Пароход «Aunis». 27 сент<ября> 1863.
Ci vita Vecchia.
…Мы стоим перед стеной крепости… Все сурово и некрасиво — кроме неба… Бродят французские солдаты… Совершенно голый, смуглый малый подплывает к пароходу… и, сидя в лодке, напоминает мальчика Фландрин. На папский берег мне выйти нельзя — я остался на палубе. К ночи поплывем в Неаполь; я еду к детям, как на большой зимний праздник… до моего 31 декабря их будет не много. Пусть же она, отсутствующая — будет тут в них — и молодая жизнь окружит меня еще раз своим венком… И снова на работу, снова по пути, который всякий день становится каменистее — но по которому мы идем вдвоем — как пошли в 1833… тридцать лет тому назад!
Аминь!
31 декаб<ря> 1863. <Лондон.>
С 1851 я не переступал в новый год с таким ужасом — надежды на что-нибудь светлое нет — ни в общем, ни в частном.
8 янв<аря> 1864. <Лондон.>
Пора! Этот голос меня преследует — не всегда громко, но самое ничтожное обстоятельство будит всю его силу. В минуты recueillement59[59] и в минуты грусти — я слышу: пора!
Еще шаг, и груша перезреет — будет невкусна.
В новом году я предвижу нравственное 2 мая. Даже те связи, которые длились всю жизнь, — поддаются. Мы понижаемся в глазах друг друга — старость, что ли? Венки исчезают — остаются старые лица с притязанием на молодость.
Гармонии в семейной жизни нет — задача больше сложна, чем бывает, эгоизмы больше развиты… и всё рухнет на несовершеннолетних…
В общем — один мрак, ужас, кровь и народная подлость. Мы конфортативами натягиваем себя на веру.
…Не предчувствие ли это конца, примирение с ним?.. Гуманное captatio benevolentiae смерти!
2 августа 1864. Bournemouth.
Я читал ее последние минуты — я с каким-то религиозным трепетом хотел передать Тате — и перерыв грубый, страшный, оскорбляющий детей, — далее я не мог. Я захлебнулся слезами — и словно во мне что-то оборвалось, и голос звучал в ушах: «Так-то ты сдержал клятву — повторенную сто раз, у смертного одра, у могилы»… Я презирал себя… Не любовью к маленьким, не любовью вообще я изменил — а запущением больших, а допущением такого языка…
А как возможно и светло могло быть это начало зимы…
Саша и Тата — совершеннолетни. Остается Ольга. С теми я рассчитался в деле воспитанья… И она-то должна платиться за мой эгоизм, за мой слабый характер. Когда ей будет 20 лет…
Страшно думать и говорить. Силы истощаются во мне.
Комедия сыграна! То, чего я боялся — сделано… Я пережил себя — начинается неблагородная старость — и вот для чего я пережил потери и обиды.
4 августа <1864. Bournemouth.>
Я всегда думал, что передача журнала Тате будет своего рода торжественной панихидой, что мы по-своему, все близкие, помолимся у ее могилы… И это отравлено. А такой день не возвратится больше.
Весело я ждал их — и это убито. Какая казнь за мою ничтожность, за мою слабость — вот венки, заслуженные мною. — Неужели и дети побьют меня каменьями?
Думала ли она — в 1849 году — несчастная и глубоко любившая меня — что она клала первый камень столба, к которому я буду привязан — и через 15 лет не приобрету даже уважения женщины — одной после ее смерти, которой я подал руку… Да, остается за мной презрение детей — больших и малых…
607
Поездка в Швейцарию в <1 нрзб.> на места, где совершилась часть бедствий… Я могу, я должен твердо вынести всё. С совершеннолетия Ольги я развязан от обещанного.
Но зачем я так прозаично, так грубо наказываюсь розгами — плеваньем в глаза. — Или смириться и перед этим. — Горе человеку, в котором не умеют уважать женщину, любившую его, горе человеку, который ореолой матери не умел покрыть детей ее.
Когда я Огар<еву> писал, что 1864 застает нас умаленными, что мы пошли в дурной спуск… как вполне справедливо я был прав.
21 декабря 1864. Montpellier.
Ну, вот он и оканчивается, этот проклятый год… два гробика, и кругом хаос, слезы и отчаяние. Ему остается десять дней — чего не может быть в десять дней? Я поехал из Лондона месяц только тому назад — 21 ноября! Отъезд был мрачен. Все разошлось, расходилось, шло к гибели — под влиянием какого-то дурмана.
<13 июля 1866. Лозанна.>
День казни 13 июля 1826.
Последние будут первыми.
Поземельная собственность с примогенитурой рухнет в Англии разом, в то время как во Франции не оторвешь силой крестьянина от земли; то же с общинным владением у нас.
Переход от католицизма к неверию легче, чем от протестантизма.
Наука сама „по себе» не может спасти падающей цивилизации, да у нее и интереса ее спасти нет; она не крепка никакой земле; она, сверх того, вечна настолько, насколько вечен мозг.
608
Я думаю, что есть силы у Запада, пробуждающиеся к свету, которые могут оплодотвориться разумом и спасти организм, но им-то и помешает война, религия и революция.
Силы эти, оставленные на свою злобу, уже подняли голову; это уже не Гарибальди, и не 93 год, и не Июньские дни — ботничьи лиги и фенианизм.
20 декаб<ря> 1866. Nizza.
Первый раз после похорон в мае 1852 я иду один на кладбище — я приехал один в Ниццу.
В 61 году я был с сыном.
