droit d’expulser un étranger, c’est-à-dire de ruiner un père de famille, d’éloigner un ennemi ennuyeux, un concurrent dangereux, pour mauvaise conduite. Il n’est pas même venu à l’esprit des législateurs de spécifier ce que l’on entend par mauvaise conduite — pour un calviniste par ex
Bonne lumière — après les ténèbres/
Un jour je montrais à un des anciens radicaux du gouvernement le texte humiliant de mon livret à
— Vous gardez donc ces monstruosités dans votre législation comme un agréable souvenir?
moi.
— Tout cela, — dit-il — n’est jamais exécuté.
— Ah, si vous saviez combien de mauvaises lois nous avons abolies!
— Pourquoi donc avez-vous conservé le reste?
— Vous savez quelle était notre position surtout après 1848 la France, l’Autriche, la Prusse…
— C’est une autre affaire. Vous aviez donc besoin de garde en vos mains ces arbitraires sans nom.
— Eh bien, en avons-nous abusé?
— Je n’en sais rien, mais probablement oui. Vous devriez au moins faire intervenir le jury dans les affaires d’expulsion. Si douze genevois que je ne connais pas veulent se défaire de moi — je m’en irai sans mot dire…
— Et vous croyez que nous n’y avons pas pensé avant vous, que vous nous apportez cette lumière du Nord?
— Alors qui empêchait de le faire?
— Si nous étions restés au pouvoir…
— Cher citoyen, vous n’auriez rien fait. Depuis 1846 il y avait assez de temps.
Oh Calvin… quelle terrible bise souffle de ta tombe… comme elle éteint une moitié de sentiments humains et comme elle durcit les cœurs…
Aussi que la vie de Genève est âpre et triste—sans être sérieuse ni recueillie.
Fazy tâcha de voiler le fond puritain par des tapisseries fanées à dessins grivois et luxurieux — mais les os maigres du calvinisme ne sont que cachés, et on le sent… Eglise sans ornements, démocratie sans égalité, femmes sans beauté, bière sans goût ou pire, avec un goût détestable — le tout réduit à une simplicité qui convient à l’homme occupé du salut de son âme et de son capital. La débauche même à Genève est tellement limitée au plus indispensable, qu’elle effraie presqu’autant qu’elle attire. «Pèche si c’est nécessaire, — mais ne jouis pas» — c’est du calvinisme pur.
Lausanne, en demi-démence à force d’excès religieux, considère le théâtre laïque comme une offense au théâtre divin de l’église et s’obstine à ne pas voter l’argent nécessaire pour la reconstruction de l’Opéra brûlé, et tout ce qui n’est pas complètement en démence a Lausanne ne rêve qu’a l’établissement du nouveau théâtre. Le théâtre occupe l’imagination, distrait les esprits des
dernières nouvelles de la bible tout fraîchement apportées par des pasteurs vagabonds, fainéants et ambulants. A Genève tout le contraire, il y a deux théâtres, mais ils sont tellement submergés par l’élément de la Camelia campestris et
659
celui du «voyoux», que les hommes solides et les femmes privées (excepté les étrangères) ne vont pas au théâtre à moins de nécessité absolue.
En revanche, s’il y a quelque relâchement de mœurs — venant de l’écume, venant d’au-delà de la frontière — il y a à Genève une police — qui ne laisse rien à désirer. Genève aime à prendre des mesures brusques…
Quel progrès sur les polices des autres cantons avec leurs gendarmes antidiluviens en shako des guerres de 1814, en casques bavarois du temps du maréchal Wrede…Ces braves désœuvrés se promènent tout paisiblement sans but, sans occupation, jour et nuit au bord d’un lac, au pied d’une montagne. Le long du
chemin, tout à coup, comme réveillés en sursaut, ils se jettent sur un autre promeneur aussi très paisible et lui demandent «Fosbapiers» — et s’il n’a pas de passeport (qu’on n’exige plus à la frontière) — ils le mènent au violon…
Le policier de Genève sent Paris à une lieue — c’est presque un sergent de ville, amateur de son métier. Pour constater ce fait on n’a pas besoin d’entrer en ville — il suffit d’arriver au débarcadère du chemin de fer du côté suisse. Après l’aménité italienne et la simplicité des cantons allemands l’antichambre de la France s’annonce brusquement.
Le pays de la réglementationvii[7], de l’administration, de la centralisation, de la tutelle, de la surveillance, des ordonnances, des avertissements, des suggestions et insinuations — se reflète splendidement de l’autre côté du lac et du Jura. Les conducteurs de chemin de fer, les gardiens se transforment à vue d’œil en employés d’une haute cour, en pachas des rails, en geôliers de wagons et avant tout en ennemis personnels du voyageur. Ce ne sont plus ses serviteurs, ses égaux — ce sont des chefs sévères et exigeants, avec lesquels je ne vous conseille pas de plaisanter et de discuter — si vous ne tenez pas à savoir jusqu’où peut aller la grossièreté franco-genevoise et la partialité de l’administration mixte.
