Валуевы и Шувалуевы — мы пожали бы плечами… но ведь шикала публика, партер, цвет образованного общества…

Неужели же навеки останется справедливой старая, безнадежная поговорка: «Правительство всегда соответствует управляемым»?

Когда Николай праздновал свою свадьбу с Россией и увенчал свою собственную голову (не обещая так поступить с общественным строем), тела мучеников, повешенных по его

571

приказу (в июле 1826 года), еще не успели предаться тлению, а живые тела — быть отправленными на каторгу и дойти до Сибири. И вот он потребовал, под угрозой новых преследований и немилостей, чтобы несколько членов погубленных им семей явились на эти празднества, утопающие в богатстве и

роскоши.

Женщина, у которой кровоточит глубокая и зияющая рана, слабая, трепещущая, оскорбленная, сломанная, униженная, вся в кружевах и драгоценностях, пляшет по приказу его величества… Что значат все лавры, кимвалы, колокольный звон и фанфары по сравнению с подобным зрелищем? Великого знатока своего ремесла, Николая, превзошел лишь другой самодержец, гораздо более искусный воин, чем он, — султан, изнасиловавший последнего отпрыска византийских императоров в соборе Святой Софии, на котором крест уже был заменен полумесяцем…

А гости, объединенные братья, — что сделали они? Старик Палацкий, красноречивый Ригер? Чем объяснить их молчание?.. Было ли то знаком единомыслия? Не смеем верить этому… Эти славные люди так привыкли уважать власти, что, вероятно, им и в голову не пришло протестовать против оскорбления отсутствующего брата. И затем, им предложили столько хлеба-соли, столетнего меду и гигантских осетров, что протест, который можно было бы счесть за желудочную неблагодарность, нарушил бы праздничное меню. Быть может, они только отсрочили свою скорбь. Возможно и это. Мы видели, как один молодой государь, увлеченный праздничным водоворотом, отсрочил свою скорбь о расстрелянном родственнике до окончания торжеств.

И вправду, для траура всегда найдется время. Мертвые могут подождать слез, а закованные в цепи — протестов…

572

ДАНИИЛ-ТЬЕР

Двадцать один год тому назад социализм был побит наголову и похоронен рядом с анабаптизмом и другими утопиями, имевшими целью благосостояние большинства и общественное пересоздание на его основах.

Уверенность в победе была велика, и немудрено: победили больше, чем хотели, — победили вместе с врагом самих себя. Хотели усмирить, подавить химеру социализма — а усмирили всякое свободное движение и подавили всякую независимость, всякое человеческое достоинство.

Над теми, которые утверждали, что социализм только оглушен, и указывали на растущий ропот заедаемых индустрией работников, смеялись, — смеялись даже у нас в России, несмотря на то, что наш социальный вопрос совсем иначе поставлен.

Ни колоссальные соединения английских работников, ни движение работников в Германии, ни лиги, ни гревы, ни международные союзы не могли уверить счастливых победителей, что их победа не в самом деле так полна, как им кажется. Правительствующее сословие продолжало заниматься своим делом и призрачными вопросами в другой империи фасад.

А между тем, достаточно было слабого, перелетного ветра выборов, чтоб местами сдунуть золу и показать под садовыми клумбами и гладко убитыми дорожками рдеющие волчьими глазами угли… И кто их увидел и заявил, кто Даниилом вышел вперед испугать пирующих, сказать второй раз в жизни свое «прилив подымается» и признаться, что он опять обойден событиями? — Тот же маленький, тот же большой

573

Тьер — гениальный Фигаро тридцатых годов, оратор парламентаризма, либерал, убивший двадцать лет тому назад социализм в образе Прудона, — Тьер вдруг превратился из Иоанна Златоуста буржуазии в Иоанна Предтечу социализма.

«Европа идет к республике, — сказал он перед выборами 1869, — но молодые люди не

должны ошибаться. По вине правительств, которые то уступают — когда следовало бы твердо противудействовать, — то противодействуют, когда следовало бы направлять и умерять, — наш век увидит только период крутого, кровавого, грозного для всех перехода и который, благодаря бога, я не призван видеть.

Заступление (l’enchevêtrement) друг в друга социальных и политических, международных и внутренних вопросов таково, что народы роковой необходимостью приводятся к тому, чтоб всё разрешать, уничтожая всё.

Но насильственное уничтожение и решение — не одно и то же, и переставленные вопросы останутся угрожающими по-прежнему. Надобно, чтоб новый мир, который уже раздирает лоно Европы, приобрел много совершеннолетия и мудрости для того, чтоб республика экономическая привела снова порядок и мир в общество.

Вы молоды, господа, но если б вы достигли до последнего предела жизни, то и тогда вы ничего не увидите, кроме пролога будущей цивилизации».

Поздно старый делец разглядел будущее, невольно признался в ошибке, продолжавшейся целую жизнь, и жизнь очень длинную. Что за трагическое бессилие в уповании на близкую смерть — как на средство ускользнуть от неминуемого будущего. Старый человек и новое человечество, лицо и история, настоящее и будущее так разошлись, что нет перехода, кроме бегства в могилу.

Суетный даже в эту минуту отчаянного пророчества, Тьер пытается промахами правительств объяснить опасность, грозящую государственному строю… Как будто мировые явления зависят от канцелярских ошибок и полицейских распоряжений… К звукам трубы, зовущей на последний суд целую цивилизацию, две цивилизации, он прибавил звук театрального свистка… и музыка вышла еще ужаснее.

574

Хорошо Тьеру, что он стар и скоро умрет… Целое поколение, целых два поколенья не могут бежать в смерть от совершений необходимых судеб — на кладбище будет слишком тесно… что же им делать?

