вас ненавидят. Было время, плебей считал патриция за отца. Хорошо воспитал отец сына: он его ограбил, замучил на тяжкой работе, прогнал из дома, раба принял на его место, резал мясо его на куски за долги, морил в тюрьме; руга¬ясь над ним, спрашивал, глядя на закорузлую руку, — не четвероногий ли он?1[163] Он и в самом де¬ле сделался зверем. Посмотрите вы на кровожадного барса, выходящего иногда погулять на площа¬ди, послушайте его рев; цезари поняли его характер, они ему, голодному, вместо хлеба бросают трупы гладиаторов, и зверь, упоенный зрелищем крови, рукоплещет. При первом шаге он вас рас¬терзает на части, и нечему дивиться. Вы сейчас бранили плебеев за то, что они ругались над сенатом, а сенат разве несколько столетий не ругался над ними? На плебеев обопрется цезарь — не вы; а вы обопретесь, может, на патрициат. Хорош и этот крокодил, не имеющий зубов, снедаемый нечи¬стыми страстями, умирающий в руках рабов, египетских поваров и нагих невольниц! В основе своей Рим носил зародыш гибели. Время казни настало. Он богами посвящен!
Рем, облитый кровью, встал, он требует наследия, отчета; он не забыл, что его зарезал родной брат из корысти. Он одичал в преисподней, безумье блестит в его глазах, лишенных света несколько ве¬ков, у него в груди одно чувство — месть! Он, как Протей, является в тысяче форм: он Калигула, он
Клавдий, он Нерон, он некогда колол булавкой в язык Цицерона и таскал его окровавленную голову по площади, он был Катилина, он выводит теперь сенаторов на арену и заставляет бороться с под¬лыми гладиаторами, и он же чернь, рукоплескающая около арены… Он — огонь, прокравшийся всю¬ду и сожигающий со всех сторон ветхое здание, воздвигнутое на его размозженном черепе… Когда-нибудь пожар кончится, тогда тишина наляжет на эту полосу, будут об Риме говорить, как о Карфа¬гене, о Вавилоне. Звери поселятся, им ловко норы устраивать в развалинах, стаи хищных птиц при¬летят доедать не съеденное Хроносом. Поторжествуют животные падение человека; нет, еще хуже, они будут жить, как дома, в берлогах своих на великом римском форуме.
М е в и й . Остановись наконец, дерзновенный! что за ужасное воображение — след беззаконных, преступных мечтаний. Римлянин не должен слушать такую речь, полную отравы. Погибнуть лучше с верою в Рим, нежели дать место в груди ядовитым песням фурий.
Л и ц и н и й . Мне самому досадно: больше сказалось, нежели я хотел. Я, видишь ли, долго мол¬чал; грудь от этого стала полна, ей надобен был исток, она не могла дольше хранить жгучие истины; мне горько, Мевий, что я дерзкой рукой тронул твое сердце гражданина. Но не брани меня, плачь обо мне; потерявши многое, у вас осталась вера в Рим, для меня и Рим перестал быть святым. А я люблю его, но не могу не видеть, что стою у изголовья умирающего. Если б можно было создать но¬вый Рим — прочную, обширную храмину из незагнивших остатков! Но кто мощный, великий, кото¬рый вольет новую кровь в наши жилы, юную и алую, который огнем своего гения сплавит в одну семью патрициат и плебеев, согреет их своей любовью, очистит своей молитвой и, наполнив своим духом, всех гордою стопой поведет в грядущие века? Но и Зевс, сойдя на землю, не сделает этого.
194
М е в и й . Друг, такие слова еще ужаснее; бешеные звуки твоей филиппики возбудили гнев… а эти слова — послушай… (с отчаянием) скажи, что нам делать, что нам делать?
