жителя едва держится на его стане и готова упасть с плеч, так и тут вы видите, что тело готово отпасть, а дух — воспрянуть во всей славе и красо¬те своей бестелесности»1[237]. Я долго стоял перед изображением поэта и спросил у Трензинского:
308
— Видали ли вы Гёте, и похож ли этот бюст?
— Два раза, — отвечал он. — Да, он в иные минуты был похож на свой бюст. Раух, точно, гениаль¬но умел схватить высшее выражение его лица.
— Расскажите, пожалуйста, где и как вы его видели. Я страстно люблю рассказы очевидцев о ве¬ликих людях.
— Я не думаю, чтоб вам понравился мой рассказ; вы мечтатель, вам, вероятно, Гёте все представ¬ляется молниеносным Зевсом, глаголющим мировые истины и великие слова. Я, напротив, никогда не умел уничтожаться в поклонении и адуляции1[2381 знаменитых индивидуальностей и смотрел на них без заготовленных теорий и большею частию видел, что они — sont ce que nous sommes1[239], имеют лицевую сторону и изнанку. Вы, поэты, именно изнанки-то и не хотите знать, а без нее инди¬видуальность не полна, не жива. Вот вам моя встреча, после предисловия, за которое прошу не сер¬диться. Я был мальчиком лет 16, когда видел его в первый раз. В начале революции отец мой был в Париже, и я с ним. Régime de terreur1[2401 как-то проглядывал сквозь сладкоглаголивую Жиронду. Люди совершенно безумные, с растрепанными волосами и в сальных кафтанах, показывались в па¬рижских салонах и проповедовали громко уничтожение всех прежних общественных связей. Ино¬странцам было опасно ехать и еще опаснее оставаться. Отец мой решился на первое, и мы тайком выбрались из Парижа. Много было хлопот, пока мы доехали до Альзаса. Если б я был настоящий пруссак, я издал бы непременно толстую книгу на обверточной бумаге под заглавием: «Außerordent¬liche Reiseabenteuer eines Flüchtlings aus der Hauptstadt der Franzosen zur Zeit der großen Umwälzung — Anno 1792 nach d. Erlösung etc.»1[241]. В самом деле, мы несколько раз подвергались опасности быть принятыми за переметчиков. Наконец кривой мальчишка, провожавший нас через лес, указал вдали огни и, сказав:
309
«Vlà vos chiens de Brunswick» 1[242], — взял обещанный червонец и скрылся в лесу, крича во все гор¬ло: «Ça ira!»1[2431 Нас остановили на цепи, и, пока фельдфебель ходил с паспортом, не знаю куда, я с удивлением смотрел на солдат. Караул был занят австрийцами; я так привык к живым, одушев¬ленным физиономиям французов, что меня поразила холодная немота этих лиц, с светлыми усами и в белых мундирах. Неподвижно, угрюмо стояли они, точно загрязнившиеся статуи командора из «Дон-Жуана». Нас повели к генералу и после разных допросов и расспросов позволили ехать далее;
но возможности никакой не было достать лошадей: все были взяты под армию, для которой тогда наступило самое критическое время. Армия гибла от голода и грязи. На другой день пригласил нас один владетельный князь на вечер. В маленькой зале, принадлежавшей сельскому священнику, мы застали несколько полковников, как все немецкие полковники, с седыми усами, с видом честности и не слишком большой дальновидности. Они грустно курили свои сигары. Два-три адъютанта весело говорили по-французски, коверкая германизмом каждое слово; казалось, они еще не сомневались, что им придется попировать в Palais Royal и там оставить свой здоровый цвет лица, заветный локон, подаренный при разлуке, и немецкую способность краснеть от двусмысленного слова. Вообще было скучно. Довольно поздно явился еще гость, во фраке, мужчина хорошего роста, довольно плотный, с гордым, важным видом. Все приветствовали его с величайшим почтением; но его взор не был при¬ветлив, не вызывал дружбы, а благосклонно принимал привычную дань вассальства. Каждый мог чувствовать, что он не товарищ ему. Князь предложил кресло возле себя; он сел, сохраняя ту осо¬бенную Steifheit1[244], которая в крови у немецких аристократов. «Нынче утром, — сказал он после обыкновенных приветствий, — я имел необыкновенную встречу. Я ехал в карете герцога, как всегда; вдруг подъезжает верхом какой-то военный, закутанный шинелью от дождя. Увидев веймарский герб и герцогскую ливрею, он подъехал
310
к карете и — представьте взаимное наше удивление, когда я узнал в военном его величество короля, а его величество нашел, вместо герцога, меня. Этот случай останется у меня долго в памяти».
Разговор обратился от рассказа чрезвычайной встречи королю, и естественно перешли к тем во¬просам, которые тогда занимали всех бывших в зале, т. е. к войне и политике. Князь подвел моего отца к дипломату и сказал, что от моего отца он может узнать самые новые новости.
— Что делает генерал Лафайет и все эти антропофаги? — спросил дипломат.
— Лафайет, — отвечал мой отец, — неустрашимо защищает короля и в открытой борьбе с яко¬бинцами.
Дипломат покачал головою и выразительно заметил:
— Это одна маска; Лафайет, я почти уверен, заодно с якобинцами.
— Помилуйте! — возразил мой отец. — Да с самого начала у них непримиримая вражда. Дипломат иронически улыбнулся и, помолчав, сказал:
— Я собирался ехать в Париж года два тому назад, но я хотел видеть Париж Лудовика Великого и великого Аруэта, а не орду гуннов, неистовствующих на обломках его славы. Можно ли было ожи¬дать, чтоб буйная шайка демагогов имела такой успех? О, если б Неккер в свое время принял иные меры, если б Лудовик XVI послушался не ангельского сердца своего, а преданных ему людей, кото¬рых предки столетия процветали под лилиями нам не нужно бы было теперь подниматься в кре-стовый поход! Но наш Готфред скоро образумит их, в этом я не сомневаюсь, да и сами французы ему помогут; Франция не заключена в Париже.
