недавно в Швейцарии. Нам хотелось бы усомниться в этом, но статья в «La Suisse Radicale», приводя еще более поразительные данные, подтверждает сообщенные нам факты.

Русская дама, княгиня Оболенская, разъехавшаяся много лет тому назад со своим мужем, генералом, состоящим на русской службе, жила со своими детьми близ Веве. По указанию императора Александра князь вздумал отобрать у нее детей и увезти их в Россию. Княгиня отказалась подчиниться его требованию. Вместо того чтобы начать тяжбу с княгиней, русский генерал вступил через дипломатические каналы в сговор с федеральной и кантональной полицией. Однажды в семь часов утра он ворвался в дом, где жила княгиня, в сопровождении помощника префекта Дюпра и жандармов, захватил детей силой и отослал их в Берн. Старшей дочери не было дома. Узнав о том, что произошло, она скрылась. Тогда начался повальный обыск в домах русских и польских эмигрантов. Ничего не нашли. Оболенский отправился в Женеву; там он встретил ту же услужливую помощь со стороны женевской полиции, и именно там случилось то, что оказалось самым чудовищным во всей и печальной истории. Русский генерал, состоящий на действительной службе, обыскивает совместно с швейцарскими жандармами одну из русских эмигрантских типографий. В то время, когда он производил эту домашнюю облаву, двух печатников не выпускали из рук жандармы.

Мы не входим ни в какие подробности; не говорим ничего о законных арестах. Мы будем ждать — каким образом федеральный совет оправдает явную противозаконность подобных 

Когда, несколько месяцев тому, назад, больного Маццини без всяких серьезных оснований выслали из Лугано, мы подумали, что конфедерация катится по наклонной плоскости; однако мы были далеки от мысли, что она сделается филиалом петербургской полиции.

приемов в республике.

597

A MONSIEUR LE REDACTEUR EN CHEF DU JOURNAL LE REVEIL Monsieur le rédacteur,

Vous avez inséré dans un des numéros de votre estimable feuille un article de M. Hess qui fait supposer une étrange connivence entre les doctrines de Bakounine et les vues du gouvernement de Pétersbourg. Ce n’est pas pour la première fois que les Allemands attaquent par cette arme notre ami et nous tous.

Je ne perdrai pas un mot pour défendre notre ami contre ces insinuations clair-obscur. Mais je vous offre l’occasion de faire mieux connaître Bakounine à vos lecteurs. Je vous envoie une épître qu’il a adressée, il y a quelques mois, à la jeunesse russe. Je suis sûr que les convictions énergiques de Bakounine ne seroet pas partagées par tout le monde, mais beaucoup plus sûr que ces convictions ne sont pas celles du gouvernement de Pétersbourg.

Recevez, monsieur le rédacteur, mes salutations empressées.

Alex. H e r z e n, rédacteur du Kolokol.

Paris, 19 octobre 1869 (hôtel du Louvre).

ПЕРЕВОД

ГОСПОДИНУ ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ «LE REVEIL»

Господин редактор!

Вы поместили в одном из номеров вашей уважаемой газеты статью г. Гесса, которая заставляет предположить странное

598

единомыслие между доктриной Бакунина и взглядами петербургского правительства. Уже не в первый раз немцы нападают с этим оружием в руках на нашего друга да и на всех нас.

Я не скажу ни слова в защиту нашего друга от этих нелепых инсинуаций. Однако я предлагаю вам возможность поближе познакомить ваших читателей с Бакуниным. Я пересылаю вам послание, с которым он обратился несколько месяцев тому назад к русской молодежи. Я уверен, что не все разделят энергичные убеждения Бакунина, но еще более уверен, что эти убеждения не являются убеждениями петербургского правительства.

Примите, господин редактор, уверения в моем глубоком почтении.

Алекс. Герцен, редактор «Колокола».

Париж. 19 октября 1869 (Луврская гостиница).

599

ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ ШЕСТИДЕСЯТЫХ ГОДОВ

600

601

15 июня 1860. (Лондон.)

Я ужасно устал — видно, это-то и есть старость. Всякий удар — всякое усилие — оставляет след. Нету силы сопротивления, недостает des Trostes54[54]… и, главное, хочется не победы — а отдыха. — Оставили бы в покое…

Я полагал, что это время будет временем работы, внутреннего сосредоточения, — это выходит время тоски, беспокойства, доходящего до боли… чуть ли не до угрызений совести.

И как в минуты равнодушного размышления ни смеешься над этим, возникает вопрос: «А кажется, я не заслужил этого?»

Не заслужил?

Тут ошибка в выражении… Надобно спрашивать, последовательно или нет то, что случается со мной… Последовательность почти всегда есть. Одна внешняя — и потому не оскорбительная… другая — оттого-то и оскорбительная, что чувствуется вина. Вина, значит, тоже причина — говорим же мы «виновник празднества, моих дней» и пр. …

27 апреля 1862. Seven Oaks.

Еще два года… на днях мне было пятьдесят лет, на днях будет десять лет — после 2 мая 1852 г. Как в позднюю осень — короткие дни становятся светлее, сухо прозрачнее — не так мешает лист, роса подмерзла — и даль видна с своими исчезающими холодными горизонтами и очерками гор, покрытых ослепительным саваном снега.

602

Seven Oaks было первое загородное место, первый огромный парк, которые я видел, — там встретил я R. Owen’a, и этому уж почти 10 лет. (Это было поздней осенью 1852.)

