мной и моими знакомыми. В истинности письма я не имел никакого сомнения.

Здесь надо приостановиться и сказать, что подобного рода письма мы получали не раз. Искренная и глубокая благодарность анонимным друзьям, делавшим нам или, лучше, нашему делу такую великую услугу.

Первое письмо извещало нас о Михаловском, сидельце у Трюбнера. Он предложил свои услуги через Хребтовича (тогдашнего русского посла в Лондоне) и обещался, за 200 фунтов в год, доставлять списки лиц, посещающих нас, образчики рукописей, выкраденных из типографии, по мере возможности узнавать пути, по которым посылается «Колокол» (от Трюбнера он же сам посылал), и имена корреспондентов. Вышло затруднение: кто должен платить эти 200 фунтов? Князь Горчаков отказался, князь Долгорукий тоже не хотел, решились спросить государя. Пока шли переговоры, мы получили письмо, уличили Михаловского, прогнали его от Трюбнера и напечатали в журналах.

36

Дело было в 1857 году, в те времена, когда государю «еще новы были все наслаждения самовластья» и шум льстецов, и сонм шпионов.

— Кто велел составить этот лист? — спросил Александр Николаевич, бросая образцовый список наших гостей в камни.

— Его представил Хребтович.

— Он меня компрометирует.

И Хребтовичу достался нагоняй.

Бруннов был слишком умен, чтоб делать что-нибудь подобное. Тайные агенты при нем перестали действовать явно.

Второе письмо извещало нас о шуваловской родомоптаде, грозившей извести меня. Это письмо, послужившее косвенным образом моему воскрешению из мертвых в русской печати и прямым — ответу от Шедо-Ферроти на мое письмо к Бруннову, было получено в двух экземплярах: одно было адресовано на имя Лионеля Ротшильда и прочтено мною в его присутствии, другое — на имя одного из известнейших наших литераторов, который тотчас мне его доставил.

И вот третье письмо, предупреждающее о Хотинском. Обличить старого негодяя было необходимо. С письмом в руке отправился я к князю П. В. Долгорукову 10 апреля 1863 года; он только что приехал в Лондон и жил в Альбермаль-отеле. Он Хотинского знавал еще в Петербурге и не подозревал, но письмо, мною полученное, его не удивило. Действительно, в Хотинском было что-то, вперед подтверждавшее всякого рода обвинения.

Решили мы пригласить астронома ко мне и прочесть ему при свидетелях письмо. Я брал на себя обвинить его в глаза; далее программа не шла: мне особенно хотелось ее оставить импровизации, вдохновению минуты. Чтоб сговориться о времени, мы послали одного из наших знакомых звать вечером кой-кого из назначенных к Долгорукову; распорядившись, я пошел читать газеты, а Долгоруков — обедать в Wellington. Тут счастливая звезда помогла астроному-наблюдателю. Он случайно тоже обедал в Wellington^, подошел к князю и объявил ему свое желание идти к нему вечером. Таким образом, встреча с ним, по его собственной вине, была не у нас.

Когда я взошел к Долгорукову, я застал почти всех и между

37

прочим Хотинского, покойно развалившегося на диване; он был в прекраснейшем расположения духа, хорошо поел, хорошо выпил и, ничего не подозревая, ждал чаю.

— А вот и А. И., — сказал он, вставая и подавая мне руку.

— Погодите; прежде чем я вам подам руку, я хочу вам прочесть письмо.

Все кругом молчали. Хотинский взглянул на меня, на них и совершенно изменился в лице.

— Что такое? Очень рад.

— Садитесь…

Он сел к столу, я взял другой стул, сел возле и громко прочел письмо, напирая на слово шпион.

Старик вскочил и, растерянно глядя то на меня, то на других, сказал:

— Где? кто? кто этот злодей, этот подлец, который меня обвиняет, его имя? — дайте его письмо!