Князь был ужасно доволен его словами.
Но кто не знает откровенности германских воинов, да и воинов вообще? Их разрубленные лица, их простреленные груди дают им право говорить то, о чем мы имеем право молчать. По несчастию, за князем стоял, опершись на саблю, один из седых полковников; в наружности было видно, что он жизнь провел с 10 лет на биваках и в лагерях, что он хорошо помнит старого Фрица; черты его вы¬ражали гордое мужество и
311
безусловную честность. Он внимательно слушал слова дипломата и наконец сказал:
— Да неужели вы, не шутя, верите до сих пор, что французы нас примут с распростертыми объя¬тиями, когда всякий день показывает нам, какой свирепо-народный характер принимает эта война, когда поселяне жгут свой хлеб и свои дома для того, чтоб затруднить нас? Признаюсь, я не думаю, чтоб нам скоро пришлось обращать Париж на путь истинный, особенно ежели будем стоять на од¬ном месте.
— Полковник не в духе, — возразил дипломат и взглянул на него так, что мне показалось, что он придавил его ногой. — Но я полагаю, вы знаете лучше меня, что осенью, в грязь, невозможно идти вперед. В полководце не благородная запальчивость, а благоразумие дорого; вспомните Фабия Кунктатора.
Полковник не струсил ни от взора, ни от слов дипломата.
— Разумеется, теперь нельзя идти вперед, да и назад трудно. Впрочем, ведь осень в нынешнем го¬ду не первый раз во Франции, грязь можно было предвидеть. Я молю бога, чтоб дали генеральное сражение; лучше умереть перед своим полком с оружием в руке, от пули, чем сидеть в этой грязи…
И он жал рукою эфес сабли. Началось шептанье и издали слышалось: «Ja, Ja, der Obrist hat recht… Wäre der große Fritz… oh! der große Fritz!»1[245]
Дипломат, улыбаясь, обернулся к князю и сказал:
— В какой бы форме ни выражалась эта жажда побед воинов тевтонских, нельзя ее видеть без умиления. Конечно, наше настоящее положение не из самых блестящих, но вспомним, чем утешал¬ся Жуанвиль, когда был в плену с святым Лудовиком: «Nous en parlerons devant les dames» 1[2461.
— Покорно благодарю за совет! — возразил неумолимый полковник. — Я своей жене, матери, сестре (если б они у меня были) не сказал бы ни слова об этой кампании, из которой мы принесем грязь на ногах и раны на спине. Да и об этом, пожалуй,
нашим дамам прежде нас расскажут эти чернильные якобинцы, о которых нас уверяли, что они ис¬чезнут, как дым, при первом выстреле.
Дипломат понял, что ему не совладать с таким соперником, и он, как Ксенофонт, почетно отсту¬пил с следующими 10 000 словами:
— Мир политики мне совершенно чужд; мне скучно, когда я слушаю о маршах и эволюциях, о прениях и мерах государственных. Я не мог никогда без скуки читать газет; все это что-то такое пре¬ходящее, временное да и вовсе чуждое по самой сущности нам. Есть другие области, в которых я себя понимаю царем: зачем же я пойду без призыва, дюжинным резонером, вмешиваться в дела, возложенные провидением на избранных им нести тяжкое бремя управления? И что мне за дело до того, что делается в этой сфере!
Слово «дюжинный резонер» попало в цель: полковник сжал сигару так, что дым у нее пошел из двадцати мест, и, впрочем, довольно спокойно, но с огненными глазами сказал:
— Вот я, простой человек, нигде себя не чувствую ни царем, ни гением, а везде остаюсь человеком, и помню, как, еще будучи мальчиком, затвердил пословицу: Homo sum et nihil humani a me alienum puto1[247]. Две пули, пролетевшие сквозь мое тело, подтвердили мое право вмешиваться в те дела, за которые я плачу своею кровью.
Дипломат сделал вид, что он не слышит слов полковника; к тому же тот сказал это, обращаясь к своим соседям.
— И здесь, — продолжал дипломат, — среди военного стана, я так же далек от политики, как в веймарском кабинете,
— А чем вы теперь занимаетесь? — спросил князь, едва скрывая радость, что разговор переме¬нился.
— Теориею цветов; я имел счастье третьего дня читать отрывки светлейшему дядюшке вашей светлости.
Стало, это не дипломат. «Кто это?» — спросил я эмигранта, который сидел возле меня и, несмот¬ря на бивачную жизнь, нашел средство претщательно нарядиться, хотя и в короткое
313
платье. «Ah, bah! c’est un célèbre poète allemande, m-r Koethe, qui a écrit, qui a écrit… ah, bah!.. la Messi-ade!»H2481
Так это-то автор романа, сводившего меня с ума, «Werthers Leiden», — подумал я, улыбаясь фи¬лологическим знаниям эмигранта.
Вот моя первая встреча.
Прошло несколько лет. Мрачный террор скрылся за блеском побед. Дюмурье, Гош и, наконец, Бонапарт поразили мир удивлением. То было время первой итальянской кампании, этой юноше¬ской поэмы Наполеона. Я был в Веймаре и пошел в театр. Давали какую-то политическую фарсу Гётева сочинения. Публика не смеялась, да и, по правде, насмешка была натянута и плосковата. Гёте сидел в ложе с герцогом. Я издали смотрел на него и от всей души жалел его: он понял очень хоро¬шо равнодушие, кашель, разговоры в партере и испытывал участь журналиста, попавшего не в тон. Между
