они связаны с нею ее мощной связью — христианством; ибо они распространились в ней от Азии до Скандинавии и Венеции. Польша с давних времен считалась нераздельною с Евро¬пою, другие осколки сего племени также давно уже сроднились с нею. Ежели примем, что принад¬лежат, ежели примем, что Европа составляет живой организм, имеющий свою жизнь, свою цель, свой девиз, несмотря на всю разнородность частей своих, то будем в необходимости принять и сле¬дующее. В сем живом организме славяне, какой бы индивидуализм ни имели, какое бы место ни занимали: по мнению ли Мишле — охраняя восточные пределы Европы, или — как думал великий Петр — внедряя в Азию европеизм, ибо для цели жизни государства еще недостаточно быть веде-тою для других государств, или иначе, —
все они должны вместе с Европою стремиться к ее мете — таково условие всего органически живого. Иначе они не составили бы живой части Европы, на что, собственно, местоположение не дает еще права, в чем свидетельствует Турция, которая, с самого начала изгнав европеизм из Византии, нико¬гда не сроднилась с Европою. В тенденции Европы сомнения нет — каждый знает и никто не спорит в том, что она развивает гражданственность и устремляет к дальнейшей цивилизации (в обширном смысле) человечество, доставшееся ей от Рима и от Греции — сих переходных состояний — и соеди¬нившееся с племенами новыми. Приняв за основание высокое начало — христианство, развивалась с востока и с запада жизнь Европы.
Доселе развитие Европы была беспрерывная борьба варваров с Римом, пап с императорами, по¬бедителей с побежденными, феодалов с народом, царей с феодалами, с коммунами, с народами, наконец собственников с неимущими. Но человечество и должно находиться в борьбе, доколе оно не разовьется, не будет жить полною жизнию, не взойдет в фазу человеческую, в фазу гармонии, или должно почить в самом себе, как мистический Восток.
В этой борьбе родилось среднее состояние, выражающее начало слития противуположных начал, — просвещение, европеизм. Были ли у славян или, частнее говоря, у России элементы к та¬кой оппозиции? Ежели и были, то весьма слабые. Норманны, в очень ограниченном числе при¬шедшие царить над нами, вскоре слились с подданными и потонули в славянском элементе1[21]. Укажите после Владимира на одного из князей, сохранившего норманские обычаи. Но, преданная восточному созерцательному мистицизму, азиатская стоячесть овладевала Россиею, к чему распола¬гало и самое огромное растяжение ее по земле плоской, безгорной, удаленной от морей, покрытой лесами. В удельной системе (которая, может, произведенная феодализмом, совсем не совпадала с ним) не было ни оппозиции общин, ни оппозиции владельцев государю, а был элемент чуждый, особой формы деспотизм, сплавленный из начал византийских, славянских и
32
азиатских. Двувековое иго татар способствовало Россию сплавить в одно целое, но снова не произве¬ло оппозиции. Основалось самодержавие — и оппозиции все не было. Вы ее не видите ни в самых ближайших потомках князей (мы исключаем из сего числа крамольных бояр, бывших при Грозном, при Годунове, при Шуйском: не дерзкая аристократия составляет деятельную, живую, неутомимую оппозицию), не было ее и между народом и дворянством, ибо сие последнее, собственно, стало угнетать народ всем гнетом феодальной касты со времен слабого Шуйского. Частые перемены дина¬стий, даже междуцарствия, не возмущали мертвой тишины духа народного; просвещение не запа¬дало в него, беспрерывные войны не развивали его. И Россия, отставшая от Европы несколькими веками, подвигалась тихо, почти незаметно. Но наступило уже то время, когда Европа, наскучив фе¬одализмом, начавшая исследовать все подлежащее уму, приготовлялась сделать огромный пир ана¬лизу, рассмотреть права человека и произвесть огромный переворот, долженствовавший сплавить Европу в другую форму. Оканчивался XVII век, и скрозь вечереющий сумрак его уже проглядывал
век дивный, мощный, деятельный, XVIII век; уже народы взглянули на себя, уже Монтескье писал, и душен становился воздух от близкой грозы. А Россия все еще не имела и элементов к ускорению хода. Но необходимость была огромна; отставшая часть Европы должна была сколько-нибудь нагнать ее, чтоб после иметь право на плоды XVIII века, который столь дорого стоил и который по¬сему-то должен был сделаться общим достоянием, по крайней мере Европы, чтоб после видеть эту революцию скрозь дым пылающей Москвы, чтоб после идти самой в Париж предписывать законы победителям и побежденным, неразрывно слить свои судьбы с судьбами Европы и получить в по¬дарок часть своего племени — Польшу.
