воли, так же быстро не сбылось, как его пророчество о нашем друге Бакунине.

21

ГОЛОВНИН — МИНИСТР ПРОСВЕЩЕНИЯ

Головнин приобрел известность человека благонамеренного, образованного, современного… что-то он сделает министром? Наследнику преступного и безобразного министерства Путятина, призванного на то, чтоб по-японски морским кортиком разрезать живот университетам, легко сделать много пользы и еще легче бездну вреда. Желали бы мы с надеждой встретить появление Головнина в министерстве, но мы застращены и предпочитаем молча ждать, что он сделает.

На первый случай минуй его «пуще всех печалей» три язвы ендемические в нашем министерстве просвещения: светские попы, русские немцы и блудные дети их, доктринеры, — доктринеры-бюрократы, полисократы, централизаторы, цивилизаторы, теоретические Аракчеевы, поклонники шпицрутенов, Панины в новом издании в восьмушку и пр. и пр. Пусть грозная тень морского омара Путятина, как тень Банко, всплывает из тины и грязи перед Головниным всякий раз, когда он будет садиться за министерский стол свой.

ПРОФЕССОР ЩАПОВ

Только и недоставало нам к светскому III отделению прибавить духовное. Синод, кажется, хочет восполнить этот недостаток тысячелетию России. Щапов, только что выпущенный

22

из временной тюрьмы, приговорен духовным ведомством на пожизненное заключение в Соловецкий монастырь. Ангельский чин полагает, что его мало наказали за несколько слов участия к памяти несчастного мученика Антония, убиенного царским опричником Апраксиным; ангельский чин догоняет его выходящего из тюрьмы, чтоб ввергнуть на всю жизнь в пещеру боговепрей соловецких.

Поднимите же гонимую, унижаемую голову вашу, староверы и все раскольники! Посмотрите на новообрядческую съезжую церковь и на полицейских иерархов — и благодарите судьбу, что вы не к ней принадлежите.

ПРОЦЕСС КНЯЗЯ П. В. ДОЛГОРУКОВА

До нас доходят крики радости русской аристократической сволочи, живущей в Париже, о том, что, натянувши всевозможные влияния, им удалось получить какое-то бессмысленное осуждение кн. Долгорукова. Не знаем, насколько прилична или неприлична эта радость, — нравы передней нам мало знакомы. Но что французским юристам не до смеха от такого приговора — в этом мы уверены. Процесс этот делает своего рода черту в их традиции. Независимее от положительных доказательств суд редко поступал — вне той страны, в которой судьи избираются из русской аристократической сволочи, живущей в России.

23

ГОДОВЩИНА ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ДЕКАБРЯ В С.-ПЕТЕРБУРГЕ

Утром четырнадцатого декабря (26) прочли перед Сытным рынком приговор Михайлову; он осужден в рудники на 6 лет, и государь утвердил каторжную работу за несколько независимых слов… На сколько ступеней сошел он вниз к Николаю, с тех пор как, краснея, велел выпустить из крепости невинно посаженного туда Огрызку? Сенатор Бутурлин хотел еще полнее отпраздновать годовщину: он предлагал Михайлова повесить.

Шесть лет каторжной работы за то, что из груди, переполненной любви и негодования, вырвалась страстная речь… а впрочем — лишь бы физические силы выдержали.

Иди же с упованьем, молодой страдалец, в могилу рудников, в подземной ночи их между ударами молота и скрипом тачки ты еще ближе услышишь стон народа русского, а иной раз долетят до тебя и голоса твоих друзей — их благословенье, их слезы, их любовь, их гордость тобою. А там… мало ли что может быть в шесть лет!

СТУДЕНТСКОЕ ДЕЛО

Старое, грязное пятно на царском мундире снова выступило, и Путятин не объял его — Панин явился во всей мачтовой красоте своей в деле студентов. Его мнение восторжествовало.

