легионе, о «будущем» его дочери, о притязаниях его работника, — и вы восстановите по зубу, по косточке, по волоску, по чешуйке и допотопных маршалов, и флецовых архиереев, и легистов diluvii testes8[8], и третичных мещан-либералов, и весь кодекс, писанный Камбасересом с компанией раскаявшихся якобинцев, и coup d’Etat, и вчерашний день. От чешуйки до чешуйки, от плебисцита до плебисцита, от сенатского решенья до сенатского решенья вы невольно дойдете до постоянного соответствия правительства или полиции с темпераментом французов — так, как он выработался революционными горячками, военными кровопусканиями à la Бруссе, романтическим постом и диетой во время реставрации и жирным разговеньем при короле-гражданине и при песнях Беранже.

— Вы хотите сказать, что Франция имеет право на империю — так, как виновный на

наказание.

— Нет, не хочу и вам не советую употреблять этот жаргон уголовных палат и прокурорских речей. Какие тут наказания, какие вины — простая логическая, фактическая последовательность, идущая по пятам за событиями и делами. Человек напился пьян — на другой день у него болит голова; это вовсе не «наказанье», а последствие. Откуда это, из какой немецкой философии откопали вы такое чудовище, как «право на казнь»?

525

— Доктор, вы забыли ваших классиков — это сказал не немец, а Платон.

— «Божественный» — так и видно, что не простой смертный. Он советовал поэтов выгонять из своего воспитательного дома, возведенного в образцовую республику, а, небось, не догадался дать им в безвозвратных провожатых всех идеалистов, любомудров. Я сколько ни принимался читать философские трактаты, изданные после Вольтера и Дидро, — всё вздор. Они мне всегда напоминают философский камень — худший из всех камней, потому что он вовсе не существует, а его ищут. В науке ли, в заседании каком, если человек хочет городить пустяки, общие взгляды, недоказанные гипотезы, он сейчас оговаривается тем, что это только философское, т. е. не дельное воззрение.

— Какие вам книги, доктор, вы величайший философ без книг — вы всё по зубу да по косточке.

— А как же иначе? Геологи не берут целый Мон Блан в лабораторию, а так, верешки да осколочки… Мелочь-то, мелочь-то надобно обсудить да понять — а крупное само дается. К этому-то и ведет врачебная наука. Медицинская практика — великое дело. Нас зовут, когда машина совсем испортилась — так, как часы отдают чистить, когда колеса свинтились да перетерлись… а с нами не худо бы было советоваться прежде болезней да и не об одних завалах да почечных расстройствах. Если б перед революциями, вместо того чтоб собирать адвокатов и журналистов, делать консилиумы, не было бы столько промахов? Люди, видящие сотню человек в день — не одетых, а раздетых, — люди, щупающие сотню разных рук, ручек, ручонок и ручищ, — поверьте мне, знают лучше всех, как бьется общественный пульс. Публично, на банкетах и собраньях, в камерах и академиях, всё — театральные греки и римляне, — что тут узнаешь? Посмотрите-ка на них с точки зрения врача… куда денутся ваши Бруты и Фабриции. Гнилого зуба, мигрени достаточно, чтоб их свести аи паШге19[9]. Доктору все раскрыто: чего больной не доскажет, то здоровые добавят; чего и здоровые умолчат — стены, мебель, лица дополнят.

Духовника боятся — с ним и умирающий и все другие кокетничают, — с доктором никто. Ему ничего не говорят на духу — но во всем исповедуются…

Подумайте, какие медики нашли бы вам пульс девяностых годов у наших либералов сорок восьмого. Возьмите портреты тех… Мирабо, Дантон — felis leo10[10]… Мара — собака, бульдог… Робеспьер — felis catus… барс, кошка, да какая кошка… черты, глаза, раз замеченные, остаются навеки в мозгу… Гош, Марсо… в этих лицах горит огонь, эти люди объяты страстью… они отдались, они все тут, у них нет дома, семьи, неба, у них нераздельная республика и отечество в опасности, у них всё в общем урагане, на трибуне, на поле битвы. Дантон погиб за то, что на миг забыл с своей молодой красавицей женой, что «отечество в опасности». Робеспьер, усталый от казней, приостановился на минуту, призадумался, пошел прогуляться в поле, за город, — и очутился без головы. Как в такой горячке не наделать чудес, не разрушить мир и не сотворить другой… Головы валятся, ряды солдат валятся… стены валятся… а небосклоны становятся все шире и шире… Одно преступленье за другим, одно безумье за другим… и их никто не замечает из-за величия лиц, из-за света событий. Все диссонансы, все свирепое, кровавое, темное тонет в ярких красках восходящего солнца…

— Доктор, дайте вашу руку — я пульс щупать не буду.

