разлуки. Тихое, спокойное движение по воде само собою наводит грусть; река была каким-то олицетворением пре¬пятствий и их возрастания, рубежей и их непреодолимости, семи тяжелых замков, которыми запи-рается все милое. Потом прошедшее осенило меня как бы в утешение, и грустная, но вспрянувшая душа придавала ему чудное изящество: образ друга, окруженный светом заходящего солнца на го¬рах, образ девы-утешительницы, окруженный полумраком среди надгробных памятников кладби¬ща, слетели с неба. Когда они были близко, когда я мог осязать их, они были еще люди; разлука придала им идеальную невещественность; они мне казались тогда светлыми видениями… И я был даже счастлив в эти минуты тяжкой грусти…
Паром стукнулся и остановился. Офицер хотел перескочить на берег прежде, нежели положили доску, и по колени увяз в грязи.
— Может ли что-нибудь быть ужаснее! — кричал он, бесясь от досады. — Юрка, Юрка!
— Может, — отвечал я. Но ему было не до моих возражений. «А что?» — спросите вы.
Быть отложительным глаголом латинской грамматики и спрягаться страдательно, не будучи страдательным.
На Волге я чуть не потонул, — однакож не потонул, что очень хорошо.
Наконец, после разнообразнейших приключений, я благполучно стал на якоре перед городом Малиновым, и его-то
287
пенно я хочу описать. Жаль только, что у меня голова устроена как-то бессмысленно. Плано Карпи-ни, например, рассказывает свое путешествие, как по писанному, и, сказав в начале: «Dicendo de ci-bis dicendum est moribus»1[218], знает уже, что как опишешь десерт, так и следует о нравах. Я, сколь¬ко ни думал, не придумал, в какой порядок привести любопытные отрывки из моего журнала, и по¬мещаю его в том виде, как он был писан.
Патриархальные нравы города Малинова
ПОСВЯЩАЮ ПАМЯТИ КУКА
И ЕГО (ВЕРОЯТНО) ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ ДЮМОН-ДЮРВИЛЮ,
CAPITAINE DE VAISSEAU1Î2191.
Великие океаниды! Вы не пренебрегали бедными островами, которых все население составляют гадкие слизняки, две-три птицы с необыкновенным клювом и столб, вами же поставленный. От¬вергнете ли вы город Малинов?
Тщетно искал я в ваших вселенских путешествиях, в которых описан весь круг света, чего-нибудь о Малинове. Ясно, что Малинов лежит не в круге света, а в сторону от него (оттого там вечные сумер¬ки). Я не видал всего круга света и, будто в пику вам и себе, видел один Малинов1[2201, — посвящаю его вам и себя с ним повергаю на палубу ваших землеоблетающих фрегатов.
Summa cum pietate etc., etc., etc.1[2211
…Паром двигался тихо; крутой берег, где грелось на солнце желтое, длинное здание присутствен¬ных мест, едва приближался, и мне было грустно, — разлука или предчувствие были причиною, не знаю; вероятно, то и другое. Для меня въезд в
288
новый город всегда полон дум, и дум торжественных; кучка людей, живущих тут, не имела понятия обо мне, я — об них; они родились, выросли, страдали и радовались без меня, я без них, — и вдруг наши жизни коснутся, и, почему знать, может, в этой кучке найду я себе друга, который проведет меня через всю жизнь, врага, который пошлет пулю в лоб. Если же и ничего этого не будет, все же их жизни для меня раскроются, и я, как деятельный элемент, войду в круг чуждый, и почему знать, как подействую на него, как он подействует на меня…
Паром остановился, коляску заложили, и я въехал в богом хранимый град Малинов, шагом та¬щась на гору по глинистой земле. Благочестивый город не завел еще гостиницы; я остановился на постоялом дворе, довольно грязном и чрезвычайно душном. Первым делом было раскрыть окно: низенькие домики стоят по обеим сторонам улицы, травка растет возле деревянных тротуаров, и изредка проезжают, особым образом дребезжа, какие-нибудь желтые или светлозеленые дрожки, деланные до француза. «Должно быть, эти люди в простоте душевной живут себе тихо и хорошо, — думал я и (так как это было на другой год после университета) прибавил: — Beatus ille qui procul ne-gotiis1[2221 ездит по улицам, на которых растет трава».
