ужасное время… когда все было повергнуто — и трон и алтарь; мне, знаете, просто страшно, когда он говорит о религии и о всем таком. Я стараюсь просто не слушать… Это так прекрасно — иметь религию, не правда ли?..» Нотариус не перечил ей, не перечил и отцу. Он сидел весь день и часть вечера в своем студиуме, искал законы, писал черновые и принимал разных княгинь и маркиз в первую минуту зачатия подложной духовной, исправленного брачного контракта и без шума откладывал плоды своих советов в разные железные дороги.

Старику было не по себе у них, он не шел ни к кабинету сына, ни к гостиной его жены, скучал, слабел, становился мрачнее и… мне кажется, жалел Mont S Michel. Раза два ему хотелось уйти куда-нибудь на свободу и покой, но жена нотариуса и слышать не хотела, она решительно находила неприличным иметь старика отца на стороне. «То положение, которое занимает (и с таким достоинством) мой Изидор, — говорила она, — положение, которое создать и упрочить стоило жизни моему бедному отцу, — обязывает ко многому, оно требует des menagements23[23] и великий такт поведения. Это не капитал, с которого рента растет, как трава, пока мы спим; тут все зависит от нравственного кредита. Что ж вы думаете — хорошо, когда пальцем укажут на папа, прибавляя, что это отец Изидора, и тут пойдут все эти комментарии, расспросы… „Отчего он не ужился у своего сына, и как он его отпустил… верно, его сноха выжила?» К тому же наш добрый старик опасен вне дома с своими идеями с того света и фразами из „Chevaliers de la maison rouge» Дюма — его посадят если не опять в тюрьму, то в сумасшедший домЦ1]. За ним надобно смотреть, как за ребенком, и я с всей охотой, с всей преданностью делаю это для отца моего Изидора». Жена плакала, Изидор принимался умолять старика, старик угрюмо соглашался… и шел к себе читать по новому изданию «Монитера» девяностых годов процесс Ромма, делая на марках отметки, поправки и собираясь торжественно уличить в криводушии редакторов — из которых ни одного не было в живых

536

2

Пока старик собирал неопровержимые доказательства, что гарантии, даваемые законом всякому преступнику, не были взяты в уважение при процессе «последних римлян» и великих патриотов, он получил первое предостережение. У него отнялись рука и нога. Немного спустя, как всегда бывает, когда судьба или ее представители хотят прекратить человека или журнал… второе предостереженье. Я намекнул m-ше Раньер, что положение не без опасности… Она вскочила с каким-то ужасом. «Боже мой, я всегда этого боялась». — «Рассудите, — заметил я, — семьдесят шестой год»… — «Нет, нет… вы этого, доктор, не поймете, он кончит так», — и она побежала к мужу в каком-то истерическом раздражении.

Приезжаю я раз к старику утром и застаю его очень печальным и неспокойным.

— Мне, — говорит он, — с вами надобно особо поговорить.

— К услугам вашим, у меня времени довольно.

— Посмотрите сперва, не подслушивает ли кто?

Я посмотрел — разумеется, никто не подслушивал.

— Теперь заприте дверь — и сядьте ко мне поближе… Вот в чем дело, я думаю, почти уверен…

— Ваше положение, — заметил я, — не без опасности (старик презрительно улыбнулся), но живут и не такие больные годы целые — у нас теперь в Hôtel Dieu…

Ральер строго посмотрел на меня из-под нависших бровей.

— Извините, — сказал он, — у меня нет достаточно сил и времени, чтоб дослушать эту, вероятно, очень интересную историю о вашем пациенте. Вы, доктор, кажется, человек умный и меня немного знаете… не можете же вы думать, что я не умею покоряться неизменным законам естества? Я пожил довольно, слишком довольно… меня занимает совсем другое. С того дня, когда великий учитель мой Ромм прижал меня к своей груди и сказал мне: «Храни эти чувства…», я их хранил во всех обстоятельствах моей трудной, скитальческой жизни. С ними я хотел бы отойти. Пока машина исправна, я ничего не боюсь… ну, а сломается (он указал пальцем на свой высокий, покрытый морщинами лоб) — что ж я сделаю? Изидор — хороший человек, но слабый, и не туда направлен ум…

537

Матильда — женщина добрая, хорошая мать… но женщина, не свободная от фантастических предрассудков и еще меньше от мнения людей… После первого случая со мной я как-то после обеда возвратился опять в столовую, дверь в гостиную была отворена — там сидел молодой, откормленный аббат; Матильда с жаром говорила с ним и наливала ему в рюмочку ликеру… Аббат слегка качал головой и то закрывал глаза, то поднимал их к небу… Увидя меня, Матильда сконфузилась, да сконфузился и я. показал ей пальцем, чтоб она меня не замечала, и ушел к себе. Через несколько минут я подхожу к окну. Аббат стоял на тротуаре и дружески толковал с нашей Бабетой. Вы знаете?

— Как же не знать.

— Аббат благословил ее и подарил ей какую-то медальку. «Эге, да это комплот, — подумал я, — и комплот против меня. Они хотят загнать в папское стадо… потерянную овцу… Дело лестное, овца недюжинная… Но они считают без хозяина… меня смертью не испугаешь».