— Вспомните теперь, например, сводный портрет временного правительства 48 года. Людям этим надобно было себе сшить белые жилеты с отворотами à la Robespierre, чтоб их приняли за якобинцев… один крошечный Луи Блан по-человечески одет, а те… круглая шляпа, сертук и по сертуку трехцветный шарф… вместо «отцов отечества» вышли какие-то квартальные на следствии. Впереди сухая фигура Ламартина… Зачем он тут… какого «падшего ангела» пришел отпевать или подымать старый Нарцисс?.. А тут эти не сами, а братья… «С кем имею честь говорить, с вами или с вашим братом?..» — «С моим братом…» — отвечают Гарнье-Пажес jun, Каваньяк не Годефруа… Вы не подумайте, что я враг этих людей. Я их почти всех знал, кого лечил, с кем спорил, с кем

527

оглашался. Честные люди, добрые люди… но люди, попавшие не на место… люди… ну, знаете, люди без sacré feu11[11], как выражается один немецкий потентат, пьющий с нами воды. У иных сердце было золотое — да золотое-то для домашнего обихода, для жены, для приятелей… Дети нашли брошенное без надзора ружье и храбро схватились за него, никак не думая, что оно заряжено, — ружье выстрелило, они переполошились, — сперва испугались шума, надзиратели как бы не услышали… потом испугались друг друга, что выдадут… «Это не я!» — кричат одни. «И не я…» — кричат другие. «Ружье само выстрелило…» — кричат третьи. Им в голову одного не пришло — что старые надзиратели сами давно убежали и что надзирателей, кроме их, совсем нет. Ну как же им было делать республики? Вы когда-нибудь на досуге почитайте две книжки — из них многому научитесь. Одна из них называется «Буржский процесс», а другая — «Донесение следственной комиссии…»

— Господи, какое русское заглавие!

— «…Составленное Бошаром об Июньских днях». Прочитавши их, вы перестанете многому дивиться, а это очень важно. Человек дивится только тому, чего не понимает… а ведь, сознаться надобно, как ни горько, нам только остается, что кой-что понять.

— И другим объяснить, доктор.

— Это делается само собою, вы зажигаете спичку для себя, а сто человек посмотрят, который час… Кстати, дайте-ка посмотреть и на свои… Поздно… Прощайте. Доброй вам ночи…

— И вам, доктор, хорошего сна!..

II

УМИРАЮЩИЙ

1

— Доктор, а вы все время Февральской революции были в Париже?

— Bce время.

528

Вот бы рассказали.

— Что я могу рассказать? Я никогда не брал прямого участия в политике.

— Тем лучше вы-то и можете рассказывать как беспристрастный свидетель.

— Я не говорил, что я не имел своих пристрастий… Впрочем, я как-то печально встретился с 24 февралем, — совершенная случайность, но она имела на меня влияние — ее-то я вам и расскажу — вместо исторической лекции.

…Сильно не в духе пробирался я между разбросанными каменьями баррикады — на моих руках час тому назад умер старик, которого я очень любил, очень уважал; обстоятельства, при которых он умер, перевернули всю внутренность мою. Нашего брата трудно удивить агонией. Мы с молодых лет привыкаем к смерти… нервы крепнут, притупляются в больницах, на военных перевязках, во время зараз… а смерть моего пациента так перетряхнула меня, что я несколько дней — и каких — не мог с ней справиться, — потом махнул рукой, как человек машет на все, когда видит свое бессилие.

…Пока я искал, куда поставить ногу между каменьями, гляжу — бежит наш лаборант из Hôtel Dieu, с веселым лицом, без шляпы, с пуком каких-то листов; увидев меня, он прокричал мне: «Победа, доктор, победа. Nous l/avons…12[12] Вот читайте!.. и знаете, кто набирал? Сам Прудон, в типографии „Реформы», я сейчас оттуда — несу раздавать нашим! Прощайте!..» Он было ударился бежать, но наткнулся в упор на двух всадников, которые хотели тоже проехать по разгороженному месту баррикады; один был в кепи и кабане, другой в круглой шляпе, надвинутой на брови. «Vive la République!» — закричал им во всю горловую мочь лаборант и приставил пальцы к носу — военный схватился за рукоятку сабли; всадник в круглой шляпе остановил его руку — оба пожали плечами; лаборант громко и звонко хохотал. Всадники словно передумали, поворотили лошадей и тихо поехали назад. Военный показывал что-то пальцем вдали и объяснял, штатский слегка качал головой…

529

Исхудалое, мрачное лицо, местами почерневшее, как бронза, умершего старика не выходило у меня из головы…

— Прежде чем продолжать, я вас вот что спрошу. Вы, верно, встречали в России последних могикан нашей революции, непримиримых, неисправимых стариков девяностых годов…

— Встречал, и не одного, и признаюсь вам, имею к ним пристрастие…

— Тем лучше… Я их ставлю ужасно высоко. Таких людей больше нет… должно быть, на людей бывает урожай, как на виноград. Кажется, условия те же, а один год из десяти вино лучше — говорят, от кометы. В Англии комета на людей была во время Кромвеля, а у нас в конце ХУТТТ века. И заметьте, что люди этих двух сшб13[13] похожи друг на друга. Пуритане, доканчивавшие свой век в Швейцарии и Голландии, сильно сбивались на старых якобинцев, только что одни всё говорили по Исаию и Иезекиилю, — а другие по Тациту и Плутарху. В начале моей практики наших стариков еще было много, теперь чуть ли не все ушли… да и пора — новая Франция для них чужая. Они страдали, были в тягость другим, были просто не на месте… Дело в том, что они, в сущности, были моложе внучат, те всё их учили уму-разуму — а старики учились дурно. Как сохранили эти люди свежесть души, своего рода наивность и веру? Это потерянный секрет. Я, бывало, смотрю и дивлюсь, как седой, пожелтелый старик, едва двигающий ноги… а туда же, как влюбленный мальчик, хранит свои святыни, имеет свои заветные напамяти и свои заветные слова, от которых в семьдесят, в восемьдесят лет их глаза горят и голос дрожит; вечные утописты, они верили в свой практический смысл и,