ежели он животное, содержать жен своих? почему на Востоке есть общества и при полигамии, почему дети не оставляют родителей при совершеннолетстве? 1[10] Хотите ли знать, что такое ум и почему его нет у животных? Окен вам скажет: «Голос человека столь разнообразен, что вмещает в себе голоса всех животных, отсюда — возможность речи. Способность понимать всевозможные тоны называется умом, которого оттого нет у животных, что они могут понимать только малое число то-нов»1[11]. Возражать не станем: эта честь должна вполне принадлежать — глухонемым! Греки оче¬ловечили своих богов и, следственно, понятие человека возвысили до божества, а мы стараемся уни¬зить человека до животного, с такою энергиею, что один известный естествоиспытатель уверяет, что обезьяны говорили бы, ежели б у них несколько изменить строение гортани, а Гельвеций в блажен¬ной памяти материализме своем доказывал, что люди жили бы в лесах, были бы скоты, ежели бы —

смешно сказать — вместо рук у них были копыты! Верите ли вы этому?.. Впрочем, есть естествоис¬пытатели, которые были справедливее к человеку; таковы, например, Боннет, Шуберт, Зуев.

Рассмотрим, отчего сие ложное место человеку, и, следственно, обнаружим недостаток способов, по коим определяли его.

Ум человеческий действует по определенным законам, и нелепость, как противуречие сим зако¬нам, ему невозможна. Отчего же бесчисленные ошибки, ложные феории, системы?.. От неполноты,

20

от недостатка методы. Кажется, можно принять сие мнение; следственно, здесь-то в корне и надле¬жит отыскать начало ложной мысли, которую мы опровергаем. Важность методы не подлежит со¬мнению; Картезий, первый законоположитель методы, великий Декарт, когда хвалили его матема¬тические открытия, говорил: «Хвалите не открытия, а методу». Она есть порождение новейших времен и верная сопутница им в вечность. Но да позволено будет несколько отклониться, чтоб из самых общих начал вывесть наше мнение. Два начала в полном слитии составляют вселенную: идея и форма, внутреннее и внешнее, душа и тело. Мышление человеческое раздвоилось. Человек, редко умеренный, всегда увлекаемый первою мыслию или первым впечатлением, исключительно преда¬вался либо внутреннему, либо внешнему, тонул в идеальном или терялся в реальном. Платон воз-двигнул колонну гигантскую, высокую, донебесную, — воздвигнул ее душе человеческой и направил к богу. Аристотель создал огромный, колоссальный Панфеон, в него заключил всю природу и гря¬дущим векам завещал наполнить пустоты. Двадцать два столетия не смели выйти из перипатетиче¬ских портиков. Двойство это повторилось еще недавно, его выразили гении, достойные времен но¬вейших: Картезий и Бакон. Картезий с своим внутренним сознанием, с своею умозрительною мето¬дою, с огромными феориями; Бакон с внешними чувствами, с наблюдательною методою, с вечным a posteriori. Оба они велики, колоссальны, но оба неполны, односторонны: истина, кажется, осталась между ими, и они захватили только края ее. Почти все естествоиспытатели приняли методу Бакона; она превосходна, бесчисленное множество открытых фактов говорит в ее пользу, но она не полна. Сам Бакон, зная недостаточность одних фактов, которые никогда не могут составить полного зна¬ния, предложил методу рациональную, «которая, соединясь браком с опытною, дает превосходное познание». Он вполне чувствовал важность умозрения в естественных науках. «Нет лучшего истол¬кователя природы, как ум человеческий; он проникает далее чувств»1[12]. Естествоиспытатели сде¬лали более: им и Баконова метода показалась слишком

21

обширна; они выбросили из нее рациональную сторону и оставили одни наблюдения и опыты, со¬единяя их различными искусственными способами между собою. Что же отсюда могло выйти? Гру¬бый материализм, — он и не замедлил явиться. Все идеальное, духовное исчезло, мышление истол-ковалось домашними средствами из особого расположения органов. А мы сказали, что человек от животного отличается душою; они уничтожили душу, что же вышло из человека! — Животное. Они

так и приняли. Но совесть их замучила, они видели, что человек не животное, надобно было найти отговорку, и прибавили: по образованию органов своего тела. Странная логика! Так же можно сказать: животное по растительной стороне есть растение; но ведь дело естественных наук показать, что че¬ловек сам по себе и что он весь относительно прочих произведений, а не что он именно по таким-то частям. И по какому праву они могут разбирать в человеке одну вещественную сторону, когда она природою так тесно соединена с невещественною? Ежели же они отвергнули невещественную сто¬рону, так для чего же было оговариваться? Вся сия несообразность произошла от искаженного упо¬требления методы Бакона, которой взята одна часть, наименее заставляющая думать, наиболее — работать. Такова судьба почти всех основателей школ, еще более — всех начинаний человеческих. Первая мысль чиста, высока, но последователи, но время, вытягивающие из начала до последней жилы и часто сбивающиеся с пути начального, доходят до несообразностей. Горняя философия Платона произвела мистицизм александрийский; Бакон, хотевший создать все науки, — Вольтера, все низвергающего; Национальное собрание 89 года — темный кровавый терроризм 93-го; Бонапарт — Наполеона. Но лучше ли бы было, ежели б человек держался всегда середины? Не ду¬маем, но это вне нашего рассуждения… С другой стороны, взгляните на идеи, чисто принадлежа¬щие векам палингенезическим: они идут, беспрерывно усовершаясь, ибо их основа и обширна и незыблема.