Так как идиллическое расположение не могло меня насытить, я спросил хозяина, что у него есть съестного. «Есть, пожалуй, рыба славная». — «Дай рыбу!» Он принес через полчаса кусок рыбы с запахом лимбургского сыра; я люблю, чтоб каждая вещь пахла сама собою, и потому не мог в рот взять рыбы. «Еще что есть?» — «Да ничего, пожалуй, нет». Хозяйка пожалела обо мне и из другой
комнаты, минут через пять, принесла яичницу, в которой были куски сыромятной кожи, состояв¬шие в должности ветчины, как надобно думать. Делать было нечего: я наелся яичницы. Так как дело шло к вечеру, а я был разбит весенней дорогой, то и лег спать.
Через неделю
Я переехал из нечистого постоялого двора на нечистую квартиру одного из самых больших домов в городе. Дом этот состоит
289
из разных пристроек, дополнений, прибавлений и отдается внаймы разным семьям, которые все пользуются садом, заросшим крапивою и лопушником. Вчера вечером мне вздумалось посетить наш парк; я нашел там, во-первых, хозяина дома, во-вторых, всех его жильцов. Хозяин дома — холо¬стой человек, лет 45, отрастивший большие бакенбарды для того, чтоб жениться, болтун и дурак, — дружески адресовался ко мне и тотчас начал меня рекомендовать и мне рекомендовать. Тут был ка¬кой-то старик подслепый, с Анной в петлице нанкового сюртука, отставленный член межевой кон¬торы; какая-то бледная семинарская фигура с тем видом решительного идиотизма, который мы преимущественно находим у так называемых «ученых», — и в самом деле это был учитель малинов¬ской гимназии. Межевой член, поднося мне табатерку, спросил:
— Изволите служить?
— Теперь нет; дела мои требовали, чтоб я покинул службу на некоторое время.
— А, ежели смею спросить, имеете чин?
— Боже мой! — сказал он с видом глубокого оскорбления. Я думаю, вы не родились, а я уже был помощником землемера при генеральном межевании, — и мы в одном чине! Хоть бы при отставке дали асессора! Един бог знает мои труды! Да за что же вас произвели в такой ранг?
Мне было немножко досадно; однако, уважая его лета, я ему объяснил университетские права. Он долго качал головою, повторяя:
— И служи после этого до седых волос!
В то время, когда участник генерального межевания страдал от университетских прав, учитель гимназии принял важный вид и самодовольно заметил, что и он, на основании права лиц, окон¬чивших курс в одном из высших учебных заведений, состоит в девятом разряде, протянул мне руку, как гражданин пэршЬИсае Пггегашт1[223] своему согражданину. Человек этот чрезвычайно безобра¬зен, нечист, и, судя по видимым образчикам его белья, надобно думать, что он меняет его только в день Кассиана-римлянина.
— Какого факультета-с?
— Математического.
— И я-с; да, знаете, трудная наука, сушит грудь-с; напряжение внимания очень нездорово; я оста¬вил теперь математику и преподаю риторику…
Хозяин потащил меня, перерывая педагога, рекомендовать дамам; вообще он старался показать, что со мною старый знакомый, и, какие границы я ни ставил его дружбе, она, как все сильные чув¬ства, ломала их.
— Вот наш столичный гость, — кричал он прекрасному полу, сидевшему под качелями, решитель¬но похожими на виселицу.