Ни Волянский, председатель одной из комиссий, ни князь Суворов ничего не могли сделать. Случайности нет в его торжестве: благодушный монарх хотел этого, иначе он отстранил бы Панина от суждения в собственном деле. Ряд мер, которыми жабы олигархии хотели сломить, обесчестить юношество России и на приведение которых в действие выписали Путятина, придуман Строгоновым, Долгоруковым и Паниным. Доказательством закулисной стачки государя с Паниным служит заседание в совете министров. Большинство было против предложения Панина, с ним согласились только заявленные тормозы — Строгонов, Муравьев, Анненков, Чевкин и сам бенефициант Путятин. Во все время мягкосердый монарх молчал, да и утвердил мнение меньшинства… вот и польза совета.

25

МЯСО ОСВОБОЖДЕНИЯ

От русских доктринеров и прогрессивных консерваторов, от очень молодых людей, ищущих для скорости авторитетов, и от очень ленивых людей, любящих готовый хлеб, слыхали мы много раз упрек, зачем, вместо разбора существующего, у нас нет программы будущего, зачем мы порицаем то, что есть, а не поучаем тому, что должно быть. Словом, зачем мы рушим, не созидая… Косвенно мы отвечали несколько раз на эти нападки и вовсе не готовились говорить об них теперь. Но упреки переехали за границу. Аугсбургская подслепая, седая старушонка, с качающейся головой и венским бельмом на глазу, начала ворчать о том же; за ней близорукий лист, скроенный немецкими работниками по французским выкройкам, зеленеющий близ лаборатории, в которой Johann Maria Farina троит для вселенной свою воду, стал нам читать выговоры, а тут, через естественную границу Франции, вести дошли до Парижа, и там подхватили кёльнскую воду с аугсбургским букетом и давай нас кропить да поливать, поливать да присказывать, что «мы, нравственно ломая старые императорские учреждения и нападая на них, не предлагаем никаких новых порядков, которым бы народ повиновался и уважал бы и пр.»7[7]

ближе, роднее нам, чем желание оправдываться перед ними.

Особенного внимания мы и на это не обратили бы не потому, чтоб мы не дорожили мнением на Западе, но потому, что мы убедились, что журналисты не знают ничего о России и не хотят серьезно знать8[8]; к тому ж у нас есть интересы гораздо

Париж, и Кёльн, и шум дубровы,

в которой общественное мнение шелестит печатными листами, отвечали и мы, воображая, что наше призвание поучать России.

Hélas, ce temps n’est plus,

Il reviendra peut-être,

En attendant…9[9]

мы будем говорить с своими и для них теперь начинаем речь. Путешествующий упрек скоро воротится из Парижа домой, удесятеренный силой вержения. Мы видали, как гордо возвращается домой из Англии отправляемая туда из Архангельска русская щетина — и продается уже вчетверо дороже. В отклонение такого усиленного рикошетного удара мы решились сказать несколько слов.

Упрек этот, во-первых, несправедлив: перед вами два тома «За пять лет», перед вами «Колокол» за прошлый год, в них нет законодательных диссертаций, нет доктринерской схоластики — но вы найдете в них наше мнение о том, что нужно народу, войску, помещикам и проч.

— Да нет, это все не то. Отчего вы просто не предлагаете проект целого уложенья, ну по крайней мере Code pénal, уголовный свод?

— Душой бы рады, да не знаем ни того, ни другого.

— Ну, а не знаете, так и не критикуйте существующего, нельзя же шестидесяти миллионам жить без учреждений, без суда, в ожидании будущих благ.

— И то… вот поляки в XVIII столетии действительно хорошо догадались: дома неурядица, согласиться не могут, они взяли да и пошли к Жан-Жаку Руссо — потрудитесь, мол, написать нам конституцию.. Ну, Жан-Жак и написал.

27

— И что же?

— То же, что поляки прочитали, т. е. не все поляки, а те, которые знали по-французски.