Старик начал сердиться и повторял:

— Нет… нет… ведь я не принц Беневентский — я никогда не примирялся с конкордатом… Нет, я не принц Беневентский… — и, выбившись из сил, заснул середь речи. Во сне больной, вероятно, продолжал ту же нить мыслей… Раскрывши глаза, он сказал мне:

— Доктор, вы честный человек, вы не были равнодушны ни ко мне, ни к великим началам революции. Могу ли я считать на вас, что вы не оставите меня в последние минуты — что вы будете здесь… возле моей кровати, — что вы не позволите опозорить чистую жизнь старика, что вы не допустите к моему одру черного таракана (cafard)…

— Здесь я буду, — сказал я ему, — за это я вам отвечаю и сделаю все, что человечески возможно, чтоб желание ваше исполнилось. Но теперь успокойтесь, вам необходимо отдохнуть — вы очень взволнованы; вечером я опять заеду.

Больной взял меня за руку — и, сколько мог, сжал ее, чтоб благодарить…

538

— Не беспокойтесь об устали — скоро я буду иметь досуг для того, чтоб отдохнуть от всего. А теперь дайте мне вот эту шкатулку, что стоит на комоде.

Я подал; он с уважением отпер, вынул из нее черепаховую табатерку, портрет в этюи и еще что-то в кожаном мешочке.

— Табатерка Ромма, его портрет, деланный учеником изменника Давида, «барона Давида» … и шейный платок Гужона, покрытый его кровью… Это все мои сокровища. Я с ними не разлучался с 96 года… я их завещаю вам, доктор… берегите их и оставьте при мне до тех пор, пока не потухнет мое зрение.

Старик отер слезу. Да признаюсь вам… и не один старик.

Я опять старался его успокоить, но угомонить его было трудно — он не отпускал меня и держал то за руку, то за сертук.

— Ну, спасибо вам; что я без вас мог бы сделать в моем положении против заговора, в котором участвуют все? Вчера Бабета приносит мне изображение казни одного великого мученика и говорит мне: «Я пришпилю это изображение к вашей занавеси… это облегчит вас и заставит подумать о спасении души вашей. Когда мой отец был очень болен, ему бабушка положила такое изображение на подушку, и ему стало лучше». «Бабета, — сказал я ей, — искренно жалею, что ваш родитель кончил жизнь в мраке предрассудков… Я этого казненного человека уважаю, он твердо — как наши великие учители — умер за свои убеждения, убитый иудейскими Баррасами и римскими военносудными комиссиями…, но, когда вы приносите его изображение как лекарство или колдовство, я прошу вас удалиться с ним, — у меня в комнате не место знакам фанатизма, ниспровергающим права ума человеческого и гармонию законов природы…» На мои слова Бабета мне вот что: «Уж хоть бы бог перед смертью раскрыл ваше сердце… Я вам из жалости говорю: вы кончите без покаяния и попадете в ад — словно вы некрещеный». — «Madame Куртильи, — говорю я ей, — человек не отвечает за действия, сделанные над ним в младенчестве, но отвечает за свою старость и смерть, пока не сошел с ума. Что касается до бога и ада — это вопросы нерешенные и вовсе меня не занимающие… как выходящие из круга нашей деятельности». — «Так вы еретиком и пойдете туда», —

прибавила она ворча и убралась вон. Это всё аббат ее научил.. иезуиты везде ищут себе агентов и соглядателей.

Старик уснул, бормоча что-то о Лойоле, а я на цыпочках вышел вон, тихо, тихо притворивши дверь.

3

Прямо от старика я прошел в студию нотариуса. В канцелярии был величайший беспорядок. Ни одного ожидающего, зевающего, скучающего посетителя на лавках, ни одного писца на своем месте. Самого Изидора не было в кабинете, несмотря на то что это был его приемный час. Я имею непреодолимое отвращение к конторам, канцеляриям и всяким мастерским и людским бюрокрации, и самое ненавистное для меня в них — это их бездушный порядок, их запыленное и потертое однообразие… потому я почти обрадовался, увидя анархию Изидоровой готовальни.

Молодой клерк стоял на столе и читал громко газету — около него собрались все писцы, положив перья свои за ухо, в том роде, как ружья берут от дождя. Один старший письмоводитель, старичок крошечного роста, с сморщившимися мелкими складочками, которые придавали ему вид печеного яблока, сидел поодаль. Беззубый, в красном парике, подобранном полосками всех рыжих цветов — от темнобурого до искрасна-желтого, — он постоянно жевал какие-то зернышки и журил молодых писарей. Теперь он для сохранения уважения к своему общественному положению сидел один на своем месте и говорил, шамкая: «Шалун, перестань читать, здесь не кафе, перестань, сорванец… Сейчас воротится сам… и увидит…» Мое появление остановило чтение и смех.

— Что у вас за mardi gras сегодня?

— Вы, доктор, разве не знаете, что творится на свете? — заметил стоявший на столе, соскочил на пол и подал мне торжественно газету. — Я вам советую ехать домой, вы, верно, найдете приглашение, — Тюльерийский дворец занемог — и ему надобно поставить горчичники.

заметил старик, сердясь, как сердятся нянюшки на резвых детей.

— Перестанешь ли ты, проклятый болтун? Совсем от рук отбился; вот, доктор, что значит подрывать авторитеты, —

Я взял газету — с утра