Старуха, с померанцевыми лентами на чепце, начала меня тотчас расспрашивать о Москве и о Филарете. Потом звала приходить к ним поскучать и, указывая на трех барышень, из которых две смотрели мне прямо в глаза, а третья, довольно хорошенькая, сидела поодаль с книгой, объявила, что это ее дочери. Учитель гимназии приступил ко мне с неотступной просьбой идти к нему чай пить. Дивясь такой необыкновенной учтивости, я пошел. Учитель привел меня в комнату, в которой сидела премолоденькая женщина и, сказав: «Се ма фам»1[224], прибавил: «Прошу без церемонии трубочку фаллеру; у нас, ученых, нет церемоний». Жена его премиленькая и проста до бесконечно¬сти; она говорила, что ей скучно жить на свете, что хочет умереть, и при этом делала такие пред¬смертные глазки, что мне пришли в голову фантазии, совершенно противоположные смерти; впо¬следствии я убедился, что я не так далек был от ее мыслей в этой противоположности.
Конечно, все это смешно; но где же найдешь в большом городе такое радушие, гостеприимство? Люди всегда судят по наружности; что за дело до формы1[225]!
291
Через две недели.
Жаль, право, что эти добрые люди так сплетничают; это отнимает всю охоту ходить к ним. Я начинаю думать, что все гостеприимство их основано на скуке; они друг другу страшно надоели, и новый приезжий, особенно из столицы, для них акробат, фокусник, обязанный занимать их, расска¬зывать им новости; за это они строят ему куры, кормят на убой, поят донельзя, заставляют для него дочерей петь, аккомпанируя на пятиоктавном фортепьяно с сковородными звуками. Когда выспро¬сят его обо всем, и тогда даже интерес его далеко не исчерпан: они начинают всеми средствами узнавать о его делах, о его родных; иные делают это из видов; например, старуха-советница, живу¬щая против меня (я каждое утро вижу, как она, повязанная платком, из-под которого торчат не¬сколько седых волос в палец толщиною, осматривает свое хозяйство), познакомилась у ворот с моим камердинером, Петром Федоровичем, и спрашивала его, женат я или нет, и если нет, имею ли охоту и склонность к браку. В это время выбегала за нею (разумеется, не нарочно) дочка, рыжая и курно-
сая, у которой не только на лице, но и на платье были веснушки. Другие находят просто поэтиче¬ское удовольствие в том, чтоб знать все домашние дела новоприбывшего…
Был на большом обеде у одного из здешних аристократов. Ужасно смешно все без исключения, начиная от хозяина в светлояхонтовом фраке и с волосами, вычесанными вгладь, до кресел из цель¬ного красного дерева, тяжеле 10-фунтового орудия, украшенных позолоченной резьбою, в виде ра¬ковин и амуров. Торжественной процессией отправился beau monde1[2261 в столовую: губернатор с хозяйкой дома вперед; за ним все в почтительном расстоянии и в том порядке, в каком чиновники пишутся в адрес-календаре. Толпа лакеев, в каких-то чижового цвета сюртуках, пестрых галстухах и с бисерными шнурками по жилетам, суетились за стульями под предводительством дворецкого,
292
которого брюхо доказывало, что он вполне пользуется правом есть с барского стола. Из-за полуза¬творенной двери выглядывала босая баба, одетая в грязь, с тарелкой в руке и с полотенцем. Вице-губернатор хотел было сесть за второй стол, за которым поместились барышни и молодые люди; но старуха, мать хозяина, начала кричать: «Помилуйте, Сергей Львович, что вы делаете, куда это вы сели?» — «Да разве вы меня считаете стариком?» — «Ох, батюшка, — отвечала старуха, — летами-то ты молод, да чин-то твой стар». Малинов смело может похвастать порядком распределения мест за обедом.
Главное действующее лицо за обедом был доктор, сорок лет тому назад забывший медицину и учившийся пятьдесят лет тому назад в Геттингене. Он поехал в Россию с твердым убеждением, что в Москве по