Обыкновенно говорят, что два способа познания: аналитический и синтетический. В этом и спо¬рить нельзя, что анализ и синтез не все равно и что то и другое суть способы познания; но нам ка¬жется несправедливо принять их за отдельные

22

способы познания, это поведет к ужаснейшим ошибкам. Ни синтез, ни анализ не могут довести до истины, ибо они суть две части, два момента одного полного познания. Естествоиспытатели и здесь поступили так же, как с Баконом, они вооружились скальпелем анализа, и им показалось за глаза довольно. Отсюда произошло некоторое, иногда многостороннее и точное, познание частей при совершенном незнании целого. Возьмите все естественные науки, что в них наиболее успело: орга¬нология, зоотомия, анатомия, описание видов и родов; а физиология, естественная система давно ли явились и много ли успели? О психологии и говорить нечего. — В физике превосходно разобра¬ны некоторые отдельные явления, сделаны удачные применения открытий, а главные деятели при¬роды, законы их действования, причины явлений — до них редко доходит и речь. Анализ взял верх в химии, а как не вспомнить сказанное странным феноменом прошлого века, тем человеком, который не имел ни предшественников, ни последователей, в обширном смысле, в своей стезе — Ж. Ж. Руссо: «Тогда только поверю, что имеете полное познание о телах орудных, когда из элементов их воспро¬изведете». И как же по этой методе может быть иначе, как при ней цвести физиологии, психоло¬гии? Девиз анализа — разъятие, части; а душа, а жизнь находятся в целом организме, и притом в живом организме. С ножом и огнем идут естествоиспытатели на природу, режут ее, жгут и после уверяют, что, кроме вещества, ничего не существует. И для чего все это они делают; не для того, чтоб поверить какую-нибудь мысль, выполнить феорию, а так, — посмотреть, что выйдет. Посмотрите зато, какова природа выходит из их рук. Это уж не та природа, полная жизни и изящного, дыша¬щая свободою, проявленная идея бога, — одним словом, природа гор и океана, природа грозы и красот девы. Нет, это холодный мертвый труп, изрезанный на анатомическом столе, желтый, поси¬невший. Все приведено в беспорядок, всего множество, но оно лишнее; нет жизни, и никто не знает, зачем эта груда камней, зачем эти животные и в числе их одно лучше прочих — животное-человек!

На сих-то развалинах царит бледный, хладнокровный материализм, и, подобно всем тиранам, окружен трупами, и уверяет, что это самое высшее состояние наук, и уверяет, что никогда оно не падет.

23

Следственно, скажут, по-вашему, сенсуализм вреден и должно принять воззрение и методу умо¬зрительную. Нет, сенсуализм принес огромную пользу, он приготовил несметное множество мате¬риалов, из них люди гениальные создадут полное воспроизведение природы в уме человеческом; скажем более: естествоиспытателю некоторым образом необходимо быть сенсуалистом, ибо что иде¬алисты ни говорят, но нельзя познаваемое узнать без посредства чувств; ощущения чувственные служат началом познания, они как бы дают первый толчок деятельности познающей способности. Но, употребляя опытную методу, не должно на ней останавливаться, надобно дать место, и притом место большое, умозрению; факты чрезвычайно важны, но одни голые факты еще мало представ¬ляют разуму. Возьмите для примера все прикладные части математики. Начинается с эмпирии, с опыта; но как скоро вы его сделали, вы, уже не обращаясь снова к опытам, выводите законы, в при¬роде существующие, со всеми их изменениями, единственно действием ума. Посмотрите, как от¬крыл Ньютон феорию тяготения, как дошел Лаплас до величайших открытий своих в астрономии. Хотя описательные естественные науки в сем случае гораздо ниже, но мы и здесь можем назвать де-Кандоля, Жофруа Сент-Илера, в некотором отношении Бедана и др. Они употребляют почти тот же способ, который с таким успехом приложен в физике Биотом и который при дальнейшем развитии может их поставить наряду с науками точными. Но зато ультрасенсуализм большого числа есте¬ствоиспытателей заслуживает всеобщее порицание, несмотря на некоторую пользу, им приноси¬мую; мы можем здесь сказать с Аристидом: полезно, но несправедливо! Эти люди явно восстают про¬тив философии, почитая ее метафизическим бредом, смеются над методою и всякий синтез счита¬ют схоластикою, и все это в XIX столетии; но посмотрите, как они довольны собою, как сии черно¬рабочие ученого мира презрительно говорят о своих предшественниках:

Man dächte hört man sie reden laut,

Sie hätten wirklich erobert die Braut.

Schiller1[13].

24

Они почили на совершенстве частных исследований, и никаких дальнейших требований не разви¬вается в душе их, и никакие помыслы не колеблют ее. Спите, почивайте! С другой стороны, кажется, и один идеализм не приведет к полному познанию природы, ибо что может быть реальнее ее? Иде¬ализму принадлежит одна ноуменальная часть, а природа не есть ли мир явлений, — вспомним Фихте, он за своим я не разглядел природы. В идеализме увидите часто, что всю природу подталки¬вают под блестящую ипотезу и лучше уродуют ее, нежели мысль свою.

«Что же делать?» — скажете вы. Последовать правилу Бакона и соединить методу рациональную с эмпирическою. А для того, чтоб соединение было полно, необходимо слитие воедино (а не смесь!). Тогда только можно будет ждать, что естественная история станет на высокую степень науки и дого¬нит то совершенство, до которого (в некотором смысле) достигла астрономия, старшая сестра ее. Тогда они, зная эмпирически предмет свой, будут знать и идею, которую он выражает, будут в со¬стоянии не просто списывать природу, но выводить необходимость ее существования так, а не ина¬че. Но естествоведение имеет защитою свою юность (мы