на системе Копер¬ника. Коперник выражал как бы идею, долженствующую развиться; Кеплер — переворот, низвер¬гающий все старое и забежавший века грядущие. Не имея понятия о центральных силах, он прови¬дел тяготение и способ его действия. Не имея ни таблиц логарифмических, ни пособий тригоно¬метрических, он многочисленными наблюдениями, огромными выкладками дошел до законов движения планет, несмотря на худое состояние динамики. Не имея телескопа, он доказывал, что свет планетный отчасти заимствуется от Солнца, а что неподвижные звезды суть не
48
что иное, как солнцы своих систем 1[481. Занимаясь сими высокими изысканиями, он нашел, что не¬возможно, чтоб тело описывало круг от действия одной силы, и что одна сила может токмо сооб¬щать прямолинейное движение телу. Законы планетного движения, называемые в честь его Кепле-ровыми, служат одним из краеугольных камней нынешней астрономии. А поелику Земля выполня¬ет все сии законы, то, по наведению, видим, что и она такая же планета, как и прочие. В то время как Кеплер забегал орлиным взором и открытия Гугения и теории Ньютона, явился в Италии энтузиаст Коперника — великий Галилей. Он, мученик новой идеи, Бруно астрономии, с самоотвержением
переносил цепи и изгнания. Открытие телескопа дало новые важные доказательства системе Ко¬перника, ибо Галилей узнал, что планеты — тела темные, увидел спутников Юпитера; наконец, фа¬зы Венеры сделали несомненным ее обращение около Солнца. Ибо при движении около Солнца планета не может беспрерывно представлять всю поверхность освещенную Земле (подобно как и Луна). Коперник говорил, что ежели мы не видим фаз Меркурия или Венеры, то это от слабости нашего зрения; телескоп оправдал сие. Приближаясь к Солнцу, Венера представляется в виде серпа, коего концы обращены к востоку; он уменьшается, доколе идет к Солнцу. Но, пройдя оное и наблю¬даемая утром, концы серпа обращены к востоку, светлая часть увеличивается по мере удаления и, наконец, вся поверхность освещается. Как же объяснить сие, приняв движение Венеры около Зем-ли?1[491 Стоило только теперь улучшить механику и соединить ее с астрономиею, чтоб дойти до всеобъемлющего начала Ньютонова. Так и случилось. Декарт и Гугений — первый своим соедине¬нием алгебры с геометриею, второй открытием центробежной силы — развили новую деятельность в астрономии; к усилению
49
оной способствовали: теория маятника, созданная трудами Гугения, приложение ее к астрономиче¬ским наблюдениям (о чем еще думал Галилей), открытие Д. Кассини, что фигура Юпитера есть эл¬липсоид, сжатый у полюсов; открытие Ришера, что размахи маятника в одно время менее числом в Кайенне, нежели в Париже, из чего следует, что напряжение тяжести менее под экватором. Откры¬тие прохождения Меркурия и Венеры 1 [501 по диску солнечному и открыло вращательное движение планет, по их пятнам. Разнообразность и обилие фактов требовало общей, всеобъемлющей теории, и о чем мечтали и Коперник, и Декарт, и Галилей, то вывел и доказал Ньютон. Без теории тяготения солнечная система Коперника все еще могла бы подвергаться сомнению, ибо нельзя было вывести необходимость ее; с открытия сей теории настал новый период астрономии, доселе продолжаю¬щийся.
