anobli!
Faut-il expliquer la cause pourquoi les Polonais ne se sont pas rendus, ne devaient, pas se rendre à cette fête de famille? C’est qu’ils sont blasés. Ils ont trop vu de figures immobiles, qui n’étaient ni en cire, ni en papier mâché, et qu’ils couvraient de linceul, ils savent trop bien, sans solfège, ce que c’est que la «mort par le tzar», pour aller entendre l’opéra ou voir l’exhibition de Moscou. Les «specimens» qu’ils ont exposés dans les déserts de la Sibérie, dans les souterrains des mines, surpassen de beaucoup en nombre les poupées ethnographiques; et la croix du tzar, ils l’ont aussi portée au cou, non sur un ruban rouge… mais sur une corde de chanvre.
565
Laissez-donc à ce peuple, après lui avoir tout pris, même sa langue, laissez-lui donc son aparté, ses cicatrices, son deuil et son absence à vos fêtes.
Etait-ce un désir froissé de réconciliation? — Nous en doutons. Où sont les invitations humaines, pleines de réserve, de douceur, que l’on doit à un vaincu… Nous n’avons rien entendu de pareil: c’est un tout autre sentiment qui se faisait les sifflets de l’Opéra. «Pourquoi n’est-elle pas là? Est-ce la soumission? Qu’elle vienne meurtrie, ensanglantée, en larmes, à la fête, qu’elle vienne, veuve- orpheline, mère sans enfants, le cœur plein de rage et de haine, qu’elle vienne au spectacle pour applaudir la Vie pour le tzar». C’est raffiné, c’est un épicuréisme bien avancé… Si c’était le gouvernement qui avait silflé, les Berg et Adlerberg, les Valouieff et les Chouvalouielf, nous aurions haussé les épaules… mais c’est le public, c’est le parterre, c’est l’élite de la société civilisée…
Est-il donc toujours vrai le vieux, le désespérant adage que «le gouvernement correspond toujours aux gouvernés»?
Lorsque Nicolas célébrait son mariage avec la Russie et couronnait sa propre tête (sans promettre d’en faire autant pour l’édifice), les corps des martyrs qu’il a fait pendre (en juillet 1826) n’avaient pas encore eu le temps de se décomposer, ni les corps vivants d’étre traînés aux travaux forcés, de parvenir en Sibérie. Or il exigea, sous peine d’autres persécutions et de disgrâces, la présence à cesfêtes, inondées de richesse et de luxe, de quelque membre des familles trappées par lui.
Une femme, dont la plaie profonde et béante saigne, faible, frémissante, offensée, brisée, abaissée, couverte de dentelles et de parures, et dansant sur l’ordre de Sa Majesté… Que sont tous les lauriers, cymbales, carillons et fanfares, en comparaison d’un spectacle pareil? Grand connaisseur de son métier — Nicolas
n’était surpassé que par un autre autocrate, mais meilleur général que lui, par le Sultan, qui viola le dernier rejeton des empereurs de Byzance, dans la cathédrale de Sainte-Sophie, sur laquelle le croissant remplaçait déjà la croix…
Et les hôtes, les frères réunis qu’ont-ils fait? Le vieux Palacky, l’éloquent Riger?
Comment expliquer leur silence?.. Etait-ce un signe d’adhésion? Nous n’osons pas le croire… Les
566
braves gens sont tellement habitués au respect des autorités, que probablement l’idée de protester contre l’offense du frère absent ne leur est pas venue en tête. Et ensuite, on leur avait offert tant de pain et de sel, d’hydromel séculaire et d’esturgeons gigantesques, qu’une protestation qui pouvait passer pour une ingratitude stomacale, aurait pu embrouiller le menu des fêtes. Peut-être n’ont-ils que différé leur douleur. Cela se peut. Nous avons vu un jeune prince, entraîné par un tourbillon, remettre sa douleur pour un parent qu’on avait fusillé jusqu’après les fêtes.
Il est vrai que l’on a toujours le temps pour le deuil. Les morts peuvent attendre les larmes, et les enchaînés des protestations…
Статья из «Колокола», посвященная с глубокой симпатией и уважением Эдгару Кине ПИСЬМО К ГОСПОДИНУ ЭДГАРУ КИНЕ Дорогой и глубокоуважаемый господин Кине!
Два года тому назад я прочел в вашем присутствии, в Вето, в доме нашего высокоуважаемого друга Ж. Мишле, небольшую статью, незадолго до того переведенную мною из «Колокола». Вы оба посоветовали мне послать ее в одну из парижских газет. Ветер не был благоприятен — и газета от помещения статьи воздержалась.
С тех пор я больше не думал об этой статье и был крайне удивлен, увидев в вашем (чрезвычайно мне дорогом) письме, посланном вами в начале нынешнего года и выражавшем сожаление о приостановке «Kolokol», новое напоминание об этой статейке46[46].
567
Вы выразили желание получить перевод; у меня его не оказалось.
На днях в Женеве вы снова его у меня попросили. Невольно мне пришла в голову мысль, что статья моя не лишена достоинств, и я опять принялся за ее перевод. То было извлечением трупа из могилы. Два года для статьи, написанной по специальному поводу, — целая вечность.
К несчастью, этот крик возмущения не стал анахронизмом. Два года, прошедшие с того времени, когда в опере прозвучали свистки, не смягчили суровые и высокомерные чувства национального эгоизма, не внесли мира и кротости в душу победителя. Поэтому-то и не ладится славянский союз. Все ограничилось манекенами из папье-маше на этнографической выставке и вкусными обедами на каждом привале. Нельзя создать что-либо устойчивое, оставляя среди строительных материалов элементы ненависти; нельзя помириться, нагло сберегая шляпы Геслера, чтобы заставить склонить головы тех, кто послабей47[47].