В 65 — я был с двумя гробами.
Теперь я являюсь один перед двумя прошедшими, перед закатившимся светилом — и потухнувшими надеждами — до всхода.
Что я скажу гробам?
Что в себе скажу перед вечной немотой?
Скоро пройдет 15 лет — какая исповедь, какие «были и думы» в них.
Тогда я хотел спасти женщину — и убил ее.
Теперь — хочу спасти другую и не спасу.
Спасу ли ребенка — и этого не знаю.
Поставленный между двумя влеченьями, двумя долгами — я не умел справиться с ними. А она не хочет мне помочь.
Гордый дух, живший в нас, сознание таланта, силы, может, превосходства — заставляли нас думать, что все сойдет с рук безнаказанно.
Никому ничего не сошло.
Одна огромная ошибка увлекла всё в пропасть — и теперь еще несет… до второго поколенья.
На всем остался след ошибки — на всех.
Неестественная высь, по которой мы шли, сделалась невозможной от нарушенного равновесия; мы шли, как лунатики, по краю крыши, срывались — падали и воображали, что всё еще парим в выси.
609
Избалованные средой — сознанием своей силы — мы твердо будем жить на особых правах, как Бессарабия, — и первый удар сломивший был так горек и обиден — по сознанию, что мы приравнены к прочим.
Ничего не оскорбляет больше людей эксцентрических, как тупое common law. Покончив со всеми романтизмами, мы все-таки мечтаем о von einer besseren Natur — нам все еще кажется, что право на насморк имеют одни простые смертные, — а мы кажемся себе не простыми — зачем же у нас катар?
К тому же у русских есть своя беспечность, небрежность, неспетость и отсутствие меры — свидетельствующие о психической незрелости. Это ничего не говорит против народного характера вообще — это говорит против среды и времени нашего развития.
Мы не подчиняемся собственному разуму… так же, как собственной эстетике… и оттого беспрерывно просыпаемся то в ручье, то с разбитым сердцем.
Я думал, что покончил с личной жизнью… и не знал, какой отдел ее ждал меня за дверями кладбища.
И я и О<гарев> пришли к темному окончанию. Он бьется против телесного недуга, в котором виноват. Он бьется — от слишком большого внутреннего богатства, не поддерживаемого внешними средствами. Он бьется в невыраженной музыке, в невысказанной мысли и фантазии — как «Изувеченный» в романе. Кипящая инициатива и медленное исполнение. Творчество и avortement! 60[60]
<Май — июнь 1867. Женева.>
Если не ошибаюсь, 9 мая или 8 Н. Утин, в присутствии П. В. Долгорукова, Тхоржевского и меньшого Утина и впоследствии Огарева, предлагал мне сделку с С<ерно> Со<ловьевичем>, именно: он говорил, что С<ерно>-С<оловьевич> присылал к нему Николадзе с тем, чтобы через Ут<ина>
610
негоцировать покупку его брошюры, которую он за известную сумму обязывался уничтожить. Я при четырех свидетелях сказал, что такой гнусной сделки не приму.
Затем С<ерно>-С<оловьевич> еще обращался к Мер<чинскому>, чтобы передать мне ультиматум, но тот не согласился.
1868. Женева. 15 марта.
«Я стал трус и боюсь, как огня, всех новых потрясений… вся сила моя потратилась на 1851, 52 год да на декабрь 1864. Самого мучительного элемента никто не знает… Это не удар — а неизвестность и выжиданье. Подъезжая к Женеве 22 февраля, я ехал последний час в изнеможении. От страха я телеграфировал из Марселя, чтоб Тх<оржевский> меня ждал на станции, — подъезжая, я боялся его встретить и вдвое — того, что его не будет на станции, — ожиданье, неизвестность — точат тело. И так странно, даже нет той свежей радости — что не так дурно… „Так это только-то»».
(Из письма)
Я невольно задумался, перечитывая эти слова… Это совершенно так. Человек немеет, слабеет, становится в дурном смысле выносливее — и трусливее. Как резко, крепко раздались первые удары, которыми судьба подрубала меня, — это был звук топора в дуб — звук сильного зверя, неожиданно раненного. Но удар за ударом — и дуб звучит глуше, и вершина качается больше.
И что странно: чувствуется разлагающей, отравляющей боли меньше — а боишься удара больше.
И ни на что не считаешь — какое-то чувство недоверия говорит беспрерывно: всё это непрочно — и эгоистически становится страшно, что и сам непрочен, — и других-то становится жаль для себя. То есть зачем их у меня не будет.
…Есть еще степень вниз, последняя, она, как и во всем, состоит в бегстве, в том, чтоб закрыть глаза, заткнуть уши — выйти вон… Этого еще не было, но я чувствую, что может быть. А впрочем, и было. Я оглушаю себя в тоске — вином. До опьяненья я никогда не пью — это мне противно, и я боюсь голов ной боли — но вино укрепляет и успокоивает — и я часто пью с целью бегства от боли.
611
Есть болезни — которых я не могу больше видеть. Не от боязни заразы — этого со мной отроду не было… Я расскажу, отчего я боюсь некоторых болезней, потом… для такого рассказа надобно собраться с духом, переломить себя.
27 ноября. Цюрих — 1868.
Два года… еще два года — и тот же хаос.
Цюрих… Здесь началась трагедия, кончившаяся похоронами 2 мая. Сюда были писаны первые письман[2] с сомнением, со страхом, с затаенной надеждой.
Здесь жил он годы.
Я смотрю на эти города — как Улисс на