Л и ц и н и й . Наконец-то ты увидел весь ужас настоящего… что делать? В этом-то вся задача сфинксов. Во все времена, от троглодитов до прошлого поколения, можно было что-нибудь делать. Теперь делать нечего. Да, нечего, и это худшая кара, которая может пасть на людей, хуже Сизифо¬вой, хуже Танталовой. Бедные, несчастные! Фатум призвал нас быть страдательными свидетелями позорной смерти нашего отца и не дал никаких средств помочь умирающему, даже отнял уважение к развратному старику. А между тем в груди бьется сердце, жадное деяний и полное любви. Ни Эс¬хилу, ни Софоклу не приходило в голову такого трагического положения. Может, придут другие поколения, будет у них вера, будет надежда, светло им будет, зацветет счастье, может. Но мы — про¬межуточное кольцо, вышедшее из былого, не дошедшее до грядущего. Для нас — темная ночь, ночь, потерявшая последние лучи заходящего солнца и не нашедшая алой полосы на востоке. Счастли¬вые потомки, вы не поймете наших страданий, не поймете, что нет тягостнее работы, нет злейшего страдания, как ничего не делать! — Душно!
(Лициний закрывает руками лицо. Мевий, глубоко взволнованный, молчит).
FORUM ЛРРШГ1641
Кружок обдерганных плебеев окружает какую-то женщину; ее поставили на возвышение.
Голоса. Сама, сама ты видела?
Женщина. Братья мои, свидетельствуюсь богами — видела; святого-то мужа, как преступника, вели в цепях, поселяне его провожали. А он кротко, спокойно, просто все поучал своей вере.
Голоса. Что же он говорил, что?
Женщина. Он так утешительно говорил, так хорошо, не могу всего пересказать. Говорил он, что пора каяться, что
195
новая жизнь началась, что бог послал сына своего спасти мир, спасти притесненных и бедных. Мы плакали, слушая его. Потом он взял моего маленького, посмотрел на него ласково и сказал: «Ты увидишь уже сильным царство Христово».
Голоса. Слышите! Слышите! Говорят, и слепые стали видеть, и мертвые воскресают!
1838 г. Владимир-на-Клязьме.
196
ВИЛЬЯМ ПЕН
(СЦЕНЫ В СТИХАХ) ОТДЕЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
СЦЕНА I 1650. Лейчестер.
Суббота, вечер. Холодная, сырая комнатка со сводами; величайшая бедность; на соломе лежит больное ди¬тя, вздрагивает и стонет во сне; разный хлам, кожи и посуда. Перед окном сидит сапожник и работает, возле него ученик.
Сапожник (бросает работу). Нет, выбился из сил, держать в руках
Я шила не могу. Какая стужа,
Я до костей измерзнул весь.
(Дует в руки.) Что, Жорж, ни одного полена нет?
Жо р ж.
Ни одного, хозяин, не осталось. Вчера последнее сожгли, когда Малютка так прозяб.
Я сапоги -Вот эти — думал кончить непременно Сегодня поутру и провозился вот До коих пор. А завтра воскресенье.
197
Для бедняков, как мы с тобою, Жорж,
Нет праздников. Ах, боже, боже мой!
Тяжел твой крест, не в силах плечи наши
Сдержать безропотно его.
Из всех крестов тяжеле бедность;
Она сосет, иссохшая, худая,
По капле кровь и силы человека,
А после бросит на солому
В углу, беспомощного, умирать;
Тут, возле, дети хлеба просят,
И негде взять его; дрожат от холода,
И нечем их согреть.
(Подходит к ребенку.) Ты посинел весь, Том-малютка;
Зачем же разметался так, дружочек?
Шубенка стала коротка тебе,
(Покрывает его.) Не покрывает уж тебя, бедняжка…
Ах, Том, мой Том, когда родился ты, С восторгом на руки тебя я взял И поднял вверх, чтоб богу показать, Но мысль ужасная втеснилась в грудь: Ведь он на горе, как и ты, родился; Сын нищего счастлив не может быть. И руки на грудь опустились у меня. И до крещения святой водою Тебя слезами окрестил отец. Для бедного минуты светлой нет; Забудется подчас он иногда, -Покажется, что равен людям он, Что будто радости и для него Цветут, — а привиденье мрачное, Со впалыми щеками, тут как тут, Грозит из-за угла. Преступника он хуже вдвое: Палач того накажет раз один, А бедный оскорблен на шаге каждом.
