родины все, что Могли, и не сказал ли он: «В отчизне Пророка нет своей»?
Фокс.
Сказал, а жизнь Окончил на кресте в Иерусалиме, И, если не признал пророком Назарет Его, то мир признал за сына божья; Но прежде родины спрошу тебя сам: Ты почему сознал себя пророком? Остерегись, мой сын, тут проникает Врага сильнейшее орудье — гордость. Едва тебе господь раскрыл глаза, Как уж себя в пророки посвятил И будущностью управлять берешься; Где тут любовь, коль ты страну, Тебе назначенную богом,
Меняешь на другую, мой Вильям?! Где вера тут в него, коль сам Ты жизнью управляешь самовольно?! Возможно ль, чтоб случайно ты родился В Британии, когда и волос с головы Твоей без воли божьей не падет? И христианское смиренье где, Когда себя ты зодчим назначаешь Обители огромной, увенчать Которая должна труды Христовы?
Вильям.
О, нет, любовь, любовь влечет меня, Не гордость! Нет, клянусь Христом!! Горит душа, я не могу, не должен Оставить втуне голос сильный, Меня зовущий проповедать слово. А что ж могу я сделать здесь?
246
Фокс.
Разве не встретил ты и здесь двух-трех, Которым привил плод от древа жизни? «А где вас двое, там и я меж вами». Зачем же эта жажда ширины, Деяний громких, достохвальных? Ведь не для поприща бог создал мир
Тебе, Вильям. Что сделать можешь здесь?
Почем ты знаешь мощь свою: едва
Ты сделал первый шаг — и уж сомненье
Проникло в душу, маловерный.
Я нищим и невеждой вышел к людям
И обратился прямо к ним со словом,
Которым вдохновил меня господь.
Толпа не слушала, но слушали иные;
И, если б я с тобой одним, мой сын,
Сведен был промыслом небесным,
Я жизнь свою благословил б, довольный;
Будь прост, мой сын, и по словам его
Гряди: раздай именье нищим.
Ступай с любовию и верой,
Врачуй евангельем больную душу.
Отри слезу вдовы, отдай
Несчастной сироте, обмой больному рану,
Молись с преступником ты о прощенье
И умирающему принеси
Отраду теплую, надежду на
Христа… Потом учи людей,
Зови на покаяние в грехах,
И тщетным твой призыв, клянусь, не будет.
Трудись в тиши, да только с полной верой,
А будущее богу предоставь,
Зане не знаешь ты судеб его. Но если ж веры нет, оставь, — и там Не быть успеха; вера как без дел Мертва, так мертвы и дела без веры.
247
Вильям.
Нет, мой отец, я не дерзнул бы камень
Краеугольный храму положить
Без веры и без указанья свыше.
Не сам я в зодчие себя назначил;
В минуту пламенной молитвы,
Когда, перед распятым распростертый,
Я слезы лил об угнетенных братьях,
И чашу горькую да отведет
От них, его молил, — тогда в моей
Груди, торжественна и лучезарна,
Явилася внезапно мысль о новом мире,
И успокоилась душа моя.
Не родину для поприща покинуть,
Но мех для нового напитка новый
Взять он велит, чтоб древо юное
На девственной земле взросло
Без ядовитых старых соков
Развратной европейской почвы.
Ты понимаешь ли ответственность, Какую на себя возьмет строитель Евангельской общины в новом мире? В Америку селились до тебя Анабаптисты, пуритане; Однако подвиг что-то их не виден, Их цель была бежать от притеснений. Будь осторожен, Изведай чистоту своей души: Нехристианский Соломонов храм Условьем первым зодчему поставил И всем работающим — чистоту… Не та ли же развратная Европа Тебя вскормила на груди своей, Не принесешь ли ты с собой Начало заразительных болезней? Ты вспомни, что в плену рожденные
248
Страны обетованной не видали; Они, сам Моисей, нечисты были, Им рабство запятнало душу, И Иегова их схоронил в пустыне. Найдется ль твердость у тебя, мой сын, С смирением, с невинностью души Святую мысль твою исполнить?