…Нет, господа, полно нам из себя представлять громовержцев и Моисеев, возвещающих молнией и треском волю божью, полно представлять пастырей мудрых стад людских! Метода просвещений и освобождений, придуманных за спиною народа и втесняющих ему его неотъемлемые права и его благосостояние топором и кнутом, исчерпаны Петром I и французским террором.

Манна не падает с неба, это детская сказка — она вырастает из почвы; вызывайте ее, умейте слушать, как растет трава, и не учите ее колосу, а помогите ему развиться, отстраните препятствия, вот все, что может сделать человек, и это за глаза довольно. Скромнее надо быть, полно воспитывать целые народы, полно кичиться просвещенным умом и абстрактным пониманием. Много сделала Франция своими указами равенства и свободы, много Германия априоричным построением государства и доктринерской догматикой права?

Нам досталось печальное богатство, но богатство; горьким, чужим опытом — мы богаты, тяжело нажитой мудростью старших, их бедами — мы богаты. Это юбилейная выгода бедных народов, вступающих после жнитва на историческую ниву. В этом вся сущность преемственно¬кругового поучения народов, называемого совершенствованием. Не спасет никакой опыт и никакая мудрость вступающие в полную жизнь народы от увлечений, от отклонений, от всяких глупостей — но пусть же глупости эти будут не те же самые; если нам суждено разбиться об утес, так не о тот же, о который разбился целый ряд шкун, барок, линейных кораблей.

«Общественный договор», объявление человеческих прав, «Уложение» III года, VII года, опыты всеобщего гражданского устройства и пр. имеют совсем иное историческое значение, чем отвлеченная схоластика немцев. Но вовсе не в практическом применении. Сознание людское отрешалось ими от религиозно-обязательной, несвободной традиции, от рокового, безапелляционного государственного быта. Значение «Contrat social» только и было важно как великий факт освобождения

28

мысли, совести в сознании человеческом, как утренняя заря, осветившая вершины… Человеку, видящему свет, страшно тяжело оставить других во тьме. Проповедь тиха, изучение медленно, а власть быстра, и передовые люди, с полной любовью и верой, приказали другим видеть в темноте, утешаясь, как наши предки, тем, что «поживут вместе — слюбятся». Великая основная мысль революции, несмотря ни на философские определения, ни на римско-спартанские орнаменты своих декретов, быстро перегнула в полицию, инквизицию, террор; желая восстановить свободу народа и признать его совершеннолетие, для скорости обращались с ним, как с материалом благосостояния, как с мясом освобождения, chair au bonheur public10[10], вроде наполеоновского пушечного мяса.

А тут, по несчастию, оказалось, что у народа именно мяса-то на костях мало, да до того мало, что он на все реформы, революции, объявления прав отвечал:

Голодно, странничек, голодно!

А ведь законодатели не только ломали, но и строили, не только обличали, но и поучали, да мало что поучали, заставляли учиться, и что, может, всего печальнее в больших случаях, они были правы…

За собственным шумом и собственными речами добрые квартальные прав человеческих и Петры I свободы, равенства и братства долго не слыхали, что говорит государь-народ; потом рассердились за навуходоносоровский материализм его… Однако и тут не спросили его, в чем дело.

Они были убеждены, что лучше народ поучать, чем учиться у него, что лучше строить, чем ломать, что лучше писать у себя в кабинете счет без хозяина, чем его спрашивать у него… Не только Сиэс и Сперанский писали всякого рода бледные конституции, но немцы-то, немцы что их написали и что возвели в науку!? А пропасть между ними и народом не только не уменьшалась, но увеличивалась, и это вследствие трагической, неотвратимой необходимости. Всякий успех, всякий шаг вперед увлекает светлый берег, он двигается быстрее, быстрее и становится

29

дальше и дальше от темного берега и темного люда. Чем тут наполнишь пропасть, каким доктринерским схоластицизмом тут поможешь, какая догматическая регламентация, какое академическое упражнение хватит через нее?