…Явился Петр! Стал в оппозицию с народом, выразил собою Европу, задал себе задачу перенесть европеизм в Россию и на разрешение ее посвятил жизнь. Германия, носившая слабейшие зароды¬ши гражданственной оппозиции, растерзанная на несколько частей, имела своего Петра, столь же колоссального, столь же мощного. Петр Германии — это Реформация. Она не донеслась к отделен¬ным от мира католического, и у нас целый
33
переворот, кровавый и ужасный, заменился гением одного человека. Заметим однакож, что и Петр, как все революции, был исключительно, односторонне предан одной идее и ее развивал всеми сред¬ствами, даже доходил до жестокостей, так, как Реформация, как французский Конвент. Но ежели мы и примем необходимость Петра в России, и в сие время более, нежели когда-нибудь, то, тем не менее, обширна его самобытность. Появление его необходимо, но не вынужденно (так, как появле¬ние Лютера). Нет сомнения, что Россия двигнулась бы вперед; перелетные искры европеизма зано¬сились уже при Годунове, вторгались с Самозванцем; но далеко ли бы она ушла с экзотическими отрывками сими? Не было, собственно, ни центра движения, ни ускоряющего толчка. То и другое создал Петр. Задача, которую он разрешил, хотя необходима была для России, но не ею предложе¬на, а гением Великого; не вверена ему обстоятельствами, но влита им в обстоятельства, проведена его гением в идеи человечества и им же выполнена. Взгляните на этого изнеженного царевича, пят¬надцати лет еще в руках нянюшек, окруженного рындами и всею пышностью восточного двора, невежду, ничему не ученого, которого младенчество угрожается кинжалом и юность — развратом, приготовляемым сестрою; взгляните и преклоните колено, это — Петр. Укажите, где, в какой стране, на каком поприще был человек более самобытный, для которого обстоятельства сделали бы менее. Велик герой Македонский; индивидуально он один мог утвердить торжество Греции над Азиею и начать новую жизнь самой Греции, но он — сын Филиппа. Самобытен Карл Великий. По пятам же за Карлом шло чудовище в латах и кольчугах, с копьем и опущенным забралом, презира¬ющее народ и расторгнувшее связи гражданские, для того чтоб теснее соединить узы семейные. Ме¬чом распорядило оно всё, с высоты скалы, на которой обитало, и учреждения Карла Великого не принесли полного плода — ибо явились слишком рано. А его мысль восстановить Римскую импе¬рию не выполнилась — ибо явилась слишком поздно. Велик Цезарь, «из праха, брошенного Грак-хом к небу, родился Марий», — сказал Мирабо. Мы можем сказать, что Цезаря вызвал Марий с раз¬валин карфагенских. Сверх того, поприще его прервано неоконченным; мы знаем, что он сделал Рим своим, но не
знаем, что бы он сделал из своего Рима. Разве один Наполеон пойдет в сравнение с Петром, — Наполеон, которого труп еще не охладел и которого колоссальная тень еще столь близка к нам, что мы не можем разглядеть ее; необъятно велик этот человек, начавший наш XIX век, окончивший разрушающий анализ XVIII века однообразным синтезом Европы, находившимся в думах его; этот человек, который деспотизмом помог революции облететь полмира, который был идолом народа, им скованного, который врубил свой щит в стенах Кремля и на пирамидах Египта и который окон¬чил жизнь подобно сим пирамидам; на скале одинокой жил он, сам мавзолей своей славы, воздвиг¬нутый в другом мире, царя над бесконечной степью — волн. Напрасно вы будете выводить его чи¬стую необходимость из революции; он сын ее, как Александр — сын Филиппа; оба велики, оба са¬мобытны, но один, так сказать, матерьяльно произвел другого. Когда же мы обратимся к отчетливо¬сти, к познанию цели, то высота Петра делается еще яснее. Густав-Адольф, Александр Македонский, может быть, самый Наполеон, действуют по какой-то вокации1[221, по непреодолимому, темному стремлению, совершенно безотчетному, по тому мощному чувству, которое так изящно развито Шиллером в Валленштейне и Вернером в Аттиле. Они стремились к огромной монархии, коей пре¬делы в мечтах делались тем далее, чем более они завоевывали, и польза, ими приносимая, не была их целью, а делалась, так сказать, chemin faisant1[231. Неужели Александр при Арбеллах думал, что он этой битвой прекратит возможность набегов Персии и надолго запрет вороты из Азии в Европу? Неужели плебей Бонапарт думал поразить феодальную идею законности, садясь на трон Генри¬ха IV? Цель Петра ясным фаросом освещала его путь, и в сем отношении ему подобен один Цезарь; но не сравнивайте их цели.
Остается нам взглянуть, насколько успел Петр; для этого должно рассмотреть жизнь России в продолжение века после его смерти, ибо ясное дело, что есть психологическая невозможность в 20 лет образовать, просветить страну в 16 миллионов
35
жителей. Надлежало только влить в нее элементы, которые им устремили Россию к фаросу Петра, конечно, не с тою быстротою принадлежащею гению, но с мощностию и силою характера славян¬ского. Какие это были элементы и как они развились — это относится ко второму вопросу. Первую же часть рассуждения заключим следующим.
Не поражало ли каждого из нас равнодушие России к Петру? Правда, ему есть памятник, величе¬ственный, среди его города, но надпись на нем: «Petro primo, Catharina secunda» 1[241. Софья-Доротея, принцесса Ангальт-Цербстская, жена голштинского принца Ульриха, заказала его Фалько¬нету. Есть и другой памятник; под ним написано: «Прадеду правнук»; это дело семейное. Но где же тут Россия? Где? Есть ли день, в который бы она собиралась в память Великого, есть ли поэт, которо¬го бы он вдохновил, есть ли, наконец, творение, в котором бы достойным образом описаны были деянья Великого? Но не будем поверхностными, не станем обвинять родину в неблагодарности. Рос¬сия еще не имеет голоса; она поймет Петра и не останется к нему равнодушна. Народы во все вре¬мена сильно симпатизировали с людьми гениальными. Целый Рим плакал над окровавленной ри¬зой Юлия, целый Париж приливал бурными волнами своими к одру умирающего Мирабо. Целая Франция оплакивала 5 мая, целая страна преклоняет колена в день кончины Вашингтона. Пусть ра¬зовьется у нас народность, пусть русские, быстро слившиеся с Европою, или, лучше, вдохнув ее в се-
бя, оставят одни элементы, им свойственные, и переработают их в свое собственное. Тогда потребу¬ем отчета у России, и она не изменит великому характеру своему. Чтоб воротиться к сравнению, ко¬торым мы начали, заметим, что Пифагор и Сенека имели темное чувство,
