же образом мой биограф, так пристально читая «Былое и думы», что не забыл ни вятских дам, ни сад при квартире, он игнорирует, что я никогда, ни на какой пирушке, не пел, подгулявши, никакой песни. И что дело студентского праздника, устроенного подлым агентом неблагородного правительства Скареткой, — была полицейская ловушка, на которую мы не попались и все-таки были сосланы. Я протестовал против этой лжи в присутствии всей комиссии, судившей нас. — Все это очень неважно, давно забыто — но не могло быть неизвестно человеку, принявшемуся рассказывать в карикатуре мою жизнь. На каком основании биограф или следопроизводитель поверил больше полицейской версии, чем моей, — не потому ли, что он с полицией дружнее, чем со мной?
Затем, после преувеличенной картины влияния лондонского станка43[43], стряпчий правительства продолжает:
<Наконец, все это заключилось новою колоссальнейшею глупостию; кто-то, вероятно какой-нибудь полячок, так как они большие охотники распускать ложные слухи, — сообщил г. Герцену, что в Лондоне проживают русские агенты, имеющие поручение похитить его, г. Герцена, на улице, «как Прозерпину», и увезть в Россию. Г-ну Герцену, издавна приучившемуся считать себя немаловажным человеком в мире вообще и в русском в особенности, не показалось в этом ничего невероятного, и он сделался игралищем самой пошлой шутки. Он все это напечатал бестрепетною рукою и в азартнейшем духе начал грезить, что государь будет отвечать «за каждый волос» г. Герцена «перед целою Европою».>
Приходится опять рассказать, как было дело и какой «полячок» подшутил надо мной.
Я несколько раз получал ругательные письма, всякий раз без подписи — но с угрозами. Я их бросал. Но в 59 году случилось вот что: утром мне принесли письмо из Петербурга, посланное через Белгию, — в нем мне советовали быть осторожны<м>, не выезжать из Англии и говорили, что Шувалов хочет во что б ни стало, уничтожить нашу прессу или меня, хотя бы для этого пришлось убить меня и пр. Мне надобно было повидаться в тот день с Лионелем Ротшилдом; выходя из его кабинета, я в дверях встретил его секретаря Кестнера — он мне сказал, что на мое имя получено письмо и что оно лежит на камине; я возвратился, взял письмо и, раскрыв, увидел слово в слово такую же записку. Я подал ее Ротшилду и попросил его прочесть, прибавляя, на всякий случай, что я буду очень благодарен, если он подтвердит, что письмо это я получил у него в кабинете и при нем распечатал. При этом я ему показал и другое письмо, полученное утром, — оба были писаны по-французски. Дни через три один ш наиболее уважаемых людей в России — надеюсь, что читатель не сделает надо мной шалости и не спросит имени и поверит моему слову, — сообщил мне то же и добавлял, что не мешает взять меры против какой-нибудь спадасинной попытки. Последнее мне показалось вероятнее, чем угроза убить из-за угла. При мне были примеры подобной расправы между французами. Чтоб кончить разом эти полицейские забавы, я на-шуточное письмо к Бруннову. Смех был не со стороны противников. Это письмо, как прежде мое письмо к франкфуртскому сенату, было перепечатано в десяти журналах. Ему придали такую важность, что Шедо-Ферроти
560
взошел в роль Бруннова и печатно отвечал мне — его ответ позволили продавать в России.
«Биржевые ведомости», воспользовавшиеся очень любезно моей шуткой о «Прозерпине», странным образом не знают вовсе никаких отечественных традиций: ни то, как поступали с детьми великих мучеников, как Трубецкие, Ивашевы и пр., ни то, до чего доходили посягательства наших дипломатических агентов и шпионов т рагйЪиБ. Испытав страшнейшее оскорбление от английского министерства по случаю просьбы о выдаче Н. И. Тургенева, они старались его увезти если не как Прозерпину, то как княжну Тараканову или как Войнаровского.
Кстати к детям наших мучеников. Вот в каком девственном неведении живут «Бирж<евые> вед<омости>». Неведение это очень мило — но тогда надобно называться Ведомостями Смольного монастыря или Троицко-Сергиевской Лавры, а не Биржевыми.
LA MAZOURKA
Un article du Kolokol dédié avec profonde sympathie et respect à Edgar Quinet
LETTRE A MONSIEUR EDGAR QUINET Mon cher et vénérable monsieur,
Il y a deux ans de cela, je lisais en votre présence à Veytaux chez notre vénérable ami J. Michelet, un petit article que je venais de traduire du Kolokol. Vous deux vous m’avez donné le conseil de l’envoyer à une feuille de Paris. Le vent n’était pas favorable — le journal s’est abstenu de l’admettre.
Depuis, je n’ai plus pensé à l’article, et j’étais tout étonné en voyant dans une lettre (qui m’est bien chère) et que vous m’avez adressée au commencement de cette année — pour me dire votre regret sur la suspension du Kolokol — une nouvelle mention du petit article44[44].
Vous exprimiez le désir d’en avoir la traduction, je ne l’avais pas.
Un de ces derniers jours, à Genève, vous me la demandiez encore une fois. Je commençais involontairement à croire que
562
mon article n’était pas sans mérite, et je me suis mis à le retraduire. C’était une exhumation. Deux ans pour un article circonstance, c’est une éternité.