— Да ведь не меня, а ваше превосходительство обвиняют в шпионстве, а если я вам скажу имя, дам письмо, я такой же буду шпион.

— Господа, — сказал он, — этого я не ожидал… Что же это? — И он вдруг, понижая голос и кривляясь, плаксиво простонал: — Вспомните, у меня есть дочь, пощадите честное имя старика… вы его запятнаете по извету…

— Об вашей дочери следовало прежде думать, — сказал я, с презрением глядя ему в глаза.

Хотинский закричал:

— Что это, guet-apens9[9]?..

Огарев, вечно тихий, закричал на него еще сильнее. Он срезался.

Как невыразимо гадок был этот грязный старичишка! Каждая черта его выражала страх, стыд, бессильную злобу пойманного зверя; он был уверен, что его поколотят; если б не князь Долгоруков и не Albermal-h6te1, может, его доверие и оправдалось бы. Я конечно не препятствовал бы. Этого рода тварей, в сущности, ничем не проберешь, кроме телесной боли и лишением средств, но последнее невозможно.

38

Я устал, глядя на него, — нервы не выдержали столько гадости — и почти не принимал никакого участия в финале.

Хотинский обернулся ко всем бывшим в комнате и вопиющим гласом спросил:

— Неужели, господа, вы меня считали за доносчика?

— Считали, — отвечали все.

— Вы меня спрашивали имя банкира, которому можно верно поручить деньги в Петербурге для присылки в Общий фонд.

— Вы три раза допытывались узнать от меня фамилию молодого русского, которого вы встретили в Orsett-house.

Наступило минутное молчание.

— Князь, — сказал я, — вы хозяин, освободите нас от его присутствия.

— Вы понимаете, — сказал ему Долгоруков, — что единственное одолжение, которое вы можете нам сделать, — это выйти вон.

Хотинский хотел что-то сказать.

— Возле вас колокольчик, — сказал Долгоруков.

Слово «колокольчик» подействовало.

— Я иду, я оставляю вас, — бормотал действительный статский советник и кавалер, — я прерываю все сношения, я так уважал…

И он бросился, забыв свое пальто и внутренно радуясь целости щек и ребер.

Пальто ему бросили вслед, а Долгоруков громко сказал лакею внизу: «Этого человека не пускать больше».

Мы пошли по домам в грустном расположении; сцена сама по себе была гадкая, и чего-то недоставало…

…Знаменитый физиолог Лонже, гуляя как-то со мной в Montpellier и жалуясь на боль, оставшуюся в боку от сильной плёрези10[10], сказал мне: «А знаете ли, отчего у меня была эта проклятая плёрези? Вы не поверите — а я вас уверяю, что так. Вы знаете, что мы заклятые враги с ***». Он назвал одного академика. «Раз этот злой старичишка до того меня рассердил, что я схватил его за руку и вне себя от бешенства сказал

39

ему: „Если вы не замолчите, еще одно слово… » Он замолчал и я его не поколотил, а пришел домой в лихорадке и слег в постель. Поколоти я этого изверга, у меня не было бы плёрези».

В 161 листе «Колокола» (15 апреля 1863) мы напечатали о вести, полученной нами насчет астронома Хотинского, и прибавили: «Предоставляя г. Хотинскому все средства подтвердить или опровергнуть официальность своего ученого поручения, мы с своей стороны готовы всегда способствовать благодетельным видам правительства и, убежденные, что в Англии всего труднее делать знакомства, постараемся следующего миссионера-наблюдателя рекомендовать английскому народу».

После сцены в Albermal-h6tel Хотинский скрылся и мы стали забывать его, как вдруг снова письмо: «Хотинский опять отправляется в Лондон; вероятно, он будет там вместе с этим письмом», и проч. Неимоверная глупость этого шпионского рецидива заставила меня сначала усомниться, а потом вдвое поверить в нее.

