Замоскворечье, покрытое подымающимся утрен¬ним туманом, с другой стороны спала часть города, облитая тем же месяцем. Обе не знали о начале дня, а Кремль его уже встретил, ему уже радовался, и ночь с днем встретились на реке, серебро и золото перемешалось на волнах. Чудное, удивительное зрелище, и оно повторяется каждый день, и люди занятые, «пекущиеся о мнозе», не ходят смотреть на него. Барабан и дудка возвещали земным языком «зорю». Они отправились к Нику, в сад, физически и морально утомленные.
Этот длинный праздник, эта особая, блеснувшая волна жизни не могут исчезнуть в толпе дней, ночей, недель, месяцев, лет, которые, как дюжинные волны, бегут, шумят, имеют смысл в совокуп¬ности, но не врезываются в память. Эта шумная оргия, эта прелестная прогулка вне города и в горо¬
де, на месте, — они на границе учебных лет; это прощанье с ними — и потому в них собралось все хо¬рошее и дурное того времени, идеализированное, проникнутое поэзией. Прогулка на Каменный мост окончила прогулку на Воробьевы горы. Месяц мечтаний, односторонней жизни закатывался, солнце жизни выступало с своею огненною, всепоглощающею любовью, но и черные тучи подни¬мались грозно и мрачно…
1838 г.
183
ИЗ РИМСКИХ СЦЕН
Одним сентябрьским днем грустные думы рядом с туманной, сырой погодой навели на меня сильную печаль. Чтоб рассеяться, я вздумал читать, но книга выпадала из рук на второй странице… Перебрав несколько, мне попалась наконец такая, которая поглотила меня до глубокой ночи — то был Тацит. Задыхаясь, с холодным потом на челе, читал я страшную повесть — как отходил в корчах, судорогах, с речью предсмертного бреда вечный город. Не личность цезарей, не личность их окру¬жавших клевретов поражала меня, — страшная личность народа римского далеко покрывала их со¬бой. Мельком и с чрезвычайным хладнокровием говорит Тацит о гонении христиан, на которых Нерон сложил известный пожар. До того назареев даже не гнали. Я знал, что в то время апостол Па¬вел был в Риме; это дало мне повод раскрыть «Апостольские деяния», и рядом с мрачным, окровав¬ленным, развратным, снедаемым страстями Римом предстала мне эта бедная община гонимых, угнетенных проповедников евангелия, сознавшая, что ей вручено пересоздание мира; рядом с рас-падающеюся весью, которой все достояние в воспоминании, в прошедшем, — святая хранилищница благой вести, веры и надежды в грядущее. Я долго думал о времени, предварившем их встречу. Есть особое состояние трепета и беспокойства, мучительного стремления и боязни, когда будущее, чре¬ватое целым миром, хочет разверзнуться, отрезать все былое, но еще не разверзалось, когда сильная гроза предвидится, когда ее неотразимость очевидна, но еще царит тишина; настоящее тягостно в такие мгновения, ужас и стремление наполняют душу, трудно поднимается грудь, и сердце, полное тоски и ожидания, бьется сильнее. Этот
184
трепет перед будущим — неизвестным, но близким, это отрицание всех уз, которыми сросся человек с былым и существующим, это мучение неизвестности, мучение предчувствия и необладания хоте¬лось мне уловить в тогдашнем состоянии умов. Не страдание города, а отчаянный крик человека — и врачевание его словом евангелия. Здесь предлагается отрывок из тогда написанных сцен. Лици-ний — мой герой, он еще не имеет понятия об учении Христовом, но веяние духа современности рас¬крыло в нем вопросы, на которые, кроме евангелия, не было ответа. Отсутствие религии, неудовле-творительность философии, наконец очевидное разрушение Рима сломили его для того, чтоб он воскрес новым человеком. Мевий — благородная, прекрасная, античная натура, но не принадлежав¬шая к тем организациям, которые шагают за пределы понятий своего века. В Лицинии предсуще-ствует романтическое воззрение, Мевий — классик со всем реализмом древнего мира.
«Ну, посмотри, посмотри, Лициний, около себя, — сказал юный философ Мевий другу своему, указывая на вид с холма, — неужели ты не чувствуешь теплое, живое дыхание природы, и неужели это дыхание матери не согревает тебя? О, космос! Мое сочувствие к тебе велико, я поклоняюсь тебе потому, что ты не хочешь поклонения; ты все содержишь, и все свободно в тебе. Птица, червяк, зверь — каждый волен, каждый чувствует себя дома, на месте; всем хорошо. Какое блаженство суще-ствовать, существовать и понимать, что существуешь, — в этом бесконечное наслаждение; существо¬вать, любить — два великие начала и два великие окончания природы, положив в основу ей Венеру. Но послушай, Лициний, ни одной морщины не свел с твоего чела этот вид; что за странная грусть поселилась в тебе, давно ли в твоей груди обитали светлые образы, я перестаю узнавать тебя. Теперь даже, когда вся природа около нас дышит негой, когда все живое радостно припадает к лучам солн¬ца, чтоб сосать из них огонь, ты один, как чужой, как пасынок в родительской храмине, стоишь мрачный и сосредоточенный в себе».