…Тишина… сельская тишина, знакомая нам, русским… дальний вид — леса — и много солнца — для нас это роскошь — мне было так легко, успокоительно на эту минуту… Мне даже казалось возможным наше возвращение в Россию, — что я написал эти строки.

8 февраля 1863. <Лондон.>

Редко бывают минуты, когда мне приходит в голову — пометить что-нибудь в этой книге. Еще боль — беду — тревогу. Эту книжку можно бы назвать— если б это не было zu deutsch55[55] — Книгой Стона.

Польское восстание, судьба русских офицеров, кругом болезни, раздор, непониманье — разлука, — и старая моя фраза приходит мне снова на ум: «Какая бесконечная возможность дана человеку страдать — и какая крошечная — наслаждаться». К тому же, счастие, гармония — все это реет, летит, едва срезывает, касается настоящего — а горесть, болезнь, ожидание беды… сама беда… все это длится, длится и входит глубже… плугом, сохой и выворачивает целые пласты.

1863. Teddington.

16 августа.

Кара! Кара! Мысль эта не идет у меня из головы — les châtiments56[56] — в прозе жизни. Последствия — повторяю — а не наказания. Посылки имеют право — на силлогизм. Теперь идет силлогизм. Что же было в посылках?

603

Жизнь вырабатывает себе au fur et à mesure57[57] — форму, обряд, die Weise und Art58[58] — частное и личное отрицание их ведет к столкновениям, в которых лицо гибнет — потому что материальная сила большинств<а> против него. Вот отчего отрицать легко в теории — и ужасно трудно на практике. Частной жизнью не много сделаешь, ее нельзя выдать за норму. Теорию с практикой в деле отрицания примиряет революция. В ней отрицание — не личное, не исключительное, не на выбор, не уклонение — а открытое противудействие старому и водворение нового. Старая добродетель объявляется пороком, нелепостью и пр. Все это невозможно для отдельного лица — и для домашнего употребления, и всего невозможнее, когда оно идет от эстетических целей.

24 сент<ября> 1863 — Генуа.

Hôtel Feder.

Cari Iuoghi. Io vi ritrovai.

Я ехал в Италию той же дорогой, которой ехал в 1847 году. Прелестнейшим осенним днем спускался я тогда с Эстреля в Канн и Ниццу. — Там же ехал я в 1851 в Иер и через 24 часа со страшной вестью о гибели моей матери, моего сына и Шпилмана. И с тех пор уж прошло двенадцать лет!

Хотелось взглянуть еще раз на те ж места, и страшно было приводить себя в ту же обстановку. Туго стареющая природа остается та ж — а человек изменяется. Широкой жизни,

богатой рамы искал я, переезжая первый раз Приморские Альпы, — впереди не было облаков, и я бодро и беззаботно шел вперед.

Второй раз я ехал оглушенный горем. Впереди — был потонувший корабль, сзади — потонувшая жизнь.

Теперь — еду к детям, ничего не ожидая для себя лично, кроме досуга для мысли — бестревожности, гармонии вокруг и покоя… Этого non me tangere устали и старости.

…Между Тулоном и Ниццей мы оставили железную дорогу поехали в Иер. Все стерлось в 12 лет, даже той гостиницы, в которой я останавливался тогда, — и ее я не нашел.

604

Наполеоновская мания перестроиваться — прошла и тут… Тогда ни тела, ни лоскутка… теперь ни дома, ни мест… Полнее гибели не может быть. Fu… е non е!

К Ницце подъезжали мы торжественно, железная дорога еще не была окончена — мы сели на империал дилижанса, вечер стемнел, и взошел месяц… день был летний. К утру подул мистраль, пыль попеременно с дождем, скучный рев царя. — Шум этот всегда расстроивает меня, и никогда он мне не был противнее, как в ту именно минуту, когда я — двенадцать лет спустя — в первый раз снова пришел поклониться могиле… А место могилы как хорошо — тело опущено не в мрак подземелья… а поднято на гору… вдали тянутся Альпы, внизу море.

…Одна порванная струна сгубила весь строй… но какая струна… с Нею развязался главный узел и распустилась ткань… Я недоволен был собой на кладбище, холодна земля, холодны камни… Я тут только заметил, как больно действует отсутствие-памятника, — без образа, знака, начерченного слова, словом, материального знака человек расплывается.

— Карниз Италии! Опять проехал я по нем. Он последний видел меня — с обновленными надеждами, когда мы ехали домой из Турина в 1851… И эти изящные cari luoghi вызвали, яснее кладбища, прошедшее, светлый образ покойницы носился по синеве моря, над горами… и с ним я заснул — и стерлись-на минуту все страшные события…

— Я в Ницце посетил оба дома. В обоих не было жильцов, и я мог бродить по комнатам. Внутри почти все осталось по-прежнему… Затворенные ставни, седая пыль, спертый воздух… точно на днях мы уехали. Я смотрел на этих немых свидетелей страшных былей и думал: «Зачем я вызвал их на очную ставку.» и мне хотелось бежать от них, выйти вон. Я не боялся ни улик, ни обвинителей — я боялся воспоминаний…

…В комнате, где ее не стало, — я раскрыл ставень. — Знакомый вид моря, берега и церкви — она его рисовала несколько раз… На том же месте стояла кровать… Матрасы были сняты и поставлены возле на полу… словно вчера был вынос.

…Пришел повар, тогда живший у нас, и садовник дома Сю — встретилась горничная, которая жила у нас.

Я видел на их лицах простодушную, искреннюю радость. Два несчастия, поразившие при них меня, — крепко связали нас. В их любви ко мне была доля участия, состраданья… Те же лица немного