печать, не помешают вам поместить мое письмо в ближайшем листке вашей газеты. Вы меня одолжите, приславши на мое имя тот № «Биржевых ведомостей», в котором оно будет, по адресу: France. Nice (Alpes Marit
Остаюсь с истинным почтением
Алекс. Герцен.
Г-ну редактору и издателю
«Биржевых ведомостей» в С.-Петербурге.
AU REDACTEUR
Quelques feuilles russes ont inséré la nouvelle parfaitement fausse d’un prétendu voyage, que j’ai fait à Vienne dans le but de solliciter, par l’intermédiaire du révérend P<ère> Raévsky, le droit de retourner en Russie. Vous m’obligerez infiniment, monsieur le rédacteur, en donnant place dans votre estimable feuille à un démenti formel de ma part. Je n’ai jamais été à Vienne, je n’ai jamais vu le révérend P<ère> Raévsky, je ne lui ai jamais écrit; en général, je n’ai fait aucune démarche pour obtenir le droit de rentrer en Russie. Je désire ardemment, comme tout émigré, revoir mon pays natal, mais je ne pense pas que les circonstances actuelles soient propices à la réalisation de ce désir.
Recevez etc.
Alexandre H e r z e n, Rédacteur du Kolokol.
Nice, 14 mars <1869>.
РЕДАКТОРУ
Несколько русских газет поместили совершенно ложное сообщение, будто бы я совершил поездку в Вену с целью выхлопотать себе при посредничестве преподобного о<тца> Раевского право на возвращение в Россию. Вы меня бесконечно обяжете, господин редактор, предоставив в вашей уважаемой газете место для категорического опровержения с моей стороны. Я никогда
519
не бывал в Вене, я никогда не виделся с преподобным о<тцом> Раевским, никогда не писал ему, вообще я не сделал ни шага для получения права возвратиться в Россию. Я пламенно желаю как и всякий эмигрант, вновь увидеть свою родную страну, но не думаю, чтобы нынешние обстоятельства благоприятствовали осуществлению этого желания.
Примите и пр.
Алекс. Г е р ц е н ,
редактор «Колокола»
Ницца, 14 марта <1869>.
520
ДОКТОР, УМИРАЮЩИЙ И МЕРТВЫЕ I
— Ну, что нового, любезный гипербореец?..
Выражения вроде «любезный гипербореец» принадлежали у доктора к последним запоздалым листочкам старофранцузского древа познания добра и зла.
— Нового нет ничего… Кроме того, что в журналах ваше правительство так честят, как этого с 2 декабря не бывало. Да не зовите вы меня, бога ради, гиперборейцем. Во-первых, мне от этого слова всякий раз становится холодно, а во-вторых, жутко: так и кажется, что мы живем в времена Монтескье, близь Отель Ледисьер, где останавливался le grand tzar hyperboreen.
— Все забываю, что, по новым учебникам, вас следует называть не гиперборейцами, а туранцами.
— Это все же лучше.
— Еще бы… тут, сверх моды, комплимент.
— Конечно, не предумышленный!..
— В этом-то и букет. Наши мудрецы выдумали это имя вам на смех, на зло, чтоб вас филологически обругать… Это была единственная помощь, которую Франция оказала Польше. Нечего сказать, ловко придумали. Назвать вас туранцами, имеющими арианские элементы, значит признать ваши притязания на Азию и на Европу. Вот обидели-то. В одном мы с вами никогда не спорили — это в том, что люди еще очень глупы. Как у вас должны хохотать над нами! Все, что мы против вас делаем, вам же идет впрок. Наша ненависть полезнее для вас всех союзов. Мы вам не можем простить взятие Парижа, хотя
521
себя никогда не упрекаем за вступление в Москву… Это еще понятно — но не удивительно<ли>, что и немцы, взявшие с вами Париж, тоже сердятся на вас за это. Из нелюбви к вам Европа всклепала на вас неслыханную силу — а вы и поверили ей. Англия до того болтала о ваших замыслах в Индии, что вы в самом деле пошли в какую-то Самарканду… Где же здравый смысл?.. Стоит петербургскому кабинету забыть на неделю Турцию — двадцать европейских газет напомнят ему восточный вопрос и подразнят Константинополем и всевозможными сербами и булгарами. В отмщение за Польшу выдумали, что у вас с поляками нет славянского родства, что вам, стало, и жалеть их нечего. Я завидую вам, мой милый монгол.
— Вы-таки придерживаетесь «grattez un Russe»…
— И скоблить не надобно. Татарские степи так и сквозят сквозь французские обои… et cela a son charme7[7]. Я это не в вину вам ставлю — напротив, с вами, т. е. с удавшимися, оттого и легко, что ступай куда хочешь, ни забора, ни запрета, ни надгробного креста, ни верстового столба — одни пустоты да размеры…
— Добавьте — кое-где вехи, кое-где верблюды с европейской кладью… второй руки — немного подсохнувшей, немного подмоченной… кругом спит какое-то многое множество непробудным сном.
— Спящие еще проснутся — вот мы так наяву бредим — это плохо, мозги так нафаршированы, что новой мысли прохода нет. Голова загружена, как меняльная лавка, все, что не идет вместе, навалено рядом… Чего не набито тут — действительные богатства и курьезы, ненужная мебель, неудавшиеся машины… воспоминания, заклинания, прорицания, химические сосуды и церковные снаряды… микроскопы, ороскопы… допотопные звери, нежившие уродцы — мыльные пузыри, надутые утопиями, лопают в облаках архивной пыли… Кабы у нас в голове да ваши пустыри!.. вы — извините меня — вы еще народ ленивый и не умеете ими пользоваться. С нашей деятельностью, с нашей привычкой мы чудеса бы настроили…
— Если б посчастливилось не наткнуться на диких зверей
522
— Дикие звери выведутся… они отступают перед образованием. Много ли у вас осталось беловежских зубров?