Противоположность двух друзей была разительна. Одушевленные черты Мевия, распростертые руки, как бы раскрывшие
185
объятия всему, и светлое чело, и ясный взгляд, разливавшийся на все окружающее, делали его по¬хожим на греческого бога; полнота и гармония, юность и избыток жизни громко говорили его чер¬тами. О таком лице думал Платон, когда сказал, что есть нечто изящнее тверди небесной, усыпан¬ной звездами, — очи, рассматривающие эту твердь. Бледное, нежное и худое лицо Лициния, болез¬ненно-страдальческое выражение, скрещенные на груди руки и глаза, светящиеся как-то лихорадоч¬но и независимо от окружающего, одним своим светом, говорили совсем иное; казалось, душа, смотрящая так, — бездонная пропасть, в которую утягивается вся природа и пропадает безвестно; бледное и холодно-влажное чело его носило клеймо дум тягостных, безотходных и мучений нестер¬пимых. Он отвечал Мевию: «Я не виноват, что природа на меня не так действует, как на тебя; я зави¬дую тебе, но перенять не могу: так, со слезою на глазах, я смотрю на детские игры; их безотчетная радость, звонкий смех, совершенное поглощение игрой понятно, но оно невозможно, когда вый¬дешь из того возраста. Я с своей стороны дивлюсь тебе, как такой дешевой ценой ты сыскал мир ду¬ше и наслаждение; что птице, червяку хорошо — не спорю, животные — дети, у которых нет совер¬шеннолетия, нет ума, нет вопросов; бедные, обманутые, они беззаботно живут, не подозревая, что вместе с грудным молоком сосут отраву. Но на этом детском празднике Изиды человек — чужой. Сверх этих глаз, есть у него другие, и они видят — чего бы не надобно видеть, и в душе теснятся во¬просы, на которые плохо ответили мудрецы всех веков; я изучил их и бросил; одни слова и уловки. Скажи мне, объяснили ли они цель человека, для чего он? что после? что прежде?»
М е в и й . Цель… да жизнь — вот и цель, мне это ясно; ты ищешь какой-то другой цели, вне чело¬века, вне природы. По какому праву?
Л и ц и н и й . Оно законно. Я выстрадал себе это право, оно запечатлено морщинами на моем челе. Ты легко удовлетворяешься, мой друг, но такое примирение не для всех: у иных в груди за¬рождается демон, которого не убаюкаешь эпикурейскою песнью. Жизнь — цель жизни! Да что мне в ней? Я принимаю только те дары, которых требую. Жизни я не просил…
Я вдруг проснулся из небытия; кто разбудил меня — не знаю, но моей воли не было. Мне втеснено тяжкое бремя жизни — этой странной борьбы, не имеющей конца, борьбы беспрерывной, утоми¬тельной. В груди лежит сознание моей нравственной свободы, моей бесконечности, а я со всех сто¬рон ограничен, унижен телом. Я иногда возвращаюсь к религиозным вымыслам и верю, что людей создал возмутившийся дерзкий Титан. Он затеял беззаконное смешение вещества и ума, а мы стра¬даем, искупая нелепость, невозможность такого смешения. Именно нелепость — она очевидна: вло¬жить дух, разум в безволосую обезьяну и оставить ее обезьяной, чтоб вся жизнь была страдание от двух противоположных влечений — одного, не имеющего силы поднять на небо, другого, не имею¬щего силы стянуть на землю. Это аристофановская ирония!
М е в и й . Одно слово. Зачем ты так делишь дух от тела, и точно ли они непримиримые враги, и мешает ли тело духу, не оно ли чрево, из которого дух развился?
Л и ц и н и й . Как не мешает? Да кто же меня приковал ко времени и пространству, к этим двум цепям, ежеминутно бряцающим на моих руках и ногах? Мой дух хотел бы обнять всю вселенную, разлиться по ней беспредельным и вольным, а он сидит в этих костях, в этой оболочке мяса. Я ко¬лодник, которого пересылают куда-то, не сказавши ему за что; время влачит скованного с свирепой быстротой и само, кажется, не ведает куда, не внемлет слезам, стенанью, не дает остановиться; кто на дороге упал, того труп хищным птицам, — и мимо. Дух, оскорбленный, униженный, борется, но телу дана сила грубая и дикая, которую не сломишь. Дух понимает свою свободу от временного, да вре¬мя не понимает ее. Оно идет безответно, тупо, однообразно. Могу ли я продолжить миг восторга? Могу ли сжать миг горести? — Нет. У кого во власти клепсидра? У случая, у судьбы. Судьба — слово без смысла. И чтоб эта жизнь была цель… Коли она цель, за ней — ничего, понимаешь ли — ничего! Я сде¬лаюсь прошедшее, жизнь промчится по моим костям, раздавит их, и я не почувствую боли. Луч¬шее — царство Плутона, чтоб я исчез, как звук лиры в бесконечном пространстве; если я не вечен, Мевий, так и мир умрет когда-нибудь, одряхлевши, истощив свои силы и не оставив следа, и будет —
187
ничего. Памяти не оставит по себе, потому что некому будет помнить.
М е в и й . В этом можешь быть обеспечен; для вселенной нет смерти. Космос есть, — ты понима¬ешь ли, что в этом слове заключена вечность? Это значит: мир был и будет, потому что он есть. Он живет, обновляясь поколениями.
Л и ц и н и й . Да, он, как Хронос, пожирает своих детей, бросая обглоданные кости, чтоб мы мог¬ли угадать свою судьбу. Когда я был в Египте, я посетил Фивы, этот стовратый город Гомера. Двор¬цы, столбы, аллеи сфинксов, грифы стоят, на скалах сидят страшные Мемноны; обелиски, испещ¬ренные целыми речами гиероглифов, стерегут ворота, в которые никто не входит, и говорят что-то каменной речью, которую никто не слушает и никто не понимает теперь. Тишина страшная — ни одного человека, и пустые здания, формы бессмысленные, оттого что содержание выдохлось; чере-
пы чего-то умершего! Куда ушел народ, толпившийся тут, работавший? Ушел — да куда? Где этот Пантеон или та Cloaca maxima1[1601, куда