Чем же, наконец, будить людей, если и это предостережение пройдет даром? Какими еще зарницами и молниями?.. Заспанные, отяжелевшие… они не умеют никогда вовремя проснуться… они тогда придут в себя, когда беда разразится над головой, т. е. когда не только поздно понимать, уступать, но поздно спасаться…

Может, на нас, людях, принадлежащих к обоим мирам — к одному по случайности рождения, к другому по избирательному сродству, — лежит долг повторять сторожевой крик и призыв к разуму упорствующих. Если он и не устранит страшное столкновение, то может смягчить его удары — а это само по себе великое дело.

«Пока вы спали с закрытыми ставнями, все переменилось… новый мир перерос вас — не

верит в ваши права и скоро не будет верить в силу. Вглядитесь, — хочется им сказать, — в то, что делается, и не отстаивайте того, чего нельзя отстоять, — для того, чтоб уцелела хоть часть из того, что не должно погибнуть — но погибнуть может».

Женева, 1 июня 1869.

575

К СТАРОМУ ТОВАРИЩУ

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Одни мотивы, как бы они ни были достаточны, не могут быть действительны без достаточных средств.

Иеремия Бентам (Письмо к Алекс<андру> Б

Нас занимает один и тот же вопрос. Впрочем, один серьезный вопрос и существует на историческом череду. Все остальное — или его растущие силы… или болезни, сопровождающие его развитие, т. е. страдания, которыми новый и более совершенный организм вырабатывается из отживших и тесных форм — прилаживая их к высшим потребностям. Конечное разрешение у нас обоих одно. Дело между нами вовсе не в разных началах и теориях, а в разных методах и практиках, в оценке сил, средств, времени, в оценке исторического материала. Тяжелые испытания с 1848 разно отозвались на нас. Ты больше остался, как был, тебя жизнь сильно помучила — меня только помяла, но ты был вдали — я стоял возле. Но если я изменился — то вспомни, что изменилось все.

Экономически-социальный вопрос становится теперь иначе, чем он был двадцать лет тому назад. Он пережил свой религиозный и идеальный, юношеский возраст — так же, как возраст натянутых опытов и экспериментаций в малом виде, самый период жалоб, протеста, исключительной критики и обличенья приближается к концу. В этом великое знамение его совершеннолетия. Оно достигается наглазно, но не достигнуто — не от одних внешних препятствий, не от одного отпора, но и от внутренних причин. Меньшинство, идущее

576

вперед, не доработалось до ясных истин, до практических путей до полных формул будущего

экономического быта. Большинство — наиболее страдающее — стремится одною частью (городских работников) выйти из него, но удержано старым, традиционным миросозерцанием другой и самой многочисленной части. Знание и пониманье не возьмешь никаким coup d’Etat и никаким coup de tête.

Медленность, сбивчивость исторического хода нас бесит и душит, она нам невыносима, и многие из нас, изменяя собственному разуму, торопятся и торопят других. Хорошо ли это или нет? В этом весь вопрос.

Следует ли толчками возмущать с целью ускорения внутреннюю работу, которая очевидна? Сомнения нет, что акушер должен ускорять, облегчать, устранять препятствия, но в известных пределах — их трудно устано<в>ить и страшно переступать. На это, сверх логического самоотвержения, надобен <т>акт и вдохновенная импровизация. Сверх того, не везде одинаковая работа — и одни пределы.

Петр I, Конвент научили нас шагать семимильными сапогами, шагать из первого месяца беременности в девятый и ломать без разбора все, что попадется на дороге. Die zerstörende Lust ist eine schaffende Lust — и вперед за неизвестным богом-истребителем, спотыкаясь на разбитые сокровища — вместе с всяким мусором и хламом.

…Мы видели грозный пример кровавого восстания, в минуту отчаяния и гнева сошедшего на площадь и спохватившегося на баррикадах, что у него нет знамени. Сплоченный в одну дружину, мир консервативный побил его — и следствие этого было то ретроградное движение, которого следовало ожидать, — но что было бы, если б победа стала на сторону баррикад? — в двадцать лет грозные бойцы высказали все, что у них было за душой?.. Ни одной построяющей, органической мысли мы не находим в их завете, а экономические промахи, не косвенно, как политические, а прямо и глубже ведут к разорению, к застою, к голодной смерти.

Наше время — именно время окончательного изучения, того изучения, которое должно предшествовать работе осуществления так, как теория паров предшествовала железным

577

дорогам. Прежде дело хотели взять грудью, усердием, отвагой и шли зря, на авось — мы на авось не пойдем.

Ясно видим мы, что дальше дела не могут идти так, как шли, что конец исключительному царству капитала и безусловному праву собственности так же пришел, как некогда пришел конец <ца>рству феодальному и аристократическому. Как перед 1789 обмиранье мира средневекового началось с сознания несправедливого соподчинения среднего сословия, так и теперь переворот экономический начался сознанием общественной неправды относительно работников. Как тогда упрямая и выродившаяся буржуазия тянет сама себя в могилу.

Но общее постановление задачи не дает ни путей, ни средств, ни даже достаточной среды.

Насильем их не завоюешь. Подорванный порохом, весь мир буржуазный, когда уляжется дым и расчистятся развалины, снова начнет с разными изменениями какой-нибудь буржуазный мир. Потому что он внутри не кончен и потому еще, что ни мир построяющий, ни новая организация не настолько готовы, чтоб пополниться, осуществляясь. Ни одна основа из тех, на которых покоится современный порядок, из тех, которые должны рухнуть и пересоздаться, не настолько почата и расшатана, чтоб ее