Несколько дней прошло — ни слуха, ни духа. Русские, не говорящие по-английски, останавливаются обыкновенно в грязных французских отелях на Лестер-сквере и на улицах и переулках, к ним притекающих. Это центр лондонского разврата, ночных кабаков, ночных сильфид, кафе-шантан, Аргайлъ-рума и всех других румов, с музыкой и без музыки. По химическому сродству и этнографической необходимости наши соотечественники средней руки льнут к этим местам. Хотинский по всем правам должен был осесть там, да там он и прежде жил. Я отправился сначала на его старую квартиру; хозяйка сказала, что у нее он не был (она продавала газеты), но что, кажется, она его видела на улице.

Затем я пошел в SaЫonniëre-h6teL

— Помните ли вы, — сказал я консьержу, — месяца два тому назад у вас стоял такой-то? Мне говорили, что он опять приехал.

— Нет, не помню.

— Да он такой, такой — старый, беззубый.

— Позвольте, он польский генерал?

— Может быть.

40

И консьерж справился в книге.

— M. Chotinsky, général polonais11[11]. Да он съехал.

— Где же генерал теперь живет?

Комиссионер, стоявший у входа, сказал, что он живет возле, на Лестер-сквере, в таком-то №.

— Пожалуйста, сходите к нему и спросите, дома ли он.

Комиссионер пошел. А я, обратясь к консьержу и гарсонам, сказал: «Вы не подумайте, что я знаком с этим человеком или что он в самом деле польский генерал, он русский шпион. Если вам случится кому-нибудь это рассказать, даже ему самому, то не забудьте, от кого слышали». — И я передал консьержу карточку, к великому удовольствию его и его товарищей.

Комиссионер возвратился. Действительно, Хотинский жил там, но его не было дома.

Оставить Хотинского в покое было невозможно. Я начал с того, что пошел в ближнее кафе и написал короткое извещение о возвращении «русского агента Хотинского в Лондон», предостерегая поляков, наших друзей, и отметив его квартиру. С этой запиской пошел я в «Daily News». В редакции застал я Едуарда Пигота. «Напечатаете?» — спросил я. — «Да, если вы подпишете». — «Письмо подписано». От Пигота я пошел лабиринтом крошечных, продымленных переулков, каждый с своим скверным запахом, отделяющим Флит-Стрит от

Соо. Там, в одном из наиболее продымленных переулков, держал крошечный кафе бывший мой повар, отличнейший и прекраснейший старик Валериано Тассинари. Романьол, старый солдат итальянского восстания, рефюжье со времен римской кампании 1849 года, одна из тех целиком выделавшихся плебейских натур, недальних, честных, простых, героических, для которых la patria, l’unita, l’indipendenza ita-liana12[12] — религия, долг, нравственность, семья, для которых Маццини и Гарибальди — бог и папа. Уставши жариться у плиты несколько часов кряду, старик завел свое маленькое заведение, едва доставлявшее ему пропитание. К нему-то я и явился

41

часу в девятом вечера. Старый лев печально сидел с трубкой в зубах перед бутылкой какого-то итальянского вина, положа свою седую бонарротиевскую голову на руку; он крепко думал… об Италии ли думал он или об том, что финансы плохи?

— Тассинари, я к вам с просьбой. — Он поднял голову. Я рассказал ему первую историю с Хотинским, а потом мое новое обретение честного старца.

— Birbone! — говорил старик, и лицо его все больше и больше оживлялось. — Faut-t-il lo battr’?

— Pas encore, — отвечал я, смеясь, — но надо его взять под надзор, чтоб он не уехал, не переехал, не пропал бы из виду. Где его в Лондоне потом сыщешь?

— Je capite perfetemente, je capite, будьте покойны.

Le vieux coursier a senti l’aiguillon13[13].

Старик скучал, был без дела; единственное развлечение, которое у него было, — «эскармуши»14[14] с его супругой, француженкой, и с мальчиком сыном, которого