La France a si bien chloroformisé Genève qu’elle ne sentira presque pas l’opération de l’annexion. Quoiqu’il se trouve une minorité qui fera dans l’estomac de la baleine gauloise un remueménage non moindre à celui de Jonas, mais la France n’est pas une baleine biblique — ce qu’elle a englouti, elle ne le rend pas de si tôt. Au reste, l’idée de la fusion avec la France n’est pas nouvelle — et ce n’est pas le premier Consul qui l’ait inventé — cette idée trottait déjà dans la tête de Calvin. Pourtant tout bien pesé et ayant trouvé de grandes facilités pour rôtir un homme innocent à la place de la Fusterie — il s’arrangea avec l’indépendance de sa sainte cité et de son canton.
МЕЖДУ СТАРИЧКАМИ
Одни мотивы, как бы они ни были достаточны, не могут быть действительны без достаточных средств.
Иер<емия> Бентам в письме к Алекс<андру> I.
I
Ты жалеешь меня, старый приятель, жалеешь о моих раздумьях, о моих остановках, тебя оскорбляет недостаток деятельности, ты говоришь, что я, некогда шедший вперед, указывавший путь другим, осматриваюсь в тумане и напоминаю тебе мула Миньоны, медленно переступающего с ноги на ногу в мгле итальянских ущелий —
Das Maultier sticht ins Nebel seinen Weg.
Ты меня взял за чувствительную струну и, как Иван Васильевич, «разодел и разукрасил» прутья, которыми хотел стянуть меня, чтоб, при всей строгости, и я не остался не взысканным твоей милостью. Действительно, я не перестал, несмотря на седые волосы, любить ни песни Миньоны; ни тихой поступи мулов с их бубенчиками и красными шнурками, ни теплые итальянские горы под паром вечерней или утренней зари.
Но за что же ты набросил какую-то тень на мула? Туман не в его органе зрения, как в куриной слепоте, а на самом деле, и если мул, вопреки ему, ищет свою дорогу и не торопится зря, то просто потому, чтобы не упасть в пропасть вместе с ношей или не сбиться с пути.
Что же касается дурного — если б и люди вместо того, чтобы идти, потому что ходить хочется, искали бы прежде торную дорогу в тумане общих понятий и избившихся слов? А то можно вообразить себе, что идешь, работая ногами на одном месте, как векша, или царапать землю, как крот, — благо лапы чешутся. Жаль, что Гёте не прибавил крота к мулу:
Der Maulwurf kratzt und sucht sich keinen Weg.
661
нынешним летом с час стоял у медвежьей ямы в Берне и смотрел, как медвежонок — этот крот
огромного роста — копал яму. Он рыл с видимым сознанием всей важности дела… рьяно, усердно… вокруг бегали другие больше суетные медвежаты, заигрывали с ним, он ворчал, огрызался и как бы нехотя иной раз отрывался от работы и, быстро обежав кругом столба, снова принимался с яростью копать, отдувался, фыркал, обтирал глаза лапой и неустанно старался.
Может, эта циклопическая работа иной раз необходима, я и не говорю, что она дурна, только признаю себя плохим циклопом. К тому же есть случаи, в которых она положительно вредна, выражая очень понятное, но все же чисто личное нетерпенье — под предлогом или, вернее, под самообольщением общей цели.
Я иногда откровенно завидовал людям, браво идущим вперед, не выходя к перебору начал, не обращая вниманья ни на другой грунт, ни на перемену среды, ни на ряды событий, хотя многие из них заступали в импассы, в которых они тонули дальше и дальше, боясь приостановиться из чувства чести и ложного стыда, желая держаться, во что бы ни стало, на краю всех крайностей.
Трудно сознаться человеку, что он сошел с дороги, — оттого ли, что обстоятельства дали в сторону, или что он сделал свое, — но для меня решительно невозможно продолжать при таком сомнении. Самолюбие это или робость, доверье к своему чутью или недоверье к своим силам, но во мне оно так.
Мне всегда мешало раздумье, мы об этом спорили с тобой тридцать лет тому назад. Тут дело в личностях, в характерах, в pli68[68] целой жизни. Одни складываются с молодых лет в попы, проповедующие с катехизисом веры или отрицанья в руках, — они призывают себе на помощь все средства и все силы, даже силу чудес, для вящего торжества своей идеи. Другие этого не могут — для них голая, худая, горькая истина дороже декорации, для них ризы, облачения, драматическая часть дела смешны, а смех — ужасная вещь. Я никогда не мог поступить ни в какую масонскую или другую ложу, боясь своего смеха. Смех мешал мне важно переговаривать о пустяках и священнодействовать вздор. Мой смех мешал даже другим — сердил их и конфузил. «Положите палец на эту облату, — говорил мне один аторней, — и повторяйте: „В присутствии бога и королевы»». Я так от души расхохотался, что адвокат, сконфузившись, сказал мне: «Ну, просто, подпишите здесь»…
< >
662
Экономические промахи не то, что промахи политические — они ведут прямо к разоренью, к застою, т. е. к голодной смерти. Серое время наше — именно время изучения и поверки; оно совершенно естественно предшествует работе осуществления — как теория паров предшествовала железным дорогам. Прежде дело хотели взять грудью,