Не погуби себя — и ты Христов! А страшные тут будут искушенья: Ты поведешь в далекую страну Толпу людей несчастных, бедных, Ты дашь им корабли на море, Ты дашь им лес и поле на земле, Ты дашь закон твоей общине юной; О, горе, если дух твой вознесется, И ступишь ты на новый материк Не так, как брат, один из братьев, А как глава и как создатель храма, — Глава, себя избравший сам; И если в сердце есть твоем Малейшая хоть доля самолюбья, Она ведь тоже даст росток, И силен рост дурной травы.
Вильям.
О нет, поверь мне, мой отец, Не властелином буду я страны, Которую на равенстве стремлюсь Евангельском, незыблемом поставить. Я землю братьям всю отдам, — себе Возьму клочок, расчищу сам его И потеряюсь между братий.
Фокс.
В других добру дивиться любят люди;
Для них герой великий тот, кто может Богатством пренебречь и властью.
249
И эта слава до тебя дойдет, И позабудешь ты, что славен он Один, тебя орудием избравший. Своею красотой прельстился ангел, Забыл творца и в себялюбье гордом Он с неба удалился в преисподню; Но что ужаснее всего — увлек В свое паденье легион духов, Его влиянью подчиненных.
Вильям.
О, если так, отец,
Позволь мне путь лишь указать другим, Дать средства им. Я мысль свою не смею скрыть, — Пророческий то голос, откровенье, — Ее я должен миру сообщить; Она не мне принадлежит, — сосуд Я только избранный, горсть грубая Земли; в нее же сеятель небесный Зерно своей пшеницы бросил; Оно должно взойти, зане уж пало Из рук державных провиденья.
Но я ль им избранный? — вот в чем вопрос.
Назначь, отец, ты искус трудный, строгий, —
То будут сорок дней пустынных мне;
И если выдержу я твердо их,
Тогда благослови меня на путь;
Тогда уверен будешь ты, что Он
Меня призвал на деланье святое,
Что устроенье вертограда Он
Назначил в Новом свете, а не я.
Фокс.
Не сорок дней готовился Спаситель, — Часть жизни всей; Христос двенадцати Был лет, когда закон уж толковал, Но в тридцать лет явился пред народом
250
С великой властью искупленья миру, И тут еще осмелился Диавол В пустыне подойти к нему; Тем паче мы должны быть осторожны. Однакож голосом души зачем Пренебрегать, — согласен в этом я. Ступай ты проповедать миру свой Поход крестовый, как пустынник Петр, — Поход не крови, а любви и братства; Ступай один, без денег, пеший,
Смирись перед людьми, проси
Кусок насущного ты хлеба,
Терпи отказ, переноси обиды,
Свое ты имя и богатство скрой,
И нищим нищий ты скажи
О новом мире, их зови туда
И слушай, что тебе на это скажут.
Коль дух не возмутится твой
От притеснений и обид,
Коль нищему тебе поверят люди,
Коли пойдут с тобой — веди, мой сын:
Тогда твое призванье подтвердилось.
Вильям (со слезами бросается ему на шею). Иду, иду, благослови, отец!
Фокс.
О, горько, горько мне с тобой расстаться!.. 1839. Владимир.
251
ЧАСОВ В ВОСЕМЬ НАВЕСТИЛ МЕНЯ…
…Часов в восемь навестил меня некогда бывший мой законоучитель — отец Василий; он уже не один раз был у меня, и беседа его всякий раз оставляла в моей душе светлый след. Я обнял почтен¬ного пастыря. Когда он давал мне уроки, я не умел вполне оценить этого человека, с его восторжен¬ной, чистой душой. Что-то беспредельно торжественное было в беседе нашей; плавным, величе¬ственным maestoso окончилась она: благословение пастыря, объятия друга напутствовали меня, сле¬зы души любящей заключили ее. В эти минуты я был достоин принять высокие впечатления. Воз¬бужденная душа раскрывалась всему святому. Взор мой покоился на двери, в которую вышел священник.
