из негодяев.
С плитой на сердце вышел я на улицу — и встретил, как вам сказал, лаборанта и двух всадников.
III
МЕРТВЫЕ
1
— Вчера, — начал доктор, — расставшись с вами, я долго рылся в бумагах и нашел там, наконец, старую газету, которую искал. Статья клерикального журнала и моя назидательная беседа с Маррастом хорошо замкнут мой рассказ о старом якобинце. — Доктор развернул лист и прибавил:
546
— Позвольте прочесть, я ужасно люблю эту статейку.
— Сделайте одолжение.
— Чего стоит одно заглавие: «Le catholicisme est démocratique et républicain»30[30]?.. «Католическая церковь не может быть связана ни с какой формой земной и преходящей власти — она связана с небом и властью, которая не преходит. Католическая церковь не враждует с свободой — она сама основана на высшем из всех освобождений — на освобождении от грехопадения она не враждует с равенством, призывая малых, сирых и неимущих рядом с сильными мира сего, она не враждует с братством — называя братом во Христе каждого христианина и повелевая любить ближнего и врага. Нечестивые стены, отделявшие жизнь гражданскую от жития церкви, разлетаются, как прах, в такие великие дни, в которые глас божий смешивается с гласом народным. И вот почему для нас не было ничего удивительного в том, что вожди народного движения после победы пришли к алтарю — воздать богу богово и нашли архипастыря, возносящего к небу теплые молитвы о народе и народовластии. „Domine, fac salvam Rempublicam»31[31], — раздалось в то же время во всех церквах великого града.
Да, времена, в которые мы живем, глубоко знаменательны… и еще на днях мы видели торжественное зрелище, которое сильно потрясло нас и надолго запечатлелось в сердцах наших. Едва бушующее народное море отступило с львиным ревом своим в берега, как на Монмартрскую пажить господню постучался новый гость, сопровождаемый неутешным сыном, опиравшимся на руку подруги своей. Она-то примирила почившего старца с Тем, который принимает всякое раскаяние и прощает всякий грех — за ревность о деле ближнего. Хоронили по всем правилам католического культа Люкаса Ральера, отца известного в Париже нотариуса и легиста. Родившись в те несчастные времена, когда легкомыслие Аруэта и верующее неверие Жан-Жака считались наукой, а ненависть к церкви — любовью к народу и образованью, Ральер в молодых годах дерзко закрыл себе врата церкви. Гордость полвека воспрещала ему сознаться
547
в своей ошибке, и только в последние дни — благодаря кроткому влиянию добродетельной жены своего сына — старец перед Искупителем, и церковь поспешила принять с миром. Отец Амарант произнес несколько (но каких!) текст: „Он сказал вертоградарю, что не пойдет на работу, — и пошел…» — Да, — заключил красноречивый аббат С.-Сулпиция, — усопший гражданин работал в вертограде Христа — работал для страждущих… Ты был наш, враждуя на ны. Мы ждали тебя долготерпеливо и дождались, гряди же, как невеста Ливанская, на приуготовленное ложе… А мы повторим от всей души и всего помышления литию архипастыря… И еще помолимся о державном народе французском и испросим благословения господня на нашу христолюбивую республику, на ее градоначальников, военачальников и представителей». Народ, сильно тронутый словами о. Амаранта, разошелся с криком: «Vive la République! Vive l’Eglise!»32[32]
2
…Месяца три спустя мне было нужно повидаться по очень важному делу с Маррастом. Я был с ним хорошо знаком и помещал время от времени обозрения медицинских книг и отчеты о заседаниях Медицинской академии в «Насиональ». Это был медовый месяц его президентства — добраться до президента было нелегко. Приезжаю в первый раз — отказывают; приезжаю во второй — «дома нет».
— А как вы думаете, где он?
— В Собрании.
— Я сейчас оттуда, его там нет.
— Стало, уехал.
— Очень вероятно, а когда он воротится?..
— Да вам который час назначен?
— Никакого, мне нужно видеть Марраста по делу, я доктор такой-то.
Это huissier33[33] с цепью позвал другого huissier с цепью… Этот был важнее и, следственно,
рыхлый подагрик, павший на ноги, в замшевых сапогах с тем театральным величием, с которым человек прячет совершенную пустоту своего ремесла, он объявил, глядя не на меня а куда-то в угол, что у monsieur le président надобно письменно просить свиданья, и прибавил:
— Если б президент всех принимал, ему надобно было бы 48 часов в сутки, да и тех, может, не хватило бы. Хотите бумаги и чернил — вот все, что нужно, — прибавил он и указал маленьким пальцем на стол. Я вынул из кармана свою карточку и написал на ней: «Мне вас нужно по делу; меня к вам не пускают — я приду завтра в девять утра узнать, когда вас можно видеть». Huissier улыбнулся и не мог удержаться, чтоб не сказать: «Это не делается так».
На другое утро та же история. Huissier говорил, что он карточку положил с другими, что приказа никакого не было. Шутка эта стала мне надоедать.
— Позовите кого-нибудь из секретарей, — сказал я, немного приподняв голос.
— Ни одного еще нет.
— Зачем нет, должен быть дежурный; что за беспорядок. Я сажусь здесь и буду ждать час, два — а потом, прошу покорно заметить, что, если не придет секретарь, я не возвращусь, а последствия этого вы возьмите на себя.
Подагрик, несколько огорошенный, отправился в внутренние комнаты, беззвучно ступая по паркету с осторожностью слона, идущего по льду. Через минуту он воротился с черным фраком, видимо заряженным на всякую дерзость; он еще издали, для тону, громко сморкаясь, спросил:
— Где он… que diable…34[34] — и срезался. Я его знал корректором в «Насионале» и вместе с ним поправлял мои статьи.