Эти несколько страниц, милостивый государь, принадлежат вам; благоволите принять их как весьма скромное свидетельство моей признательности и слабое выражение почтения человека, чье сердце вздрогнуло, когда с высоты трибуны Конгресса мира вы один воззвали к совести поколения… позвольте мне сказать — того поколения, в котором она начинает пробуждаться.
Всецело преданный вам Александр Герцен.
Женева, 29 мая 1869.
568
Не питая вражды к острому национализму, вновь овладевшему Европой, мы весьма далеки от того, чтобы заболеть этим недугом. Мы не можем ни противостоять этому переливающемуся через край потоку, ни быть увлеченными им вопреки собственной воле; пусть же он укротится сам от усталости и нелепости собственных стремлений. По-видимому, народам трудно отвратить этот шквал — его надобно поэтому перетерпеть. Но мы не можем забыть, что подогреваемые вопросы о национальностях были выдвинуты для того, чтобы заслонить и задвинуть в тень иные, гораздо более важные и значительные вопросы. Этот маневр внес такую путаницу в души, что на одну доску поставили Гарибальди и Бисмарка, а греки из Кандии подали руку грекам из петербургской полиции.
Стремления группироваться, подбираться по национальности сами по себе безобидны, в них выражается низшая степень более распространенного, более обширного влечения к всеобщей, всеобъемлющей солидарности. К несчастью, влечение это носит на себе отпечаток односторонности, желания изолироваться. Сходство, родственная близость со своими, выливается в национализм, во вражду к иноплеменникам. Положительное чувство, как это случается почти всегда там, где больше страстного, чем разумного, в значительной мере уступает чувству отрицательному, ревности, недоверию, зависти, желанию взять верх. Истинный патриот всегда должен быть вооружен и готов поразить соседа, которого христианство и революция хотели сделать близким, братом.
Оплакивая это попятное движение, мы однако не имели желания вести войну с подобной манией зоологической классификации, видя, что это было бы столь же бесполезно и бессмысленно, как противиться прорезыванию зубов. Надобно переболеть некоторыми болезнями, чтобы стать здоровыми. С этой точки зрения мы смотрели, без упрека, на славян из всех Словении, направлявшихся к древней столице всея
569
Руси, поспешно проезжавших через великое чистилище Польши и спешивших восхищаться манекенами из папье-маше, восковыми мужичками, избами из картонной бумаги… и чиновниками в мундирах.
Однако во время этого праздника этнографической федерализации славян произошел инцидент, который нас глубоко оскорбил.
В Петербурге объединенных братьев из одной и тои же семьи повезли в оперу. Опера должна была быть русской. Поскольку существует только одна хорошая русская опера, выбор не был труден. По несчастию, произведение Глинки заключает в своем названии политическую демонстрацию и восточное идолопоклонство: «Жизнь за царя». Название это придало представлению официальный характер, и славные наши братья и кузены поняли это. Благодаря пройденной ими долговременной австрийской школе, они явились в театр с царскими крестами — кто на шее, а кто в петлице, и даже не с одним… с крестами св. Владимира, с крестом св. Анны…
Вначале все шло хорошо, объединенные славяне весело несли крест царя — актеры весело воспевали свое желание умереть за него. Но вот раздалась «Мазурка» — маленький шедевр Глинки в великом шедевре его оперы. Публика встречает ее шиканьем. — Cui bono?48[48] — не могли же шикать этому великолепному номеру, не могли же шикать безукоризненному исполнению опытных музыкантов, входящих в состав оркестра петербургской оперы. Шикали… — объясняет нам «Голос», — отсутствию поляков, их не было на этом семейном празднике.
Что вы на это скажете?
…В этой жестокосердой бестактности, в этом отсутствии всякого следа человечности, крупицы нравственной благопристойности, в этой неумолимой грубости… мы с ужасом, со скорбью распознаем все мрачные и черствые стороны русского характера. Дыхание Муравьевых, Катковых, крепостников, проституированного журнализма так и пахнуло близ нас, коснувшись нас своим отравленным дуновением.
570
О, как он беспощаден и мелок, раболепен и гнусен, притеснителен и безжалостен, этот византизированный, онемеченный, выдрессированный, вымуштрованный и одворяненный славяно-монгол!
Надобно ли объяснять причину, по которой поляки не приехали, не должны были приехать на это семейное торжество? Дело в том, что они пресыщены. Они видели слишком много неподвижных фигур, сделанных не из воска, не из папье-маше, — фигур, которые они покрывали саваном; они слишком хорошо знают, и без сольфеджио, что такое «смерть за царя», чтоб отправиться слушать оперу или смотреть московскую выставку. «Образцы», которые они выставляли в сибирских пустынях, в подземельях рудников, намного превышают числом этнографические куклы, и крест царский они тоже носили на шее, но не на красной ленте… а на пеньковой веревке.
Да оставьте же этому народу, взявши у него всё, даже его язык, — оставьте ему его уединение, его рубцы, его траур и его отсутствие на ваших пирах.
Было ли это оскорбленным желанием примирения? Мы сомневаемся в этом. Где же гуманные, полные сдержанности, кротости слова приглашения, с которыми должно обращаться к побежденному?.. Мы ничего подобного не слыхали: шиканье в опере свидетельствовало о совсем ином чувстве. «Почему ее здесь нет? Разве это изъявление покорности? Пусть же явится она, истерзанная, окровавленная, в слезах, на праздник, пусть явится она, осиротелая вдова, мать, потерявшая детей, с сердцем, исполненным мучительной боли и ненависти, — пусть явится она на спектакль, чтобы рукоплескать „Жизни за царя»». Это утонченно, это предел эпикуреизма… Шикай правительство, Берги и Адлерберги,