…Дверь снова растворилась. Видали ли вы на образах явление девы Марии в какой-нибудь бедной келье изнеможенному старцу-монаху, во всем блеске просветленного образа человеческого, в кото¬ром от плоти едва осталось очертание, а дух божественности просвечивает в своей бестелесности? видали ль взор любви и кротости, обращенный на поверженного в прах угодника? и его взор, све¬тящийся восторгом и благоговейным трепетом? Я был тот, которому явилась дева…, молча протя¬нула она мне руку, я быстро схватил ее…
…Не так ли умирает человек? Посланник божий, светлый, улыбающийся, подойдет к страдальцу, протянет руку, и тело мертво, а душа родилась в царство духа и свободы. Как ясно стало в душе мо¬ей, когда я держал ее руку; казалось, не о чем было и говорить, а когда стали говорить, говорили так, ничтожные вещи. Разлука укрепила нашу симпатию, дала возможность прийти в себя, в сознание, превратиться в сущность
252
жизни, в самую жизнь. Только тогда пало несколько сильных слов, которые носят в зародыше мир чувствований, мыслей, дел. «Брат, — сказала она, прощаясь, — в дальнем крае помни, что твоя па¬мять о ней ей так необходима, как жизнь».
…Мы простились. Время опустило меч свой…
… Я остался с Терентьичем. Ветеран мой часто рассказывал мне о своих походах и жизни за грани¬цей. «Там ведь, — говорил он, — не то, что у нас: города так застроены, что никакого пространства нет (уверяю вас, что не выдумываю), и дома все на один лад; если номер дома забыл, то и проищешь дня два». В лингвистике он тоже был силен. Есть о чем поговорить с бывалым человеком, нечего ска¬зать.
…Иногда в праздничные дни Терентьич подгуляет; он от этого ничего не терял, напротив, приоб¬ретал сильный запах сивухи, и тут-то мой ветеран был удивительно гениален. Во все праздничные дни Терентьич получал порцию, да не пьет ее, а в склянку, — сами рассудите, стоит ли из-за полу¬стакана рот марать. Набравши пять-шесть порций, он их употреблял в прикуску с черным хлебом. Так принятые пять порций ответствуют 55. После этого déjeuner sans fourchette1[173] усач прини¬мался за трубку. Чубук в полвершка, трубка величиной с горшок для гречневой каши, а табак он покупал листьями имбирку, т. е. венгерский, фунт пять копеек, и сам крошил. Вино и табак возбуж¬дали в нем лиризм, и он затягивал свою любимую песню:
Сватался за девушку саратовский купец,
Говорил, житья-бытья двенадцать кораблев,
Думаю, подумаю, не выйду за него…
…Между прочими достоинствами моего воина надобно упомянуть о патенте на ряд крестов и ме¬далей, висевших на его молодецкой груди. Этот патент, не так, как мой на титулярного советника, не на телячьей коже был выпечатан, а на его собственной, прекрупным цицеро сабельных ударов, а знаки препинания были поставлены свинцовыми точками.
Per me si va nella cittä dolente1|T741.
(Надпись по дороге в ад). И колокольчик, дар Валдая, Гудит уныло под дугой.
…10 апреля в восемь часов утра явился ко мне дежурный офицер и объявил, что через час я дол¬жен отправиться в путь. Он меня застал в сильном раздумье и в сильном волнении, но ни того, ни другого я описать не могу. В душе было что-то торжественное, — правда, грустное, очень грустное, но не отчаянное, напротив, грусть была проникнута сильной верой в будущее. Чувства, колыхавши¬еся, как волны морские, в моем сердце, были не по груди человеческой; казалось, они разобьют ее. Я по словам офицера, как по лестнице, начал опускаться на землю и был рад этому, мне становилось тягостно в этом состоянии, так физически