— Зачем, — говорю я ему, — Марраст играет в прятки и поставил таких гиппопотамов с цепями в свою охрану? Мне его нужно видеть по делу, которое столько же интересует его, как меня…
— Видеть теперь президента невозможно, у него Ламартин и Гарнье-Пажес… поезжайте домой. Я через два часа пришлю
вам ответ. через два часа, даю честное слово. Вы слышали, что затевает Косидьер и Луй Блан?
— Не слыхал, но не хочу у вас отнимать времени… итак, через два часа.
Экс-корректор сдержал слово, и хоть не через два часа, но в тот же день явился ко мне, гремя палашом и шпорами, зацепляясь каской за двери, драгун и подал огромный пакет, в котором лежала крошечная бумажка, и на ней: «Г-н президент просит вас приехать завтра в 11 часов утра — время его утренной закуски».
Когда я на другой день взошел в приемную залу, там стояли, сидели, ходили, говорили, молчали обычные лица всех официальных передних. У дверей во внутренние комнаты красовались часовые из Национальной гвардии с ружьями у ноги; лакеи в ливреях сновали взад и вперед, какие-то офицеры главного штаба пробегали в таком вооружении и так озабоченно и быстро по зале, как будто сейчас начнется канонада и неприятель уж занял Монмартрские высоты. Несколько человек в нечищеных пальто и ярко-красных шейных платках сильно ораторствовали… Полагаю, что эти представители демократического равенства сословий были просто шпионы, которых Марраст захватил с собой из Hôtel de Ville35[35]. Словом, это была приемная временщика, Меттерниха при царе-народе — но приемная необходившаяся, необтершаяся, словно в ней пахло краской и двери скрыпели на петлях.
Официант громко назвал меня по фамилье и пригласил меня в столовую. В углу большой залы был накрыт стол на четыре прибора, ломившийся от тяжелого серебряного плато. У окна стоял Паньер, я подошел к нему и едва успел, улыбаясь, сказать «tempora mutantur», как двери отворились à deux battants36[36] и, предшествуемый главным huissier, сопровождаемый секретарем и официантами, взошел Марраст. Часовые брякнули на караул. Щегольски одетый, в небрежном утреннем костюме, раздушенный, с пышно взбитыми седыми волосами, Марраст был свеж и румян, как американское яблоко; в лице его, от
550
природы очень красивом, была какая-то фосфоричность от упоенья собою. Он слегка извинился передо мной и, указав рукой на стул, прибавил:
— Мы, любезный доктор, переговорим за котлетой, если вы думаете, что дело не повредит пищеваренью.
Официант торжественно снял какую-то крышку и передал ее другому, который торжественно понес ее на другой стол Я взглянул на Паньера и подумал: «С каким, бывало, веселым аппетитом ужинали мы с ним в небольшой столовой третьего этажа, у издателя
«Насионаля», и как интересно болтали с милой, умной m-me Marrast… которой, видно, не по этикету было являться так рано…»
О деле мы переговорили. — «Romanée gelée», — сказал хозяин, тихо и ни к кому не обращаясь, и в ту же минуту вырос, как из-под земли, мажордом, у которого в руках была бутылка, покоившаяся на боку в тростниковой колыбели.
— Знаете, доктор, кого я часто поминаю и кого мне ужасно жаль — это нашего папа Ральера. И как странно, что он умер в ту самую минуту, когда воскресала Республика, которую он так ждал, так любил… Славный был старик, и как бы он был счастлив! Месяц бы пожить какой-нибудь. Это был удивительный человек, — прибавил он, обращаясь к Паньеру, — вы его знали?
— Очень, — отвечал Паньер.
— Таких-то людей, непоколебимых и сильных, нам теперь очень… очень нужно.
— Будто? — заметил я, улыбаясь.
Едва уловимое движение пробежало по лицу Марраста.
— А вы знаете подробности о его кончине и похоронах?
— Ничего не знаю — кроме того, что он умер в ночь 24 февраля. Что же особенного?
Я передал ему вам известные подробности, не забыл даже упомянуть и о статье в клерикальном журнале.
По мере того как я рассказывал, фосфоричность Марраста исчезала — он беспокоился, делал вид мигрени и, наконец, нетерпеливо кроша двумя пальцами хлеб, сказал:
— Вы мне позволите заметить, любезнейший доктор, мне кажется, что вы напрасно так обвиняете Изидора Ральер.
551
Вы действительно не взошли в его положение… Я его знаю очень хорошо за прекрасного человека и преданного республиканца.
Я улыбнулся.
— Я говорю, что я его знаю… — сказал, несколько прищуривая глаза, Марраст.
— В нашем царстве всеобщей подачи голосов позвольте мне иметь мое смиренное мнение.
— У вас взгляд непрактический, доктор. Исполнение религиозных обрядов большинства народа до некоторой степени обязательно для всех. Здесь не может быть речи о притеснении совести — это дело декорума. Зачем человеку высокомерно выделять себя в какое-то оскорбительное aparté…37[37] Это очень хорошо понимал человек, которого авторитет трудно отвести, — Робеспьер. Он говорил, что атеизм — аристократия.
— И выдумал свою церковь, в которую вербовал гильотиной, да и то не навербовал…
— Вы знаете, что я гильотину не оправдываю, но все же его религия была лучше атеизма Эбера.
— Как кому, это дело вкуса… а