198
(Жоржу.)
И ты, мой друг, все это испытаешь. Вот, Жорж, когда бы ты родился Купеческим сынком, ты б завтра, В пух разрядившися, пошел к обедне,
Оттуда бы в таверну или в гости, — Ан нет, сиди в сыром подвале, Лохмотья стыдно показать. Мы под Опалой вечною живем. Как чумные, Отвергнуты мы от всего людского!
Жорж. Помолимся и дома завтра мы; Два пенса у меня лежат давно, На водку дал тогда мне лорд, Которому носил я сапоги; На них мы купим завтра джину, Попьем да посидим; люблю тебя Я слушать, ты когда из библии Толкуешь что-нибудь; потом мы ляжем Пораньше спать, чтобы скорей До понедельника добраться.
Сапожник. Ты молодец; три пенса я тебе Отдам с лихвою, когда заплатит долг Пастор. Да, что ты давеча к нему Ходил, — что ж он?
Жорж. Прогнал меня и разругал. Я говорил ему: «Помилуйте, У нас нет дров, сегодня день торговый, И надо бы для праздника купить Говядины». Но он ответил мне:
«Не знаешь разве, скот, что по субботам Я предики пишу всегда? Осел! Пришел мешать с своими пустяками
199
И нить мне мыслей перервал!
Вчера, что дров не будет у него?
И попоститься завтра не беда!»
Потом с сердцами дверь захлопнул он
И запер изнутри, ворча сквозь зубы.
(Сапожник, слушавший весь рассказ скрестив руки на груди и меняясь в лице, говорит громко и отрывисто и под
конец с каким-то восторгом.)
Он пишет предику, он пишет предику!
А сын мой осьмилетний с холоду
Куска нет завтра перкусить;
Ему, вишь, помешали мы!
О милосердии, конечно, он
Писал, наемный проповедник,
Торгаш даров святого духа!
Не милостыню, а свои я деньги
Просил, и тут осмелился он выгнать,
Осмелился не дать — слуга Христов!
Позор на них, на фарисеев!
(Пауза.)
Нам нет досуга помолиться богу,
Мы сутки целые должны работать,
Есть для других науки, книги,
Досуг чем хочешь заниматься,
Для них раскрыт весь мир господень,
И от избытка притупились их
Желанья вялые. А нам что на
Замен всего ограбленного дали?
Работу тяжкую и униженье.
Кто наделил землею их?
И кто б ни наделил, какое право
Имел над божиим созданьем он?
Пришел конец безбожному такому безобразью!
Пора обманов глупых миновала,
200
Читаем, слава богу, мы теперь Евангелье на нашем языке родном; Чего хотел Христос, теперь мы знаем, Ведь англинский язык — уж не латынь. Хотел он братства, равенства, свободы, Хотел, чтоб не было богатых вовсе, Хотел, чтоб бедным слезы отирали, Хотел, чтоб все любили всех; А вместо этого под именем
Божественным Христа-спасителя Устроили порядок нам прекрасный Монахи римские и лорды, Камер-лакеи, чуждые народу, Которые, народа не спросясь, Явились представлять его пред троном. Египетский пора окончить плен, Израилю пора проснуться, И утро радостного дня Для искупленья от цепей Займется скоро; уже петухи Не раз кричали громко, громко…
Жорж. Когда, хозяин, говоришь ты так, Не узнаю тебя я боле. Ты будто больше станешь ростом, И все изменятся черты, горят огнем Глаза, и страшно мне смотреть Тебе в лицо, а сердце бьется сильно, И кровь кипит от слов твоих и вида; В минуты эти на святого ты похож, Который был на образе старинном У бабушки моей: кажись, Фомой Его звала она, Бекетом. Нет, мастер Карл, ты не для шила Родился в свет, и я смекнул уж это. Послушай моего ты глупого совета:
Парламент всех зовет граждан
201
Идти на Карла короля; ты силен, Ты в цвете лет, поди в солдаты,