— Беда в том, что наши дикие звери — всё звери высокообразованные.
— Это-то и хорошо. Опасно не то, когда зверь остается зверем, а когда он от образования становится скотиной и бьется между двумя крайними типами — ручного плута и кроткого дурака. Цивилизация подчистила у нас все дикое, по крайней мере засыпала песочком да землицей, — из них и образовался толстый пласт грязи, в котором пропадает всякое движение и вязнут всякие колеса. Кое-где по этим болотам есть дощечки… но горе, если вы ступили возле: вас затянет с головой, и вы незаметно сделаетесь лягушкой, и вам покажется хорошо, как дома, в этой вязкой глине — в ней всё есть… своя глупость и свой ум, свои герои и свои гении, свои интересы и заботы. Может, дренаж и возможен — но поди расчищай такие понтийские болота… История не крепка земле. Если б это было не так, цивилизация не переезжала бы с места на место. Старые мозги труднее двигать, чем города и народы, — новый ум на них не действует. Особенно трудно двигать нравственных людей, знающих, что они нравственны и честны. Подите объясните какому-нибудь нелицеприятному судие у нас, что глупо, закрывши книгу Кетле, прикидывать на своем безмене справедливости, сколько годов каторжной работы вытягивает какой-нибудь бешеный или отчаянный поступок. Эти господа опаснее всех диких зверей вместе. Будь у нас в 48 году дикие звери на месте честнейшего Ламартина и честнейших товарищей его— не то бы было…
— Возвратились, доктор, к вашим баранам.
— Уж, конечно, в этом случае не к козлам… Ха, ха, ха… Вот вы меня и сбили… О чем, бишь, речь-то шла? Как этот Ламартин попадется на язык — так нить мысли и потеряна… Ну, да оно и хорошо, я что-то заврался… Кстати… ну, т. е. оно не совсем кстати, но так и быть, я лучше расскажу вам по поводу Ламартина пресмешную вещь. Вы знаете, что осенью 1848 я был на юге Франции. Как-то в торговый день сижу я после завтрака в маленьком кафе и читаю; крестьян бездна — толкуют о выборах, о политике. Услышав, что я доктор и из Парижа, один
523
высокий старик в вязаном колпаке, должно быть, человек солидный и с авторитетом, подсел ко мне и стал расспрашивать меня о новостях. Выслушав, он подвинулся поближе, чокнулся стаканом, утер нос и, понизив голос, сказал мне вполслуха и глядя на меня испытующими глазами:
— У нас поговаривают, что все дело мутит одна особа… Сам-то дюк…
Я посмотрел на него.
— Ну, le duc Rollin очень хороший человек… да его-то полюбовница, что ли, очень забрала силу и сбивает его.
— Не слыхал я, — говорю ему, — ни разу не слыхал.
Старик хитро улыбнулся и прибавил:
— А мы вот и вдали живем, да не только слышали об этом, но и имя этой Иродиады знаем. Ее прозывают Ла Мартин.
Не выдержал я и — как старика ни жаль было — расхохотался. Что мне пуще всего понравилось — это название Иродиады. Ламартин — Иродиада… добро бы уж Нинон Ланкло… Да-с, милостивый государь, этот вопрос был сделан не в Рязани, не в Казани, а в каких-нибудь ста километрах от Марселя и Авиньона. И это в то самое время, когда у тех же крестьян готовились спрашивать, нужен ли республике президент и если нужен, то кого они хотят в президенты. Ну как же после этого не бросить весь политический хлам… А что вы давеча поминали о газетах?
— Старая песня, только голоса погромче. Винят правительство за все — за послабления и за деспотизм, за разливы и за засухи.
— То-то, чай, доволен, — потирает себе руки.
— Не думаю, уж очень бранятся.
— Что ему брань… когда от него ждут урожая и теплую погоду? Религия правительств, страсть к опеке были бы целы… Вера в власть — вот в чем все дело и вся сила. Я раз посадил блоху в голову одной старушке, у которой лечил золотушных внучат. «Жаль, — говорю я ей, — что наши короли утратили целебную силу лечить золотуху. Будь по-старому, вместо того чтоб меня звать да на аптеку тратиться… добежали бы с внуками до оперы, сегодня король едет слушать Малибран… детей посадили бы на столбики да на ступеньки. Он бы
524
перед «Figaro si, Figaro là» погладил бы их по головке и снял бы золотуху, как рукой». — «Что вы, — отвечает мне старушка, — разве тогда короли были такие, разве они ездили в оперу — тогда какое житие-то их было!» — «Это, — говорю я, — извините, я небольшой охотник до Людвига-Филиппа, ну, а все же ведет он себя почище… Те-то, матушка, были всё страшные блудники да норовили всё с насильем, с убийством». Старушка только качает головой. Я тогда молод был, язык-то чесался…
— Ну, доктор, я не замечаю, чтоб и теперь перестал.
— Досада берет. Кричат себе о рабстве, о притеснениях, а сами так и наклевываются на него; интеграл, взятый от тридцати мильонов бесконечно малых бонапартиков, поневоле должен быть Наполеоном. Поговорите четверть часа с любым французом — о чем хотите, что его занимает: о Рейне, о почетном