Malheureusement ce cri d’indignation n’est pas un anachronisme. Les deux années qui se sont écoulées depuis les sifflets de l’Opéra n’ont pas émoussé les sentiments durs et altiers de l’égoïsme national, n’ont pas amené la paix et la douceur dans l’âme du vainqueur. Aussi l’alliance slave ne marche pas. To s’est borné aux mannequins en papier mâché de l’exposition ethnographique et aux dîners succulents à chaque halte. On ne crée rien de stable en laissant parmi les matériaux de construction des éléments de haine; on ne se réconcilie pas en gardant avec insolence des chapeaux de Gessler, pour faire courber la tête aux plus faibles45 [45].
Ces quelques pages, Monsieur, vous appartiennent, veuillez les recevoir comme un bien petit témoignage de ma reconnaissance et un faible hommage d’un homme dont le cœur a tressailli lorsque, du haut de la tribune du Congrès de la Paix vous seul vous avez rappelé a la conscience une generation… permettez-moi de dire — une génération qui commence à en avoir.
Votre tout dévoué Alexandre H e r z e n.
Genève, 29 mai 1869.
Sans être hostile au nationalisme aigu qui a encore une fois envahi l’Europe, nous sommes très loin d’être atteints de ce mal. Nous ne pouvons ni nous opposer à ce courant qui déborde, ni être entraînés par lui, contre notre gré; il faut le laisser se dompter par la fatigue et le creux de son idée. A ce qu’il paraît, c’est difficile pour les peuples de tourner cette tourmente:
563
il faut donc subir. Mais nous ne pouvons oublier qu’on a mis en avant les questions réchauffées de nationalités pour masquer et reculer dans l’ombre d’autres questions bien plus grandes et bien plus importantes. Cette diversion a amené un tel trouble dans les âmes, que l’on plaçait ensemble Garibaldi et Bismark, que les Grecs de la Candie donnaient la main aux Grecs de la police de Pétersbourg.
Les tendances à se grouper, à s’assortir par nationalitér, sont en elles-mêmes inottensives, elles présentent un degré inférieur de l’aspiration plus élargie, plus vaste, vers la solidarité générale, universelle. Malheureusement cette aspiration est empreinte d’exclusivisme, de désir de s’isoler. L’attinité, la parenté pour les siens se determine dans le nationalisme, par l’hostilité envers les étrangers. Le sentiment positif, comme cela arrive presque toujours dans les choses plus passionnées qu’intelligentes, cède en intention au sentiment négatif, à la jalousie, à la méfiance, à l’envie, au désir de prendre le dessus. Le vrai patriote doit toujours être armé et prêt à trapper le voisin — dont le christianisme et la révolution ont voulu faire un prochain, un frère.
Déplorant cette reculade, nous n’avions pourtant pas le désir de guerroyer contre cette manie de classification zoologique, voyant que cela serait aussi inutile et absurde que de s’opposer à la dentition. Il taut passer par certaines maladies pour arriver à la santé. C’est ainsi que nous regardions, sans reproche, les Slaves de toutes les Slavonies s’acheminant vers la vieille capitale de toutes les Russies, traversant hâtivement le grand purgatoire de la Pologne et s’empressant d’admirer des mannequins en papier mâché, des paysans eu cire, des chaumières en carton… et des employés en uniforme.
Mais il y a eu un incident dans cette fête de la fédéralisation ethnographique des Slaves qui nous a profondément offensé.
A Pétersbourg, on mena à l’Opéra les frères réunis de la même famille. L’opéra devait être russe. Comme il n’y a qu’un bon opéra russe, le choix n’était pas difficile. Malheureusement l’œuvre de Glinka porte pour titre une démonstration politique et une idolâtrie orientale: La vie pour le tzar. Le titre communiqua à cette représentation un caractère officiel, et nos braves
564
frères et cousins le comprirent. Grâce à la longue école autrichienne par laquelle ils ont passé, ils arrivèrent au théatre portant chacun, sur le cou ou dans la boutonnière, la croix du tzar, et même plus d’un… la croix de Saint-Vladimir, la croix de’Sainte-Anne…
Au commencement tout allait bien, les Slaves réunis portaient gaîment la croix du tzar — les artistes chantaient gaîmeint leur désir de mourir pour lui. Mais voilà que retentit la Mazourka — un petit chef-d’œuvre de Glinka dans le grand chef-d’œuvre de son opéra. Le public l’accueille par des sifflets. — Cui bono? — on ne pouvait siffler cet admirable morceau, on ne pouvait siffler l’exécution irréprochable des musiciens consommés qui composent l’orchestre de l’Opéra de Saint-Pétersbourg. On sifflait… nous explique le Golos, l’absence des Polonais, il n’y en avait pas à cette fête de famille.
Qu’en dites-vous?
…Dans ce manque féroce de tact, dans cette absence de toute trace d’un cœur humain, d’un brin de décorum moral, dans cette impitoyable grossièreté… nous reconnaissons avec horreur, avec douleur, tous les côtés sombres et durs du caractère russe. Le souffle des Mouravioff, des Katkoff, des servagistes, des prostitués du journalisme passa près de nous en nous touchant de son haleine intoxiquée.
Oh! qu’il est implacable et mesquin, servile et ignoble, oppresseur et sans pitié le Slavo-Mongol byzantinisé, germanisé, dressé, discipliné et