Что будет с телом, когда на него беспрерывно действуют две силы: одна равномерная, сообщив¬шая ему движение, другая равномерно ускоренная, влекущая его к центру Земли? Ньютон открыл, что тело сие будет беспрерывно описывать около Земли эллипсис, в одном из фокусов коего будет Земля. Теперь можно понять движение Луны, и, распространяя закон сей на прочие планеты по 1-му Кеплерову закону, вправе заключить, что они двигаются также вследствие впечатленного движе-ния и другого, влекущего их к центру движения; центр движения есть Солнце, следственно, и сила сия из него действует. Но объяснятся ли из сего начала все явления планетного движения? Известно, например, что движение планеты менее в афелии, более в перигелии. Разумеется, что причину сего надлежит искать в силе, действующей из Солнца (ибо другая сила равномерная, однажды подей¬ствовавшая, оставляет сие действие навсегда); а по законам тяжести известно, что сия сила действует обратно пропорционально квадратам расстояний, планета же далее от Солнца в афелии (этот закон справедлив, когда доказано, что тяжесть на Земле и тяготение планет подлежат тем же законам). Сила, находящаяся в Солнце, одинаким ли образом действует
на Меркурия и на Сатурна? Анализ разрешил сей вопрос тем, что квадраты времен относятся, как кубы расстояний; снова вышел один из Кеплеровых законов с другой стороны. Так же выводится и закон пропорциональных площадей. Приняв тяготение и открыв его законы, можно вывести из них синтетически не одни общие законы планетного движения, но малейшие возмущения в оном и в движении спутников (например, предварение равноденствий, колебание оси, возмущения в движе¬нии Луны…). Тогда поймем форму Земли, сжатую у полюсов, ибо центробежная сила, стремясь от-влечь все вещественные частицы от полюсов движения, скопила их у экватора, и неравномерное распределение тяжести на земной поверхности, ибо сила центробежная должна под экватором уменьшать ее.
Выше теории в науке быть не может, она дает, делает необходимыми все частные явления и сим торжественно подтверждает систему Коперника. «Ею (т. е. теориею тяготения), — говорит Лаплас, — изгнан навсегда эмпиризм из астрономии, которая ныне не что иное, как великая задача механики»1[511. Прибавим здесь еще слова одного астронома: «Таково есть астрономическое умо¬зрение, более и более подтверждаемое новыми открытиями; основываясь на правилах вероятно¬стей, можно предсказать, что и впредь не встретится ни одного явления, которое, не подчиняясь определенным уже законам, разрушило бы прекрасное и прочное здание нынешней мии»1[521.
В начале прошлого столетия прибавилось еще одно доказательство системы Коперника; скажем об нем, несмотря на то, что она уже нами доказана строже многих истин, в которых никто не сомне¬вается. Очевидность оного обязывает предположить его. Брадлей в 1725 году начал наблюдать го¬дичный параллакс у Дракона, ибо годичный параллакс неподвижных звезд, происходя от движения Земли, должен быть с ним в зависимости. Рассматривая теоретически 1[531, мы увидим, что наибольшие и наименьшие широты соответствуют противоположениям и соединениям. Из наблю¬дений Брадлея не вышло сего; наибольшие
51
наименьшие широты соответствовали четвертям, притом найдено, что звезды описывают круг, кое¬го диаметр = 40°. Можно бы было заключить, что не годичный путь Земли изменяет положение све¬тил. Но при подвижности Земли как же объяснить движение звезд, открытое Брадлеем? Когда Ре-мер и отчасти Кассини открыли, что скорость света есть количество измеримое, следственно, ско¬рость света совокупляется со скоростию Земли, и звезда видима нами не в истинном положении, а по диагонали параллелограмма сил, составленного из двух скоростей, Земли и света, и сия-то диа¬гональ в продолжение года описывает круг (или, точнее, эллипсис) около истинного положения звезды. Явление, решительно необъяснимое без движения Земли.
С самого начала мы говорили о важности соотношения хронологического порядка с логиче¬ским, — покажем его теперь. Ясно, что вся история астрономии распадается на три периода. Пери¬од первый соответствует собранию фактов — этому анализу, который смотрит на одни части, — их разбирает и располагает только для того, чтоб не растеряться в их множестве, — это период Птоло-мея, это теория «Альмагесты». Но развиваются потребности высшие, хотят знать от самой природы о ее порядке, но еще не имеют средств; все сводят, все подчиняют общим законам; но еще не все све¬дено, не все подчиняется — это период переходный, период Коперника и Кеплера. За этим перио¬дом должен следовать общий синтез, всеобъемлющий, исторгнутый из таинств природы и из коего,
по законам необходимости, можно вывести все явления; он и был: это век Ньютона, век теории тя¬готения. Сравните эти три периода с тремя частями, из коих должно состоять, по нашей методе, полное знание, — они сбегаются… Лучшего доказательства методе, которую мы приняли, быть не может: она сливается с теми законами, по коим природа приводит человека к полному познанию.
1833 года, мая 28.
52
День был душный, солнце жгло всей июньской силою, потоки огня лились на домы и улицы, и разгоревшаяся Москва едва дышала воздухом, зараженным миазмами и перемешанным с густою пылью. В это время с другом детства посетил я Воробьевы горы. Там алтарь нашей дружбы, там не¬когда мы, еще дети, еще чужие, впервые раскрыли наши души «и Рафаил нашел столь близкого родного в Юлии»1[541. Молча взошли мы на гору, молча стояли на платформе. Есть минуты, в кото¬рые вполне чувствуешь недостаток земного языка, хотел бы высказаться какой-то гармониею, музы¬кой; музыка — невещественная дочь вещественных звуков, она одна может перенести трепет души в другую, перелить сладостное, безотчетное томление…
Тридцать верст Москвы, этого иероглифа всей России, опоясанной узкой рекою, инде облитой полосою света, инде затемненной облаком, стелились перед нами с своими минаретами-колокольнями, домами, Кремлем, Иваном Великим, с своей готической, вольной неправильностью. Долго смотрели мы; наконец, удрученные, бросились на ступеньку, окружающую надгробный па¬мятник великому намерению монументально увековечить славу 1812 года, поделиться ею с самим богом. Тогда былое, подобно туману, покрыло пеленою своей город родины и самые горы. Мы вспомнили, как тут, при переходе из младенчества в юношество, нас поразила мысль высокая, как наши души бросились в ее объятия, как он в них потонул, как я ее сам обнял. Я боялся высказать ему мысль свою… и ныне нашел в нем товарища на весь тернистый путь, и ныне бытие наше судо¬рожно
53
обвилось около этой мысли, и с нею мы выше толпы, и без нее мы ничтожны.
Немного времени прошло после того, какие-нибудь 8 лет, о какая в нас перемена. Менее самоот¬вержения, более славолюбия; менее энтузиазма, более фанатизма; менее веры, более разочарова¬ния; менее поэзии, более прозы. Даже лицо наше было не то юношеское, чистое; кое-где виднелись колеи страстей жгучих и смердящиеся признаки встречи с людьми. Истомленное лицо было в пыли городской, и в глазах менее света ясного, более огня порывистого. Но в эту священную минуту мы очистились; какая-то высшая поэзия смыла с нас все земное, мы опять погрузились в немую созер¬цательность и тогда не думали ни о чем — только чувствовали. Полнота чувства исключает ум. Див¬но влияние воздуха нагорного. Поэты великие описывали его, но как недостаточно. Поэт может только с успехом описать порывы души своей, но тут, кроме души, есть еще природа живая, и горе,
ежели дерзкое перо вздумает ее описывать; тут всегда останется ужасное расстояние между творе¬нием человека и творением бога, между отторженными частями природы Вернетовой и всею цело-стию природы настоящей.
Я вынул Шиллера и Рылеева. — Как ясны и светлы в ту минуту казались нам эти великие поэты! Мы читали одного и понимали глубокую, мечтательную поэзию его, читали другого — и понимали его самоотверженную, страдальческую душу. Звучный, сильный язык Шиллера подавлял нас. «Как ярящийся поток из расселин скал, льющийся с грохотом грома, подмывая горы и
